Игорь Сотников
Номенклатор. Книга первая
И Кезон застыл ещё крепче на месте, всё больше удивляясь умению Этоʹта так всё вывернуть и поставить его на место. Здесь Кезон хотел, но отчего-то не смог перенаправить своё неудовольствие в сторону Публия, кто прежде всего и него выступил инициатором решения, выкупить Этоʹта, чьё приобретение ему с самого начала не давало покоя и вызывало в нём тревожное чувство беспокойства – как есть, навлечёт он на нас неприятности. А сейчас Публий даёт столько воли Этоʹту, что Кезон начинает хмуриться в сторону Публия, ведущего себя так неразумно, хоть и объяснимо с его точки зрения, приобретателя собственности – хочет на деле проверить, всё ли в Этоʹте отвечает заявленному и самому надуманному и предположенному.
А между тем Этоʹт, вдоволь наглядевшись по сторонам, что ему было в новинку в своём новом качестве, без стягивающих ноги кандалов, вернулся обратно к ожидающим его ответа Кезону и Публию, да и не ограничился простым ответом, пустившись во вдумчивые рассуждения на ходу.
– Пойти в таверну, это первое, что напрашивается на язык, и внутри тебя вроде как всё поддерживает этот вариант выбора нами дальнейшего пути, но наши ноги туда и сами, без моего участия приведут. – Вполне здраво рассудил Этоʹт, с чем и не поспоришь. – Из-за чего, как я полагаю, вам хочется услышать от меня иного рода предложение, которое привело бы вас к другому насыщению. – И опять достойно мыслит Этоʹт. – Что ж, я готов этому поспособствовать. – Говорит он. – Но прежде, я должен задать вам один всего лишь вопрос, чтобы узнать путь вашего сердца. – Сказал Этоʹт и внимательно, в ожидании ответа посмотрел на Публия.
– Задавай. – Последовал ответ Публия.
– Тогда ответь. Кто тебе в моём лице нужен. – Не сводя своего взгляда с Публия, заговорил Этоʹт. – Человек во всём предсказуемый, кто и шага в сторону не сделает без на то твоего ведома и позволения, и оттого его путь будет отмерен и предначертан твоими пожеланиями – а это путь самый обыденный и житейский: следовать своим инстинктам, естеству и благополучию – для начала в таверну или термополию. И это путь раба, кем я сейчас невольно считаюсь. Или же тебя влечёт ко всему неизведанному и только твоим своенравием предполагаемому. Где перед тобой встанет даже не дорога в непознанное ни одним только умом, а это будет путь к этому неизведанному лицезрению жизни через ощупь сердца и стремление оседлать мечту. И если тебя к этому влечёт с той самой неосознанностью, подразумевающей твоё настоящее я, и это всё не даёт тебе быть спокойным, то тогда…– Этоʹт на этом месте замолкает, многозначительно смотря на Публия.
И Публий ответил этому направленному на него ожиданию Этоʹта. – Я готов над этим вопросом подумать Этоʹт, пока что мой именной раб, но с перспективой на другое будущее. – С понимающей улыбкой проговорил Публий. – Так куда нас приведёт второй путь? – спросил Публий.
– К книгам Сивилл, с их предсказаниями и пророчествами. Но только к настоящим, а не к тем подделкам, которые здесь продают на каждом шагу. – Проговорил Этоʹт. Чем вызвал потемнение в лице Кезона, тут же выступившего вперёд и грозно заявившего. – А тебе разве неизвестно, что грозит тому, кто даже вслух выразит не благочестие в их сторону. – И по Этоʹту не поймёшь, известно ли ему та опасность, которая не просто грозит, а она материализуется очень быстро для тех, кто решит обратить свой взор в сторону этих таинственных книг, кои приобрели для себя столь священное значение, и не является ли это его столь дерзкое предложение, грозящее Публию не одними только неприятностями, а такое дело ему грозит потерей своей головы без остатка, частью его плана по проверке Публия в им сделанном выборе второго пути. Где он не будет полагаться на житейское здравомыслие и рассудительность, а бросив им вызов, будет жить…скажем так, против бытового течения жизни.
А между тем, Этоʹту неуспевается дать ответ Кезону, как в разговор вмешивается Публий, задав вопрос. – И что это за книги? – Что вызывает неподдельное удивление у Этоʹта, как и у Кезона, не ожидавших от Публия услышать таких не знаний того, что все знают.
– Не знаешь!? – с удивлением спросил и посмотрел на Публия Этоʹт. И не дожидаясь от него ответа, пустился в разъяснение, с целью убрать эту досадную оплошность и прорехи в воспитании и образовании Публия. – Их история появления, как и должно для таких скрижалей истин, несущих могущество и власть для их обладателей, окутана мраком тайн, домыслов и мифического происхождения. – Сделал предисловие Этоʹт, интонацией своего голоса, с привлечением мимики лица, охудожествив его. Здесь он сделал кульминационную паузу для повышения внимания к себе и своему рассказу, и принялся рассказывать не всем, как сейчас выяснилось, известную легенду о появлении книг Сивилл.
– Некая старуха, явившись в Рим, предложила царю Тарквинию Гордому купить у неё эти книги за огромную цену, за 300 золотых филиппов. – Начал рассказывать Этоʹт. – Когда же царь отказался, старуха сожгла три из них. Затем она предложила ему купить оставшиеся шесть за ту же цену и, вновь получив отказ (царь посчитал её безумной), сожгла ещё три книги. Тогда царь по совету авгуров купил уцелевшие книги за первоначальную цену и назначил двух мужей (дуумвиров), поручив им охрану книг. – Этоʹт посмотрел на Публия и добавил. – Сейчас книги хранятся в каменном ящике под сводом храма Юпитера Капитолийского и считаются тайными. Для обращения к ним требуется специальное постановление сената. – На этом моменте возникла тяжёлая пауза, где никто не знал, как реагировать на этот рассказ Этоʹта, не совсем отчётливо и, может быть, не желая понимать того, к чему он вообще об этом рассказал и завёл рассказ об этих книгах, близость к которым ведёт к стольким опасностям для своей жизни.
А раз Этоʹт стал той причиной, приведшей всех их в такое сложное положение, то ему и браться за то, чтобы вывести всех из этой молчаливой ситуации. За что он и берётся, заговорив. Правда начал он не слишком успокаивающе. – Знание тайн, чем не власть над мирским миром и умами людей, – заговорил Этоʹт, – но они недоступны пока что нам по естественным и разумным причинам. Так что обратим свой взор к более для нас доступным, приземлённым предсказаниям. К оракулам Астрампсиха, легендарного египетского мага, записанные самим Пифагором и обеспечившие победы самому Александру Великому.
– Ну, с этим вопросом я бы поспорил. Но только не сейчас. А после ознакомления с этими пророчествами, как понимаю, на которые ты хочешь в случае чего сослаться и переложить вину за то, что меня надоумил со своим разумом поступаться и следовать своему предназначению. – Сказал Публий.
– Это вопрос спорный. – Ответил Этоʹт. – На ногах и на голодный желудок не решаемый.
– Значит всё-таки первый путь выбираем? – с иронией во взгляде спросил Публий.
– Долгий путь предполагает свои остановки и развороты. – Дал ответ Этоʹт.
– Что ж, если этого требует животный разум, а он плохого для себя не посоветует, то надо прислушаться к этому внутреннему голосу. – Сказал, усмехнувшись Публий. С чем, а именно с желанием направиться в сторону требований своего животного естества, он смотрит на Кезона, кто из них всех более сведущ в вопросах подкрепления питательных сил путника в Городе, и тот без лишних вопросов отвечает на этот вызов. – Пошли.
И на этом здесь всё, и они выдвинулись вслед за Кезоном, взявшим на себя право проводника. А так как путь был не близкий хотя бы по причине того, что, ни Публий, ни Этоʹт не знали куда Кезон их ведёт и приведёт, то Публий пока на их пути ничего не встретилось достойного его внимания, решил себя занять тем, что его, человека пытливого ума, заинтересовало ещё во время торгов с магоном, когда Этоʹт поставил его в тупик своим логическим рядом вопросов.
О чём он и спросил Этоʹта, следуя с ним рядом за Кезоном. – И чего всё-таки не скажешь о тебе? – А Этоʹт, будучи отвлечён на посторонние мысли и свои взгляды по сторонам, видимо сразу и не сообразил, о чём и к чему это спрашивает Публий, и он его понял буквально, а не так, как он хотел, в связи с тем прежним его разговором с мангоном.
– Чего не хочешь сказать, того и не скажешь. – С некоторым удивлением даёт ответ Этоʹт, с непониманием посмотрев на Публия. А такой его, самый простой ответ, совсем не подходил под разумение Публия, собиравшегося на основе этой цепочки вопросов вывести между ними свою логическую связь. А тут как вон всё как просто оказалось и Публий отмахнулся от Этоʹта рукой, обратив своё внимание на мимо проходящие места и на людей им встречающихся.
Где при виде архитектурных основ Города, его строений, как житейского плана, так и для общественного благоустройства и времяпровождения, того же Цирка, этой витрины публичной и праздной жизни римского гражданина, Публия распирало от гордости за Рим и заодно от величия духа римлян, что выразительно в нём выражалось через вытаращенные глаза и раскрытый рот. А вот когда ум и сердце Публия наполнилось эмоциями и новыми ощущениями от архитектурных видов Города, то он, всё же не забывая поглядывать по сторонам, на новые открытия и примечательности Города, спустился с небес на землю и обратил своё пристальное внимание на людей им встреченных, кто вполне мог и для этого есть вся вероятность, если они потомки легендарных граждан этого Города, стоять за теми великими людьми, кто уже в свою очередь стоял за теми мифическими и легендарными людьми, кто сперва и на самом деле стоял за всеми этими свершениями – заложением фундамента истины в постройку строений этого Города.
А как только Публий так приземлённо обратился к окружающему его миру, то тут-то он и вспомнил об Этоʹте, и для чего, собственно, он был вырван им из лап мангона. Тем более как раз сейчас выпал весьма удобный случай проверить Этоʹта на всё то, на что он способен и не обманулся ли сам Публий на его счёт, поддавшись на …А он и сам уже и не поймёт, что в Этоʹте так его привлекло и что заставило его не думать разумно о завтрашнем дне и пойти на такие большие траты для его настоящего положения при его покупке.
При этом Публий должно понимает, что Этоʹт не может знать всех людей здесь им на пути встречающихся, и они в большей своей массе относятся к тому самому исключению, в которое входят на лицо и по делам их Этоʹту люди неизвестные, и поэтому он подходит к делу проверки Этоʹта на сообразительность, вполне разумно и изобретательно. И он не на кого попало пальцем тычет или указывает, тут же задаваясь вопросом: «А это что за человек, Этоʹт? Как его величают или по крайней мере, чем он известен?», уже догадываясь, что ему на это ответит Этоʹт: «Этот человек сразу и без моей подсказки видно, что человек безнравственный и недостойный внимания такого честного мужа как ты, Публий», выжидает встречи с человеком наиболее непредсказуемым с виду и на свой счёт со стороны Этоʹта.
И вот они подошли к одному зданию, крайне замечательному с виду и своим внешним представлением непохожим на рядом стоящие постройки, ничем с виду не примечательными, – это здание вдоль стен было опоясано цепью фляг и связкой колбас, над входом висела вывеска «Гальский гусь», а на дверях была прибита таблица с меню, как потом при её прочтении выяснится, – от которого исходили не просто тревожащие ваши желудки и умы притягательные и живо описывающие их в своей голове запахи, а они собой затмевали весь ваш разум, и ваши ноги вдруг решали сами за себя думать и вести себя и вас под своды этого заведения, так манящего ваше воображение подающимися там блюдами. И Публий, чуть не поддавшись своим рефлексам и требованиям своего желудка, вдруг вознамерившегося взять на себя право решающего слова, заметив удивительного вида человека, решил о нём поинтересоваться у Этоʹта.
А этот удивительный человек, не просто стоял на входе в эту термополию, как уже можно было догадаться, а он как бы это сказать понятнее, не имея больших познаний в деле знаний терминологий, выразительно стоял, декларируя себя. И при том настойчиво и неуёмно – казалось, что он не мог найти в себе, тут под собой и рядом вообще спокойного места, вот он и не стоял на одном месте, переминаясь в ногах, импульсируя и эволюционируя лицом в дикость своего вида и понимания.
При виде чего, человек бесхитростный, прямолинейный и далёкий от столичных перипетий жизни, может сразу возомнить себе всякую естественного характера глупость насчёт нестерпимых и так тревожащих желаний этого человека, чья в отличие от него воспитанность и интеллигентность, как в том свете, где проводит всё свободное время этот человек с выразительным на требования неизвестного порядка лицом, называется новая умственная качественность вот такого сорта, как он людей, кто быстрее себя замучает сердечно и душевно при виде какого-нибудь нравственного рода проступка согражданина, чем его в него головой и с головой макнёт, не предполагает ему прилюдно поступиться своими принципами и быть наравне со всеми в местах общественного выражения своего естества. Тогда как всё это не так, а вот почему, то это станет вскоре ясно из объяснения Этоʹта, кто, как выясняется, очень даже знаком с такого значения и характерностью поведения людьми, а в частности с этим экспрессивно себя ведущим человеком.
– И что скажешь по поводу этого человека. Что нас ждёт при встрече с ним? – задался вопросом Публий, кивая в сторону того удивительного человека, с экспрессией и беспокойством во всём себе.
А Этоʹт, судя потому, что он не раздумывал нисколько над своим ответом, давно приметил этого неуравновешенного человека и только ждал, когда им и Публий заинтересуется, а затем о нём у него спросит. – Я бы охарактеризовал этого гражданина, как человека, нуждающегося в нашем внимании. – Не слишком понятно, с большим подразумеванием ответил Этоʹт.
– И в чём должно заключаться наше внимание? – спросил в ответ Публий.
– Когда человек волнительно себя выказывает, это всегда может задеть тебя постороннего. И чтобы этого не произошло, то лучше держать дистанцию между собой и этим выплёскивающимся наружу волнением этого человека. – Дал ответ Этоʹт.
– Интересное замечание. – Сказал Публий, вглядываясь в стоящего на входе в термополию человека. – И это всё, что ты можешь о нём сказать? – спросил Этоʹта после небольшой паузы Публий, не совсем удовлетворённый ответом Этоʹта.
– Что о нём можно сказать? – повторил в задумчивости вопрос Этоʹт. – Да что угодно можно сказать. – Сказал Этоʹт так проникновенно, как будто его посетило вдохновение. – Да только это всё что угодно не будет верно, полезно и оно никого не устроит. Ведь мы живём и бытуем в мире полезной целесообразности. А она указывает нам говорить лишь то, что отвечает тому, что есть, а не нету. А раз так, то я не скажу, что это египетский маг Астрапсих, кем он мог вполне быть, раз его в лицо никто не видел, а нам он был бы очень полезен. И даже вполне могла бы созреть такая ситуация, что его полезность нам могла бы перевесить наше здравомыслие, – он за самую малую мзду, нам бы напророчил всего того, что мы жаждем получить и услышать, – и мы бы приняли его за самого настоящего Астрапсиха. А скажу я лишь то, что я и все остальные люди в этом городе о нём знают. И это необязательно может быть истинной. В общем, это известнейший мим, гистрион Генезий.
На что Публий, чуть ли не веря в такое совпадение реальности с домыслами, что вдвойне невероятно, себя повёл не просто не предсказуемо, а на удивление всем не воздержанно и эмоционально, громко и нестерпимо в своих чувствах вопросив: Кто-кто?!
– Генезий. Гистрион. – С удивлением и недоумением посматривая на эмоционально вспыхнувшего Публия, с некоторой рассеянностью и неуверенностью сказал Этоʹт, затем задав вопрос. – А что тебя так удивило?
– Да так. – Отмахнулся от своего правдивого ответа Публий, вернувшись в себя спокойного, поняв вовремя, что слишком себя неразумно и непонятно ведёт. А Этоʹт, как, впрочем, и Кезон, всё за него в общем правильно поняли – не хочет он об этом говорить. А вот каждый из них в своей, детализированной частности, по разному понял Публия.
– Не хочет Публий открывать своей тяги к театральному искусству. – Вот так рассудил Кезон. – Не предстало римлянину испытывать восторг при виде словесных поединков. Ему ближе цирк, с его гладиаторскими боями.
А вот Этоʹт не стал про себя скрывать того, что он решил надумать по следам этого эмоционального всплеска Публия.
– У тебя, Публий, может возникают вопросы удивления насчёт того, что мне в лицо знакомы не только люди знаменитые и значимые для многих жителей Города, но и люди самого простого качества, такие как мим Генезий. То в этом нет ничего загадочного и удивительного, и тут всё проще простого. Такие знания мне дались, благодаря моему прежнему образу жизни у своего прежнего хозяина. Где сутки напролёт я находился в тени людских взглядов, с той недоступной для них глубинной стороны, с которой они открыты со всех сторон для постороннего взгляда и слуха, где они ведут себя такими какие они есть, а именно под помостом, на котором шли торги живым товаром. Вот туда меня поместил мой хозяин как бы в назидание всем – ниже него только мертвецы находятся на этой земле. – На этом месте Этоʹт, видимо вспомнив своего бывшего хозяина, усмехнулся, и озвучил то, что вызвало у него эту усмешку. – А там, под помостом, между прочим, прохладно и не так суетно, как наверху. И при этом отлично слышно и видно, что делается рядом и вокруг.
Этоʹт замолчал, и как понимается по его сконцентрировавшемуся на чём-то виду, то не для того, чтобы перевести дыхание, а он настраивал себя к тому и на то, чтобы и сейчас увидеть, и услышать то, чему он был в своё прошлое время свидетелем. А как только он настроился быть до близости к очевидности красноречивым рассказчиком и вновь оказаться на том своём прежнем месте, под помостом, куда он фигурально уже влез головой наполовину, то он, сделав напротив Публия остановку, зафиксировал на нём взгляд внимательности к каждому движению его сердца, и задушевно, тихим голосом прихватил его сознание вместе с собой под помост в тот момент времени, когда он стал свидетелем одного таинственного разговора.
– Рынок, это такое место, – голосом, а скорей его тембром, проникающим во все сферы разумения Публия, заговорил Этоʹт, – куда со всех концов Города сходятся не только многие из дорог и люди всех видов родов по ним, а сюда сходятся все имеющиеся в людских головах разумения, замыслы, умонастроения и причины именно вот так и так мыслить, быть мыслящим человеком или просто человеком, если ещё есть время и для этого разумные мысли.
– И вот я, пребывая обычным порядком на своём месте, под помостом, совершенно не подозревая и не желая догадываться, что мне нынешней день принесёт, кроме разве что, – здесь Этоʹт невольно схватился за свой выпирающий живот и приподнял его чуть к верху, – я посчитал нужным и необходимым для себя предугадать желание мангона насчёт нашего сегодняшнего, честно сказать, скудного кормления, – опять этот кусок мяса, будет нам скармливать сгнившие бобы и чечевицу, – только было принюхался к своим, так и распирающим мои внутренности и их потребности мысли, и собрался было заслуженно высказать претензию мангону, – что б тебя так кормили в том месте, которое ты посчитаешь своим домом, – как в этот момент все эти мои справедливые мысли перебивает шум сандалий, подошедших буквально рядом к моему место положению.
Ну и я, скорей следуя привычке, выработавшейся за время своего пребывания в этом своём подневольном положении, а так-то мне не свойственно так себя вести, вжимаю в миг свою голову в плечи и начинаю со всем своим вниманием смотреть в сторону этих сандалий и слушать то, что собирается сказать их носитель. Кто как мне уверенно кажется, не будет меня разочаровывать в деле раскрытия своих тайных замыслов и намерений. И то, что он стоит здесь пока что в одиночестве, большой плюс для меня и присущего мне любопытства, если он ещё к этому окажется человеком разговорчивым с самим собой.
И он им обязательно окажется, как мне большой опыт своего нахождения здесь, под помостом, подсказывает, и я не раз убеждался в таком ходе мысли людей, кто сильно волнуется в своём ожидании кого-то. И эти люди, взволнованные каким-нибудь происшествием в своей жизни, для чего они, собственно, и заняли это место вдали от общественных событий на виду, чтобы здесь, с боковой стороны помоста, в его глубине, как следует подумать над тем, что их привело в такое волнительное и расстроенное состояние души и нервов, отстоявшись в разговоре с самим собой, который действует успокаивающе на нервы, уже легче будут ждать то лицо, с которым у них здесь назначена встреча и которое может поспособствовать им в этом своём немаловажном для себя деле.
И вот только я так верно рассудил насчёт этого остановившегося тут человека, вполне себе в приличных, новёхоньких сандалиях, что говорит уже о том, что этого человека не слишком волнуют вопросы своего безденежного положения, а его нервное состояние имеет для себя иного рода причины, – например, ему всё мало денег, и он крепко раздумывает над тем, за чей счёт ещё больше не быть бедным, – как он выплёскивает вслух свою иронию жизни.
– И сколько я ещё должен ждать … – Нет сил сдерживать в себе всё это возмущение у этого нервного человека, кто стоит ко мне лицом своих сандалий с высокой ножкой. Правда на этом месте он запинается, и как сразу же мной выясняется, то для этого у него имеются основательные причины. – Да почему именно должен?! – Сам с собой начинает спорить и оспаривать себя этот возмутительно нервный человек в сандалиях. И как мне по скрипу его зубов слышится, то он не считает себя быть кому бы то ни было должным и обязанным. Правда тот, кто ему навязывает так о себе думать, и при этом вполне убедительно, раз он сейчас здесь стоит заранее и ждёт того, кого он не обязан ждать, продолжает испытывать его нервы и терпение свои отсутствием.
– А ведь он без толики сомнения в себе думает, что я обязан ждать его прибытия? – вновь вскрываются нервы у этого нервного человека в сандалиях, где он даже не выдержал этого наплыва своих чувств и, подняв ногу, почесал ею голень своей напарницы. – А вот я сейчас возьму, и удивлю его чрезмерно тем, что уйду, и он здесь на моём месте встретит пустое место. – Резко и отчасти резво вначале этого своего предложения высказался этот человек в сандалиях, а как только он подошёл к самой сути, к концу своего предложения, то он стал невнятно звучать и в конце просто канул в лету.
И я догадался, что его смутило в этом своём исступлении. Он вдруг понял, кем он вполне вероятно может видится тем, с кем у него здесь назначена встреча. А если это всё так, то тот человек, с кем у человека в сандалиях назначена встреча, придя сюда, и никакой разницы не заметит, если его здесь не будет. И тогда у меня в голове возникает резонный вопрос-головоломка – как тогда тот, ещё не пришедший навстречу человек, отличает от всех других пустых мест этого нервного человека, кто и для него есть пустое место.
– Сандалиями! – ахнул спустя мгновение я, поражённый тем, как близка была ко мне разгадка этого человеческого ребуса, а я его в упор не видел, углубившись в свои мысли. И только я перевёл дух от такого откровения, как мой неспокойный ум захватывает другой человеческий ребус. – А если, к примеру, я надену его сандалии? – вопрошаю я самого себя. – То могу я быть принят тем человеком, кто видит меня в срезе этих сандалий, являющихся олицетворением моего я, не самим собой, а человеком в сандалиях? – И я, поглядывая на сандалии этого нервного человека, даже боюсь себе ответить на этот свой вопрос. Вот не люблю я не быть самим собой и терять самого себя, даже в исключительных случаях, ради нахождения истины. И оттого я не стал раздумывать дальше над этим сложным для меня вопросом, как заполучить эти сандалии в свои руки, и главное на босые ноги, кои, вступая на голую землю, огрубели и соскучились по мягкой коже сандалий.
А между тем, пока я размышлял так глубоко о сути человека, я и не заметил, как появился тот другой человек, кого ожидал так нервно человек в сандалиях, и кто вызвал столько споров в моей голове. И вышло это вполне себе обыденно и просто – из своего далека, в свете проёма помоста, под котором скрывался я, появились человеческие ноги и тоже в сандалиях, и подошли к тому месту у помоста, где находился я и человек его ожидающий.
– Ну что ты надумал? – таким, не просто басовитым голосом, а в нём прямо чувствовалась монументальность и основательность содержимого обладателя этого голоса, прозвучал вопрос со стороны подошедшего, что я подспудно наполнился уважением к этому лицу, представленному мне в лице его более крупных ног, тоже в сандалиях, но только в других, и как мною они видятся и различаются, в более дорогих и представительных. И мне непременно захотелось узнать, кому принадлежит этот басовитый голос и дорогие сандалии на его ногах. А так как это сейчас и в моём данном положении было затруднительно и чуть ли невозможно сделать, то мне ничего другого не осталось делать, как быть более чем внимательным к каждому слову этих таких разных людей, сговорившихся встретиться в этом укромном от чужих взглядов месте.
Ну а так как собеседник человека с басовитым голосом сразу вот так затруднился ответить на его вопрос, – он вполне возможно, что не хотел навлекать на себя гнев своего собеседника своим отказом, а может в нём взяла верх алчность духа и он желал поторговаться над поступившим ему предложением со стороны всё того же его собеседника, – и он в общем, ещё соображал, как ему ответить, то человек с басовитым голосом, видно тоже понимающий в чём суть затруднений своего собеседника, – разумеет прыщ, чем ему грозит мой гнев, в случае отказа, и в тоже время, что ему даёт моё расположение, если он согласится принять моё предложение не самого простого характера, со своими опасностями, вот ему, и хочется, и колется, – сам берёт слово.
– Вижу в тебе есть ещё сомнения. – Проговорил человек с басовитым голосом. – И ты не уверен, что предлагаемое мною дело пойдёт как оно задумывалось. Что ж, понимаю тебя, и поэтому ещё раз дам тебе взглянуть на всё это дело с обосновывающей его успех стороны, приведя все возможные неприятные и сложные моменты для тебя при его осуществлении и ожидаемые в случае его успеха прибыли. – Здесь человек с басовитым голосом и основательностью в себе сделал небольшую паузу, чтобы с помощью её сделать переход к следующему обращению к своему собеседнику, после чего и заговорил.
– Начну с самого может быть для тебя сейчас волнующего момента – с тех сложностей, которые будут тебе сопутствовать при продвижении к успеху порученного тебе дела. Тут на самом деле нет ничего уж столь сложного и опасного для жизни, как ты себе со страха перед новым, несколько необычным и не вписывающимся в твой прежний репертуар делом надумал. Твою и твоим словам поддержку обеспечат мои люди, кто удержит при себе слишком настырных и неуступчивых людей, а если будет нужно, то они приведут к порядку их взгляды на тебя. И если и есть в этом деле для тебя сложности, то разве что только в плане представления тобой своего артистического таланта на людской площадке, в жизни, а не на сцене. Но здесь я уверен в тебе, раз доверился тебе в этом деле. – Человек с басовитым голосом на этом моменте акцентировал внимание своего собеседника, дав ему понять, что его рассматривают не как совсем уж пустое место, а на него рассчитывают так, что ему лучше не подводить людей, кто так на него рассчитывает и с таким доверием к нему на него смотрит.
– К тому же эта новая для тебя роль своего представления в необычных условиях для его показа, позволит тебе раскрыть новые грани твоего таланта, плюс ты сможешь убедиться насколько твоя гениальность отвечает требованиям к ней со стороны публики и твоим о ней представлениям. И ненадуманная ли она тобой и твоими почитателями. – А вот эти слова человека с басовитым голосом зацепили его собеседника, как я тогда понял, актёра, кто как в последствии мной выяснилось, и оказался мимом Генезием.
– Моего таланта достаточно, чтобы быть настолько убедительным для народа, чтобы он во мне признал того, кого я им представлю в своём виде. – Неожиданно мной было услышано как жёстко ответил мим Генезий. Но здесь он видимо понял, что слегка хватил лишка в своём выражении своей гордыни, и он сбавил тональность своего голоса. – И я более чем склоняюсь к тому, чтобы принять твоё предложение, но мне для моего убеждения и принятия этого решения не хватает самой малости.
– Понимаю. – Рассудительно говорит собеседник Генезия. – Тебе нужна гарантия того, что ты действуешь не от самого себя, а представляешь собой того, кого представляешь. Что ж, это разумно. – Человек с басистым голосом замолкает и как мне слышится, он начинает шуршать в своих одеждах. После чего как мной понимается, он протягивает Генезию вынутую из складок своих одежд некую вещь и говорит. – Вот держи.
– Что это? – спрашивает мим Генезий.
– Это знак нашего родового отличия, чьё нахождение в твоих руках даст тебе гарантии безопасности. – Даёт ответ человек с басистым голосом.
– Так это Грехорий Аскулла, выдающий себя за Луция Торквата! – ахнул выразительно вслух побледневший Публий. Чем вызвал недоумение в лицах Этоʹта и Кезона, стоящего тут же неподалёку.
– Кто? – задался вопросом Этоʹт, всматриваясь в Публия. Публий же только сейчас сообразил, что эти его разумения и выводы насчёт Грехория Аскуллы, кто мог бы, конечно, оказаться на месте того человека с басистым голосом, слишком поспешны хотя бы потому, что этот Грехорий Аскулла может быть лицом мифическим или просто выдуманным Кезоном для приведённого им примера. Хотя что-то Публию подсказывает, что этот Грехорий Аскулла лицо не выдуманное, а живущее прямо сейчас и притом так, что он не даёт покоя Кезону, имеющему на него большой зуб.
Но пока он не разобрался с этим вопросом и точно не выяснил, кто есть такой на самом деле Грехорий Аскулла, и причём здесь также Луций Торкват, вспомненный Кезоном отчего-то в связке с этим, пока что точно неустановленным, что из себя представляет лицом Грехория Аскуллы, то будет лучше всё это придержать в себе. Ведь вполне вероятно, что тут имеет место быть как раз то, что надумалось говорить Кезону, а затем всё это удалось развить в своём воображении уже ему самому, и всё это удивительнейшим образом совпадает с рассказом Этоʹта, А вот такие совпадения называются не совпадением событий и лиц в них участвующих, а это до очевидной точности совпадение(!), то есть, это всё те же самые лица, кои Публию были ранее известны, проворачивающие всё те же свои дела, но только в другой плоскости своего участия, с другими лицами и мотивацией по их заблуждению насчёт себя.
