Игорь Михайлович Поликарпов
Я не хочу умирать
– Или тебе неинтересны ни истории про Бога, ни истории про души?
Полностью проигнорировав рассуждения Странника, я задал ему очередной закономерно появившийся у меня вопрос:
– Откуда у тебя кровь?
– Насколько я знаю, ее печень вырабатывает, – спокойно пояснил Странник и добавил: – Ты не думал, что у меня печень есть?
– Говоря откровенно, я не уверен, что мы с тобой одной природы, – с легким вызовом в голосе проговорил я.
– Может быть, мы с тобой одной, а тот парень был другой.
– Ты хочешь сказать, что мы с тобой какие-то особенные?
– Может быть, просто этот парень особенный, а мы с тобой в общей картине мира.
Я понимал, что Странник начинает путать тропы.
Внезапно он, изобразив удивление, поведал мне о своем неожиданном открытии:
– Я понял, ты лишь часть меня, которая хочет смотреть эти сцены! Ты появляешься в моем существовании, когда мне скучно. Если бы умер один из нас, умерли бы оба, но я, в принципе, могу только исчезнуть, а не умереть, следовательно, и ты не можешь умереть, потому что это бы спровоцировало неизбежность моей смерти! Все сходится!
– Что за бред ты несешь?! – прокричал я. – Это ты часть меня!
– Одно другому не мешает. Мы можем быть частью друг друга, – уверенно проговорил Странник.
Я молча отвел свой взгляд и от Странника, и от барьера, устремляя его куда-то в непроглядную глубину пространства, в котором находились мы. Это была безграничная пустота. Однако эта пустота могла быть заполняема чем-либо по нашему желанию. Немного побыв погруженным в эту пустотную тишину, я спросил у Странника.
– Что происходило с нами? Я имею в виду, когда этот военный мне нож в сердце воткнул.
– Слушай, а может быть, это все сон? Брахмы, например. Во сне обычно не чувствуют боли.
– Не надо. Это все намного реальнее сна. Даже реальнее самой реальности, – возразил я.
– Так может, в самой реальной реальности и нет боли?
Я промолчал. Я понимал, что это ответ. Ну, во всяком случае, частичный. Это была реальность. А в реальности не должно было быть боли. Меня посетила неожиданная и явно безумная мысль. Тем не менее я поинтересовался у Странника:
– Мы можем остаться тут навсегда?
Странник деловито огляделся и спросил:
– С кровью и в крови?
– В крови или с кровью, не важно, главное, вечно живыми и без чувства боли! – немного разгоряченно произнес я.
– Может быть, это я твое чувство боли притупил, – с совершенно серьезным видом уточнил Странник.
– Ну, так ты можешь его и навечно притупить!
– Ты готов пожертвовать общением с людьми?
– Я ведь буду общаться с ними за шестьдесят секунд до их смерти! Думаю, мне этого хватит. Во всяком случае, если я не умру, я буду жить воспоминаниями о них! Я же не буду убийцей, лишь вечным наблюдателем.
– Наблюдатели смотрят, и им все равно, – с видом задумчивости произнес Странник.
Внезапно я содрогнулся, поняв, кем я хотел стать.
Не произнося больше ни слова, я бросил последний взгляд на упавшего военного и взмахнул руками.
Глава 7. Женщина
Я стоял посреди своей комнаты с ладонями, направленными вверх, просто глядя перед собой. Я опустил руки и, опустив голову, взглянул на то место на своем теле, куда, как мне показалось, был нанесен удар ножом. На моей груди не было ни следа крови. Пропал даже ее запах. Я потрогал рукой свое горло. На нем не было ни царапины. Моя одежда была чистая, во всяком случае, лишена этой самой крови. Это не мог быть сон. Почему же мне не было больно? Скорее, сон была эта недореальность, в которой я ем и задаю себе эти бесконечные вопросы. Я чувствовал, что мои руки были немного затекшими. Может быть, в этой недореальности я стоял с поднятыми руками некоторое время. Хотя это ведь и могло длиться всего лишь миг. Я подошел к включенному компьютеру и посмотрел на время. Было четыре часа дня. Видимо, мы пробыли возле барьера около часа. Здесь я себя чувствовал каким-то сухим, даже полностью выжженным. Несмотря на литры крови, которые я потерял, пусть и без боли, там, возле барьера, я ощущал себя живым. Я вспомнил одну свою мысль: мне казалось, что я осознал, что в реальности не должно было быть боли. Сейчас эта мысль мне показалась очень поспешной и даже поверхностной. Однако все было не столь однозначно. Я и Странник по-разному реагировали на происходящее перед барьером. Меня можно было сбить с ног, а Странника нет. Я не ощущал боли, а он… Может быть, он даже и чувствовал ее, но либо виртуозно скрывал, либо полностью игнорировал. К тому же я не знал, что почувствовал мужчина, когда вонзил себе нож в сердце. Мне показалось, что он почувствовал боль. В любом случае, боль не чувствовал как минимум один из «ведущих» представления. Но насколько я мог называть себя ведущим, а не просто наблюдателем или даже просто зрителем. Или я преувеличиваю и пытаюсь раздуть смыслы на пустом месте? Тем более Странник… Похоже, в наблюдении – его страсть, да что там страсть?! В этом и воплощена сама суть его существования. С этой точки зрения подобная страсть и есть его подлинная природа. Но что тогда есть страсть как таковая? Чем бы страсть ни являлась, она подразумевает некий аффект. Но у него никогда не было аффекта. Во всяком случае, как виделось это мне. Но как он завороженно обливался собственной кровью. Собственной ли? При всем обилии ран его нельзя было сдвинуть с места, а меня можно было. Все-таки кто он, если он говорит, что дважды был женат? Какое отношение он имеет к реальности? К той реальности, в которой живу я и в которой я чувствую боль. К этой недореальности.
Внезапно мне пришла в голову совершенно безумная мысль, но настолько целостная, что подобное безумство не могло быть лишь спонтанным помыслом. Наверное, то, что я испытал, можно было назвать припадком вдохновения. Я взял со стола лист A4 и хотел взять хорошую ручку, однако пишущую ручку было найти не так уж и просто у меня дома. Я перепробовал несколько валяющихся в комнате, но убедился, что ни одна из них не писала. В конце концов, я решил взять карандаш. По крайней мере, карандашом можно было писать. Я вывел строки, описывающее бытие Странника от первого лица, причем в стихотворной форме. У меня ушло на это примерно два часа. Получилось весьма неплохое стихотворение, во всяком случае, точное.
Я перечитал. Получилось довольно мрачновато, как, собственно, и все, связанное со Странником, но, на мой взгляд, это стихотворение было очень хорошим отражением его души (ну, или что там у него было).
Я перечитал написанное несколько раз, поправляя немного корявые слова или формы этих слов, все тем же карандашом. Я даже не искал ластик, потому что даже если он у меня и был, то наверняка валялся непонятно где. Мне ни к чему было тратить время на это.
Интересно, что когда записываешь стихотворение в «припадке вдохновения», получается поймать верную волну почти сразу же. Конечно, даже в таком случае стихотворение необходимо еще шлифовать, но совсем немного.
Я был доволен своей работой и, свернув аккуратно листок со стихотворением, принялся одеваться.
За окном была довольно мерзкая погода: накрапывал дождь и ветер был противный. Я оделся адекватно погоде в непромокаемую и непродуваемую одежду. Я положил сложенный лист в один из внутренних карманов своей потрепанной, но еще исправно служащей мне ветровки.
Я знал, куда я иду. Я даже не пускал сомнения в свой разум. А стоило ли? Я мог игнорировать все помыслы, попросту не придавая им значения и не позволяя им вносить коррективы в мои планы. Нежелание делать какие-то «необходимые» вещи иногда очень поспешно называют ленью, так же как и готовность делать что-то вопреки различным перипетиям могут высокопарно назвать силой воли. Ну, или фанатизмом, конечно, тем самым выставляя нежелание другого делать нечто, что вам кажется необходимым ему, явно в негативных тонах.
Я находил очень ценным, что в любом случае важно было уметь распределять расход своей энергии, правильно расставив свои приоритеты. Вопрос определения правильности этих приоритетов – это уже была отдельная тема, которая сейчас не была актуальной для меня.
Совсем недалеко от моего дома располагался небольшой православный храм. Тут фанатизм, конечно, первое, что могло бы прийти в голову. Но я тратил энергию с намерением получить конкретный результат. Я желал добиться собственного уравновешивания. Идти до храма было около тридцати минут. Пейзаж, окружавший меня на протяжении всего пути, был серым и однообразным. Хотя меня это и не волновало. Я просто шел туда, куда считал необходимым. Переиграв известную фразу, можно было бы сказать, что мне не важен был путь. Только цель.
Дойдя до храма, почти не промокнув, я вошел внутрь и чуть было не забыл снять капюшон и шапку при входе. Я помнил, что нарушение подобных норм поведения в храме может раздражать некоторых людей. Мой вечно непредсказуемый собеседник, пожалуй, не отказал бы себе в удовольствии развлекаться на этом. Но что касается меня, то я определенно не хотел никого раздражать. Все-таки поняв, что забыл, я спохватился, уже оказавшись в притворе. Тем не менее поздно было лучше, чем никогда, и я обнажил голову.
Небольшая церковная лавка была в притворе. Я знал, для чего я шел сюда. Я купил шесть свечей среднего размера. Мне было не жалко денег, просто мне показалось, что свечи потолще будут попросту неуместны, к тому же незачем было сильно коптить своды храма.
Со свечами я зашел в основную часть храма. Буквально в нескольких метрах от входа располагался канунник – панихидный столик, на котором располагалось распятие с позолоченными подсвечниками на единой платформе, куда традиционно, как я помнил, ставили свечи за умерших людей.
Я зажег одну свечу, покапал воском в подсвечник, в который собирался ее ставить, и благополучно осуществил это. Убедившись, что воск в основании затвердел и надежно держит ее, я проделал аналогичную процедуру еще с пятью свечами. Свечи я поставил, насколько это было возможно, в один ряд.
Мне не хотелось молиться, я просто сосредоточенно глядел на пламя свечей и постепенно погружался в медитативное состояние. Я ясно представлял себе всех их: неуклюжего подростка, жениха-футболиста, маленького Диму, загадочную Александру, непоколебимую Буддистку и, наконец, военного, пытавшегося меня убить, хоть и безрезультатно. Я хорошо помнил момент смерти каждого из них. Я прекрасно помнил свои ощущения в каждый из моментов взаимодействия с ними. Прекрасно помнил, что чувствовал, когда наблюдал, как прерываются их жизни. Я сосредоточенно смотрел на пламя ровно горящих свечей, калейдоскопом отображая у себя голове воспоминания об этих людях снова и снова, пребывая в тех ощущениях.
– Решил вернуться? – спросил вполне ожидаемо появившийся Странник.
Я ничего не отвечал на этот ернический вопрос. Поняв, что рядом я никого смущать не буду, я в подобной же манере, немного с раздражением обратился к нему:
– Ты хочешь узнать правила приема?
С легкой улыбкой он ответил:
– Уж я-то давно тут состою. Сашенька тоже недавно вернуться сюда намеревалась. Ну, по крайней мере, попыталась вернуться.
Почти сразу он добавил:
– А почему ты не пошел в буддийский центр, чтобы пхову для них прочитать? Или, может быть, кто-то из них был правоверным иудеем, а ты тут за него перед Христом распятым свечки ставишь.
– Ай, не пори чушь, я поставил свечи за упокой, то есть поступил по обычаю, который я знал.
Не глядя на меня, Странник поставил аналогичною моим свечу в один ряд с шестью, что поставил я. Он принялся устремленно смотреть на пламя, исходящее от этой свечи.
Я, с раздражением понимая, что он ставит авансом за следующего гостя, спросил его:
– Ты ведь понимаешь, что за еще живых людей свечи сюда не ставят?
Он, сохраняя абсолютно неизменное выражение лица, не переводя взгляд от пламени, спокойно ответил мне вопросом:
– Почему?
Я хотел живо сказать что-нибудь проясняющее, но быстро понял, что не смогу внятно назвать причину, да и не знал я ее. В итоге я просто начал столь же сосредоточенно смотреть на свечи.
Неожиданно Странник спросил меня:
– Кто на этот раз будет руками махать?
Я, все с тем же вниманием глядя на пламя, спокойно ответил, не переводя взгляд на Странника:
– Маши ты, рефери-Мефистофель.
Странник усмехнулся и сделал круговое движение ладонью у меня перед глазами.
Я ощутил невесомость и тут же уже привычную для меня опору под ногами. Освещение, которое в прошлый раз было добавлено мной, было неизменным и на полу были видны уже спекшиеся пятна крови. Я допускал, что нашему гостю будет некомфортно в подобных условиях, но не сказал по этому поводу ни слова.
За стеклом на больничной койке лежала женщина, на вид лет сорока пяти, хотя о возрасте было очень опрометчиво делать выводы в подобных реалиях. К женщине было подсоединено множество устройств, в том числе довольно объемная маска, к которой тянулась трубка, видимо, через которую подавался кислород. Возле ее кровати стояло два человека, мужчина и молоденькая девушка, в медицинских халатах. Они сосредоточенно смотрели на мониторы.
Я понимал, что это всего лишь момент ее смерти, и спокойно сказал:
– Ну, думаю, что она не будет на нас кидаться, – спокойно проговорил я и добавил закономерный вопрос: – От чего она умирает, кстати?
– От инсульта. Геморрагического инсульта, – ответил мой собеседник.
Все так же спокойно я поинтересовался:
– А бывают другие?
– Если совсем в общем, бывают ишемические. Правда, от них умирают в разы реже.
– Она умирает от того инсульта, который ты назвал первым?
– Геморрагического. Так или иначе, у нее остановка сердца, никакой активности уже нет. Последние пять минут ее пытались реанимировать. Как видишь безрезультатно.
В палате было еще пять коек, возле каждой из которой были выставлены определенные устройства и какие-то мониторы, на которых отображались различные цифры и, как я понял, кардиограммы. На этих койках находилось еще пять человек, лежащих пока еще в застывшем положении. Вполне возможно, что они не особо-то и двигались даже в потенциале запущенного времени. Однако что-то незримое говорило мне, что их души еще не отлетели. Хотя, может, это все ерунда, как и само существование души вовсе. Чем бы она ни являлась.
– Инсульт же вроде одна из основных причин смерти? – вспомнив какую-то статистику, уточнил я.
– Ишемия сердца обычно почаще, – совершенно спокойно ответил мой партнер.
– Ну хорошо, давай звать ее. Только не хохочи. Ты ее напугаешь, а я с ней поговорить хочу, – строго обратился я к Страннику.
– Слушаюсь, мой повелитель, – сказал он и жестом руки как бы пригласил женщину на разговор.
Женщина предстала перед нами спиной к барьеру. Она была в больничном халате, но без медицинских погремушек.
– Время, – негромко проговорил Странник.
Женщина спокойно, но абсолютно потерянно смотрела на нас. Я начал свою речь:
– Здравствуйте. Через шестьдесят секунд ваша жизнь оборвется. – Было видно, как Странник улыбнулся. Вероятно, его позабавила подобная формулировка. Я, стараясь не отвлекаться на него, продолжал свою речь: – Мы ничего не можем сделать. Сейчас мы в пространстве между жизнью и смертью.
Женщина внимательно слушала ту несусветицу, которую я ей говорил. Я хотел сказать про планшет, но сообразил, что в руках у меня его не было. Странник протянул женщине планшет с маркером и абсолютно спокойным голосом обратился к ней:
– Любезный молодой человек не отказывает нашим гостям в возможности передать послание близким.
Ничего не говоря, женщина взяла планшет и маркер. Маркер окрасился в фиолетовый цвет. Она принялась что-то сосредоточенно писать на листе бумаги, который был прикреплен к планшету.
Мы со Странником хранили мертвенное молчание. Было слышно, как скрипит маркер по бумаге. Наконец женщина посмотрела на нас и с глазами, к которым уже подступили слезы, сказала, протягивая мне лист.
– Передайте моим родным, чтобы следили за собой. Нет ничего лучше здоровья. – Спустя мгновение она проговорила медленно, как бы по слогам: – Нет ничего важнее здоровья.
– Мы постараемся это сделать, – сказал я и посмотрел на Странника, на лице которого расползалась мягкая улыбка. Он посмотрел на женщину добрым взглядом и так же тихо, но с еще более добрым выражением тихо проговорил:
– Время.
Женщина исчезла, а Странник начал смеяться.
Я молча наблюдал за ним. Спустя секунд десять он сквозь уже утихающий смех обратился ко мне:
– Не знаю, что было забавнее, твоя искренняя готовность помочь или ее сакраментальная фраза. – Странник вновь не мог говорить из-за смеха. Наконец он продолжил:
– Все твои размышления – тлен! Нет ничего лучше и важнее здоровья! Посмотри, что она там написала хоть.
Я посмотрел на лист. На нем довольно разборчиво было написано фиолетовым буквами: «Дорогие мои, я вас люблю, берегите себя, храните здоровье! Нет ничего лучше здоровья!»
Странник ернически спросил:
– Передашь?
– Я в этот раз никому ничего не обещал. Это ты сказал ей, что я могу передать, – холодно ответил я.
– Ну, я же не требую, а просто прошу, – слезно посмотрев на меня, сказал Странник.
– Ты демон лукавый! – прокричал я.
– Ну, правды ради, обещать что-то изначально было твоей идеей. И если мы все же часть друг друга, то ты ведь ничуть не в меньшей степени лукавый демон.
– Я, по крайней мере, искренне хочу передать.
– Благими намерениями… – Странник намеренно оборвал фразу. Ее окончание было и так очевидно.
Я грустно взглянул на лежащую женщину, для которой лучшее было здоровье. Интересно, что именно этого сейчас у нее и не было.
– Запускай, – сказал я Страннику.
Странник, как уже бывало не раз, молча пожал плечами. Действие, видимо, запустилась, потому что я четко услышал напряженное пикание различных устройств. Доктор, глядя на один из мониторов, попросил девушку в халате, видимо, медсестру, зафиксировать момент смерти. Та довольно быстро записала на какой-то бумаге, находящейся на планшете у нее в руках, видимо, время смерти, и вместе с доктором они быстро удалились из палаты, оставляя тело пациентки ждать своей посмертной участи.
– И все? – немного удивленно спросил я.
– И все, – спокойно проговорил Странник.
Границы барьера исчезли. Я стоял посередине палаты в нескольких метрах от умершей женщины, смотря прямо на нее. Я подумал о том, что, несмотря на всю бескомпромиссность, был особый шарм в работе реанимации. Больница была в движении, хотя в палату никто и не заходил. Было отчетливо слышно тяжелое дыхание людей, лежащих на соседних койках, на трех пациентов так же, как и на женщину, были надеты маски, к которым тянулись трубки. Наверняка кто-то из них воспринял произошедшее, что подпитало их чувство безысходности, а может быть, и надежду на скорое облегчение. За окном, которое разделяло палату и коридор больницы, было видно, как довольно быстро и решительно по коридорам проходили какие-то люди. Видимо, медработники. Они проходили быстро, но в этой быстроте не было ощущения суеты. Было ощущение безысходности, усталости и обязательности к решительным и быстрым действиям, но никак не ощущение суеты.
– Слушай, – начал я неуверенно, – я тут много думал, и у меня появилась гипотеза о том, кто ты есть и откуда.
– Удиви меня, – изображая заинтересованность, проговорил Странник.
Я начал довольно быстро, но четко говорить Страннику историю, которая зародилось во мне за последний день.
– Ты был человеком, каким-нибудь психотерапевтом. Дважды был женат, и в жизни все вроде бы даже складывалось. У тебя, возможно, даже дети были. Но тебя интересовали совсем другие вещи. Ты хорошо знал легенды о посмертном существовании. Ты намеренно и сознательно при жизни расщепил свое сознание, чтобы в зажизненных обителях встретиться с тем собой и, обрекая ту часть себя на вечные мучения, сам сделался свободным от жизни и смерти. Ты где-то между, ты наблюдатель, у тебя нет цели. Твоя душа расколота, поэтому ты как Странник просто исчезнешь, а не умрешь. Ты знаешь об этом. Но у тебя нет никаких эмоций, кроме ликования при виде крушения жизни. Я написал про тебя стихотворение.
Я высказал все это довольно последовательно и на последних словах протянул моему компаньону сложенный лист, который вытащил из внутреннего кармана.
Странник внимательно, не моргая, смотрел на меня. Листок бумаги он не взял, а лишь спокойно прокомментировал мою теорию:
– Интересная мысль. Ты не думал написать книгу об этом?
– Так я прав?
– Если ты прав от и до, что это поменяет?
Я не знал, что я могу ответить на этот вопрос. Мне неважно было, поменяет ли это что-либо. Я просто хотел знать. Знание было самоцелью.
Взглянув на развернутый листок, хотя Странник, вероятно, и так прекрасно знал его содержание, он спросил у меня:
– Ты ждешь от меня дифирамбов?
– Разумеется, нет! Просто мне кажется, что у меня получилось описать твою бытность. Я не прав?
Странник улыбнулся:
– Еще раз. Предположим, что прав. Ты доволен?
Я вновь молчал, искренне не зная, уместен ли вообще был критерий довольности в данной ситуации.
Мы стояли в тишине, глядя друг на друга. Наконец-то, поняв, что ответа я не получу, я строго сказал Страннику:
– Завершай.
– Слушаюсь, мой господин, – с улыбкой ответил он и медленно свел ладони на уровне груди.
Невесомость. Храм.