Иеромонах Прокопий (Пащенко)
Щит веры – воину-защитнику в помощь. Часть 1
Решительность без кровожадности, активность без агрессии
Возвращаясь к истории Бессонова, можно отметить ещё одно качество его личности: решительность Бессонова не означала наличия у него кровожадности. Решительность не отрывалась от любви.
Однажды красноармеец был на мушке его винтовки, но Бессонов не хотел стрелять. Стрелять он отказался не по причине неумения применять оружие или страха перед боем, стрелять он был обучен. «Несмотря на опасность, – рассказывал он, – у меня не было никакого волнения, то есть до противности… За всё время похода у меня ни разу не ёкнуло сердце». Стреляя, он сознательно перевёл винтовку с красноармейца и выстрелом отбил кусочек печки.
Примечателен результат: сидевшие в засаде бросились бежать. Если бы Бессонов убил красноармейца, то, кто знает, не приняли ли бы прочие красноармейцы бой. А если бы приняли, то, кто знает, чем бы он закончился, ведь численный перевес был на их стороне.
Размышляя о своём поступке, Бессонов думал, что год назад он бы свой поступок квалифицировал как мягкотелость. Его размышления с темы единичного выстрела переходят в плоскость мировоззренческую. «Что легче: стрелять или удержаться? Плюнуть на всё и идти к намеченной цели или поставить себя в рамки хотя бы людских, компромиссных, но всё-таки нравственных законов?
Порок или достоинство – быть с мягкой душой? Размягчать её нужно или, наоборот, заставить её огрубеть? Гнать всякую сентиментальность, гнать прощение, любовь и… Бога?» Поразмыслив, он всё-таки решил, что не сойдёт с пути, «который указал Христос».
Или ещё пример. Вот из-за кустов показалась лодка, возле которой возились двое красноармейцев. По форме, в которую они были одеты, Бессонов узнал конвоиров дивизиона, охранявшего заключённых того отделения концлагеря, в котором Бессонов находился. Он задал себе вопрос: «Стрелять или нет?» С одной стороны, убив красноармейцев, он приобрёл бы оружие и патроны, в которых нуждалась группа. «Но сейчас же, – писал он, – другой голос заговорил гораздо яснее, проще и убедительнее: просто глупо убивать человека после того, что ты прошёл, и неужели так мало веры в Бога, чтобы можно было из-за какой-то винтовки и 15 патронов убить человека».
Соблазн убить отпал. Наблюдая за красноармейцами, севшими в лодку и отправившимися патрулировать реку, через которую должна была перейти группа, он подумал: «Глупые, очень глупые, но всё-таки милые моему сердцу русские бараны. Душа у них не потеряна, но путь их неправилен, порядка и воли у них нет» (с этими размышлениями можно сопоставить мысли, которым он предавался ещё в лагерном бараке: «Ошибка оказалась в корне: Бога нет… Нет духа в человеке… Нет любви… Нет человека – и остался зверь»).
Страх и способность анализировать окружающее
Важно отметить, что отсутствие страха было связано не с угасанием способности к рефлексии. Если отсутствие страха сопровождается потерей способности к рефлексии и к любви (эмпатии), то такая форма бесстрашия может даже подвести человека.
Так, при психопатии (расстройстве личности, при котором наиболее выпукло в человеке проявляются эгоцентризм, поверхностность, отсутствие сострадания, стремление к власти с полным пренебрежением к личности другого и пр.) люди не испытывают страха в его обычном понимании. Но отсутствие переживаний страха ещё не означает мужества, так как в данном случае речь идёт скорее о принципиальной неспособности человека испытывать «человеческие» эмоции (здесь мы не разбираем вопрос о причинах происхождения данного расстройства, так как этот разбор увёл бы нас в сторону от главной темы).
При данном расстройстве, как писал специализирующийся на психопатии профессор Роберт Хаэр, люди «вечно попадают в разные переделки, и в основном потому что в своих поступках не руководствуются чувством тревоги и не обращают внимания на сигналы об опасности». Они напоминают тех, кто не снимает солнцезащитные очки в помещении. «Как и люди, не снимающие в помещении солнцезащитные очки, они выглядят „круто“, но не замечают многое из происходящего вокруг».
Осознание последствий подталкивает нас к тем или иным действиям. Страх в определённых ситуациях может заставить нас совершать действия по принципу «сделай это или пожалеешь» (например, беспечный студент наконец-то начинает готовиться к экзаменам иногда по страху быть отчисленным из вуза). Или страх мотивирует отказаться от какого-либо действия, исходя из принципа «сделай это – и пожалеешь» (например, движимый ревностью молодой человек и хотел бы разбить своему сопернику машину, но останавливает его иногда страх быть оштрафованным или, ещё хуже, взятым под стражу).
У психопатов же, как показывают лабораторные исследования, «нет физиологических изменений, которые обычно сопровождают чувство страха». Один осуждённый, например, заявил, что не совсем понимает, что другие люди подразумевают под словом «страх». «Когда я грабил банки, – говорил он, – я замечал, что кассиры начинают трястись или лишаются дара речи. Одна так вообще облевала все деньги. Должно быть, ей было очень плохо, но я не знаю, почему. Если бы кто-то направил на меня пистолет, я бы, наверное, тоже испугался, но меня бы уж точно не стошнило». Когда ему задавались вопросы относительно того, что́ в подобной ситуации он мог бы испытать, он давал ответы, не имеющие ничего общего с телесными ощущениями (он отдал бы деньги, постарался бы перехитрить и пр.). В итоге он так и не дал вразумительного ответа на вопрос, что он мог бы испытать, если бы на него был направлен пистолет.
(Такой настрой, казалось бы, идеален, если речь идёт о солдате. Ситуация, при которой солдаты теряют чувство страха в результате хирургических операций или манипуляций с физиологией, является ядром некоторых фильмов о войне. Но можно предположить, что бесстрашие, приобретаемое вследствие потери эмпатии, имеет сомнительную ценность, когда вопрос ставится о выживании человека в экстремальных условиях военных действий.)
Так, во время Второй мировой войны были получены данные о фактической неспособности отмеченных психопатией людей (казалось бы, бесстрашных) принимать участие в реальных боевых действиях (участие в боевых действиях предполагает наличие способностей слушать командира, взаимодействовать с сослуживцами, оценивать ситуацию и пр.). Бригадным генералом Эллиотом Д. Куком и его помощником полковником Ральфом Бингом были прослежены жизненные траектории более двух тысяч заключённых, попавших в действующую армию (характерное для психопатии отсутствие страха, жалости и эмпатии может способствовать сползанию человека на преступный путь).
Приводя данные исследования генерала и его помощника, психиатр Вайс отмечал, что «печальная история» повторялась снова и снова, если речь шла о бое. При приближении боя бывший преступник вызывался добровольцем для похода в тыл за провиантом и боеприпасами. Отправившись в тыл, он пропадал. Или от воровства продуктов он переходил к краже автомобиля, который и разбивал «во время весёлой поездки». «Такие солдаты были абсолютно невосприимчивы к приказам своих командиров и в бою чаще руководствовались тягой к получению удовольствия, чем основополагающими правилами безопасности. У них было больше шансов быть застреленными… чем совершить геройский поступок, который требовал умения, ловкости и сознательных действий» (один, например, «высунул голову, когда все пригнулись, и немецкий снайпер прострелил её»).
То есть не испытывающий страха человек может и не пригнуться, находясь на линии огня. Не испытывая уважения к другим, он может и не послушать командира. Не испытывая эмпатии, может так и не включиться в командную работу. Думая только о своих целях, может, следуя исключительно им, проигнорировать важную для выживания информацию.
Применительно к последнему пункту интерес представляют данные, полученные во время Второй мировой войны в отношении бойцов, у которых была диагностирована психопатия. Некоторые из них «заслужили репутацию бесстрашных лётчиков, потому что преследовали свою мишень до последнего. Часто они забывали о таких далеко не захватывающих дух деталях, как запас топлива, высота, местоположение и расположение других самолётов». Бывало, что они становились героями, но намного чаще их убивали или причисляли к искателям славы, одиночкам или сорвиголовам, «на которых нельзя положиться»[57].
Профессиональные военные говорят не столько о потери чувства страха, сколько о навыке держать страх в отведённых для него пределах. Страх выполняет свою задачу, сигнализируя об опасности, но не допускается до уровня, на котором принимаются окончательные решения.
Так, один офицер спецподразделения говорил, что не верит в так называемую таблетку счастья, которая должна в проекте избавить бойца от страха и всех тревожных переживаний. По мнению офицера, боец должен идти на выполнение задания со всем своим мировоззрением и опытом, ничего в себе не заглушая. Те, у кого страх был заглушён, погибали первыми. Причём их не то, чтобы «подрезали», их именно убивали. Страх может стать союзником, он подскажет, когда затаиться, пригнуться. Главное, чтобы боец был выше страха и не давал страху взять власти над собой.
Дополняют точку зрения офицера высказывания бойцов спецподразделения «Рысь» (и работающих с ними специалиста). Если боец боится, значит, он думает, значит, он живой. То и отличает профессионала, что во время выполнения задания страх побеждается профессионализмом.
Любовь, доверие и боевой опыт
Следующие высказывания перекликаются с идеями, озвученными выше в связи с историей Бессонова. Боец спецподразделений, работающих в условиях города (то есть в условиях, когда вокруг мирное население), обязан думать головой, обязан принимать правильные решения. Особенностью отряда специального назначения является то, что здесь всё основано на доверии, на взаимопонимании.
Спецподразделения вбирают в себя лидеров. Люди, по натуре своей являющиеся лидерами, могут объединиться для выполнения совместной задачи, если обладают определённым культурным уровнем. Чем ниже уровень сплочённости, тем выше уровень потерь[58].
Сплочённость, взаимопонимание, доверие – все эти качества проявляются в группе при наличии у членов группы эмпатии. Эти качества сами собой прорастают там, где любовь выбирается мерилом, как в случае, например, с Бессоновым.
Ориентация на любовь была у Бессонова связана с верой. Если военнослужащий является человеком верующим, то он знает, что такое молитва и реальное прикосновение Божественной благодати.
При прикосновении благодати страх отступает при полном сохранении способности чувствовать, видеть, понимать. Страх исчезает не в результате утраты способности чувствовать, а при прикосновении к душе мира Христова.
В этом смысле примечательны следующие жития (помимо перечисляемых есть и другие):
– священномученика Никона (был воином), память 23 марта по старому стилю[59]; в безвыходной ситуации в одиночку пошёл с копьём на превосходящие силы противника, в результате чего был переломлен ход сражения;
– святого мученика Андрея Стратилата (был воеводой), память 19 августа по старому стилю[60];
– святого мученика Нестора, память 27 октября[61]; будучи юношей, вышел на бой с непобедимым борцом, убивавшим христиан и использовавшим магические техники боя.
Воины-христиане могут внимательно прочитать полные версии этих житий, а также о подвиге мученика Меркурия Смоленского, память 24 ноября по старому стилю[62]; о подвиге воинов, ставших монахами, Пересвете и Ослябе, в частности, о том, с каким именно противником пришлось Пересвету сражаться на Куликовом поле[63]; об адмирале Фёдоре Ушакове (причисленном к лику святых), не проигравшем ни одного сражения (флот под его командованием не потерял ни одного корабля, ни один человек не был взят в плен); о воине-христианине фельдмаршале Александре Суворове, не потерпевшем ни одного поражения.
Воины-христиане… Примечательно, что в монастырях Афона на фресках ближе всех к алтарю изображены именно они, «положившие души за други своя». Когда земля уходит из-под ног и гибель зрится явственно очами, человек молится совсем иначе, не так, как в тиши своей усадьбы. Когда никакие человеческие ловкость, силы и разумность уже не могут помочь выжить, прикосновение Божественной благодати приносит покой и ясность ума.
Плоды этого прикосновения описаны в книге Виктора Николаева «Живый в помощи». Виктор, будучи боевым офицером, нёс свою службу как в охваченном войной Афганистане, так и в других «горячих» точках. «Когда мы вспоминаем о нашем русском православном Боге, – отмечал он, – мы возвращаемся к заветам предков, к традиционным нормам морали и нравственности, отходит от сердца злоба и ненависть, сребролюбие и трусость, и в нём водворяется смиренный христианский непобедимый покой воина, против которого никогда не выкуют, сколько бы ни старались, равноценного меча ни безбожный Запад, ни мусульманский Восток» (необходимо отметить, что до своего обращения к Православию Виктор не мог освободиться от комплекса психических и духовных явлений, называемых в совокупности военным синдромом или боевой психической травмой; с обретением веры он сдвинулся с мёртвой точки по данному вопросу).
Связь между верой и бесстрашием, а также веры со способностью выполнять сложные боевые задачи описана в упомянутой книге «Отец Арсений», в рассказе «Отец Платон Скорино». Священник Платон, описавший свою историю, рассказывал, как в годы Второй мировой войны во время службы в военной разведке он пришёл к вере. К вере помог ему прийти его командир. Также примечательны истории других военнослужащих, приводимые в рассказах «Плотик», «Мост», «Высота», «Отец Олег», «Милость Господа».
В этих историях участники боевых действий Второй мировой войны приводят удивительные подробности своего духовного становления. Духовное становление, приобщение к некоей полноте жизни через деятельно реализуемую связь со Христом, любовь к людям – всё это давало положительный перевес, помогало не быть поглощёнными патологической доминантой.
Один из участников Второй мировой войны, призванный на фронт в студенческие годы, рассказывал, что, помимо прочего (он был верующим человеком), его поддерживала мысль о возвращении к учёбе после войны. Чтобы быть способным вернуться к учёбе, он в краткие минуты передышки решал математические задачи по учебнику, который носил с собой. Другой участник боевых действий рассказывал, что в самые жестокие времена ему помогало одно воспоминание: он помнил себя младенцем, лежащим в люльке, и ту атмосферу любви и безопасности, которая пронизывала пространство дома, – рядом с люлькой стояли его сёстры и, покачивая люльку, пели.
Патологическая доминанта может формироваться не только у участников боевых действий. Любые формы трансляции условий, потенциально влияющих на погружение в жёсткий эмоциональный стресс, способны вызвать переключение сознания на негатив, страх, ненависть. Вследствие этого переключения формируется особая доминанта восприятия, которая тормозит все прочие проявления жизни, такие как творчество, эмпатию, если они недостаточно крепко укоренены в личности (а также в нервных центрах).
Торможение, подавление прочих сторон жизни можно отчасти уподобить гангрене конечностей, некрозу тканей. Когда к конечностям, органам, тканям прекращается приток питательных веществ с кровью, они отмирают. Так и человек, имеющий слабую мотивацию, чтобы вспоминать (и не только вспоминать, но и реализовывать) об активностях, не связанных с войной, постепенно поглощается войной, «перепрошивается» ею.
В этом смысле примечателен рассказ одного офицера спецназа, входившего в состав группы специального назначения, выполнявшей боевые задания в горах. По идее, через некоторое время бойцы группы должны были выводиться из боевых действий, ведь долго жить в состоянии натянутой струны трудно. Но в данном случае бойцам за дополнительное время нахождения в зоне боевых действий были обещаны высокие оплаты по контракту, льготы в будущем. Они лишь на малое время спускались с гор для перевооружения и снова уходили в горы.
Комментируя тему последствий беспрерывного нахождения в зоне боевых действий (учитывая прочие, не озвученные здесь факторы), офицер говорил, что один из бойцов группы в течение 45 суток рассказывал ему одну и ту же историю. Офицер не знал, куда ему деваться, так как больше не мог слушать один и тот же пересказ. Он был свидетелем последствия выжигания тех сторон человеческой личности, которые не были напрямую связаны с войной.
В этом смысле выжигание / гангрена / некроз, возникающие вследствие поражения сознания боевой психической травмой, в каком-то смысле могут быть сопоставлены с теми поражениями, которым подвергались люди, оказавшиеся в условиях крайнего голода и психоэмоционального стресса, транслируемых концентрационными лагерями. Если в людях не были укоренены принципы любви, заботы о других, то при разрастании в сознании очага голода, всё, что не было непосредственно связано с едой, словно отмирало. Люди превращались в так называемых «живых трупов».
Апатия, безразличие, вызванные обжигающим воздействием голода и запредельного стресса, могли выражаться в числе прочего и в потере страха перед угрожающими смертью условиями. Так, в блокадном Ленинграде (о блокадном Ленинграде речь ещё впереди) при запредельном голоде и постоянных бомбёжках (блокада длилась 900 дней, почти три года!) у многих исчезал страх перед бомбёжками. Но не столько вследствие присутствия силы духа и веры, сколько вследствие отупения, угасания эмоций.
Угасание эмоций, как пишет С. Яров в своей книге «Блокадная этика», может быть отмечено в самых различных блокадных эпизодах. Но, пожалуй, наиболее характерным проявлением этого угасания «было безразличие к бомбёжкам и вообще к смерти… Голод, а не обстрелы, скоро стал главной темой разговоров ленинградцев… Безразличие к обстрелам было нормой». Безразличие к обстрелам развилось настолько, что милиционеры буквально выгоняли с улиц людей и даже начали штрафовать тех, кто не хотел идти в бомбоубежища.
Одна женщина, например, при звуке даже отдалённой бомбёжки поднимала всех в квартире, а потом ей стало безразлично – «ухает или нет». Дело дошло до того, что её начали штрафовать за то, что она не прятала своих детей во время авианалётов и не будила их ночью во время бомбёжки.
В результате нарастания безразличия «утрачивалось чувство ответственности за судьбу беззащитных людей: детей, стариков, инвалидов, нуждающихся в уходе». Также «ослабевали, а нередко исчезали и страх, и ощущение опасности». Люди «не боялись и за других и потому не видели повода их защищать. Не заботясь о своём спасении и не осознавая того, что им угрожало, не обнаруживали и признаков своей деградации или не придавали им должного значения»[64].
Впрочем, отказ от спуска в бомбоубежища мог быть вызван не только указанными причинами. Так, иеромонах Рафаил (Нойка) передаёт одну историю, рассказанную ему монахиней, принявшей Православие во время Второй мировой войны. Во время налёта бомбардировщиков на Берлин (она была немкой, и речь шла о времени окончания войны) одна больная женщина не могла спуститься в бомбоубежище с третьего этажа дома. С началом бомбёжки она сказала сыну: «Сын, спускайся в бомбоубежище. Я прожила свою жизнь. Если что-нибудь, не дай Бог, со мной случится, моя жизнь продолжится в тебе». Но сын отказался спускаться. Он сказал, что или они вместе выживут, или вместе погибнут. При этих словах он решительно сел.
Во время налёта бомба попала в основание дома, и убежище, и сам дом были разрушены. «Люди, которые находились в бомбоубежище, погибли. Уцелел только угол здания, где на обломках плиты находилась кровать, на которой сидели мать с сыном. Когда закончилась тревога, появились пожарные, которые спасли их».
Комментируя эту историю, отец Рафаил говорил, что там, где существует любовь (любовь личностная, когда человек думает о другом, любовь, которая есть следование Божественной заповеди) «смерть невозможна». «Если бы Господь решил взять их с этой земли страданий, это бы тоже означало жизнь для них обоих»[65].
Тема преодоления страха не вследствие «отупения», а по иным причинам, поднимается в ещё одной книге о блокаде (о которой речь далее) – «Мученики ленинградской блокады». Автор книги, пережившая блокаду будучи ещё ребёнком, писала, что бомбёжек и обстрелов она не боялась. Её мама «сумела смягчить тяжесть ожидания и ужас воздушной тревоги».
Бомбоубежища в доме не было, и во время бомбёжки они с мамой оставались дома, сберегая силы (из-за запредельного голода блокадникам было даже тяжело вставать с кровати). После первого артобстрела мама показала девочке карту города и сказала, что прямое попадание бомбы в дом маловероятно, так как пространства города велики. Она сказала девочке, что «нечего бояться, а в ожидании катастрофы можно сойти с ума и даже умереть». «Она смогла убедить меня, – вспоминала автор, – что не надо отчаиваться, и я поверила, успокоилась и убеждённо повторяла мамину версию во дворе нашего дома, стараясь успокоить своих приятелей».
По вечерам девочка под уханье зениток и разрывы бомб играла с соседями в детскую настольную игру «Выше всех, дальше всех, быстрее всех». «Игра была мирная, без бомбардировщиков, истребителей и зениток. А за стеной грохотала война. Звенела и падала посуда из буфета, скользила по полу лёгкая мебель, но взрослые азартно играли со мной, – рассказывала автор, – оберегая детскую психику от ужасов войны».
Она также рассказывала, что мамины друзья и коллеги восхищались спокойствием мамы в часы прицельных бомбёжек и обстрелов. Мама «была уверена в благоприятном исходе самых экстремальных ситуаций, в которые мы попадали, никогда не поддавалась панике и неизменно сохраняла достоинство педагога». С возрастом автор стала задумываться об удивительной натуре своей мамы. Мама «была добра и самоотверженна, – думала дочка, – привычно жертвовала своим здоровьем и благополучием для ближних и, по-видимому, свои поступки не считала жертвой. Должно быть, христианская доброта была потребностью её души».
Можно сказать, применительно к строю данного текста, что у мамы был положительный перевес, который позволял ей не концентрироваться на звуках бомб, не уходить умом в проживание ощущения страха. Отсутствие положительного перевеса может иметь катастрофические последствия. Не имея возможности удержать свой ум от сползания в проживание страха (через внимание к иным сторонам жизни, к любви, к заботе о другом, к молитве), человек поглощался страхом, перераставшим в панику, и вследствие захвата сознания усилившейся паникой погибал.
К мысли, что при столкновении с экстремальными обстоятельствами люди могут погибнуть именно вследствие паники, пришёл врач Ален Бомбар, автор книги «За бортом по собственному желанию». «Отчаяние убивает гораздо быстрее жажды», – в таких словах он выразил свои взгляды на причины смерти потерпевших кораблекрушение.
Попавший в кораблекрушение человек «за каких-нибудь три дня окончательно превращается в мертвеца». Бомбар, как врач, знал, что три дня срок слишком недостаточный, чтобы вызвать смерть от жажды и истощения. «Жертвы легендарных кораблекрушений, погибшие преждевременно, – писал он, – я знаю: вас убило не море, вас убил не голод, вас убила не жажда! Раскачиваясь на волнах под жалобные крики чаек, вы умерли от страха».
Для Бомбара стало очевидным, что многие из потерпевших крушение гибнут задолго до того, как «физические или физиологические условия, в которых они оказываются, становятся действительно смертельными». Работая над созданием теории выживания для потерпевших кораблекрушение, он «пришёл к убеждению, что в отдельных случаях человек может перешагнуть через все нормы, обусловленные физиологией, и всё-таки остаться в живых».
Тема преодоления страха просматривается и в далее приводимых мемуарах Евгения Невесского. Его опыт показывает, что при конструктивном развитии ситуации страх преодолевается не в результате утраты чувств, а, скорее, вследствие того, что чувства человека обильно вкушают воодушевление.
* * *
Возвращаясь к истории Бессонова, можно подвести некие итоги сказанному. Его группа перешла благодаря сплочённости через реку, считавшуюся непроходимой. Через реку переходили по двое. Один, наиболее сильный, принимал на себя ударную силу быстрого течения, освобождая от борьбы с течением наименее сильного, давая тому возможность пройти через реку.
Сложно сказать, как именно осуществлялся Бессоновым сбор и анализ информации, но факт остаётся фактом, несмотря на предложение одного участника группы отсрочить время побега (чтобы запастись провизией), Бессонов настоял на уже назначенной дате. Его решение было обусловлено тем, что, по его мнению, они должны были идти на подъёме, то есть не растеряв воодушевления в условиях ожидания.
Но колоссальной важности дополнительное следствие его решения как старшего группы проявилось во время пересечения непроходимого болота. Беглецы не утонули в нём, так как, промёрзшее зимой, оно не успело оттаять до конца. В глубине болота находился лёд, на который и опирались беглецы во время своего шествия.
Если бы они вышли позже, то утонули бы в болоте. Если же вышли бы раньше, то просто замёрзли бы в суровых условиях северного региона. То есть для побега был выбран узкий временной интервал, в который побег мог удаться (Бессонов не сообщал, что информация об интервале была передана ему кем-то из местных жителей, потенциально имевших представление о промерзании болота и пр.).
Ещё эпизод: группа разоружает конвоиров. Вооружённые конвоиры расположились таким образом, что Бессонову достаётся участь разоружить «краснощёкого», который был «здоров, как бык». На определённом этапе развития ситуации у Бессонова мелькнуло в голове: «Сейчас или никогда». Он подал сигнал группе и сделал три – четыре прыжка к конвоиру, которого должен был «брать». Он произвёл захват, и на его удивление краснощёкий опустился под ним.
После разоружения охраны Бессонов как старший группы настаивал на том, чтобы не убивать охранников, и охранники были отпущены. Необходимо отметить, что, отпуская конвоиров, он вместе с группой шёл на определённые трудности. Отпущенные конвоиры могли указать направление, по которому далее двинулась группа, и потому группа должна была предпринять дополнительные усилия, чтобы запутать след.
Несмотря на то что другие участники побега настаивали на расстреле конвоиров, Бессонов с самого начала заявил, что не прольёт лишней крови. «Я верил, – высказывал он свою позицию в отношении убийства, – что не для того меня Бог спасал, чтобы я стал убийцей… Я убью только тогда, когда по совести будет совершенно ясен выбор: или убить, или умереть. Бог меня спасал, спасёт и без убийств».
Интересны размышления Бессонова во время несения им караула (спали под открытым небом). У него стали рождаться надежды на обретение свободы, на то, что он сможет работать. Стали рождаться надежды на любовь (он не расшифровывает, что именно имел в виду; можно предположить, что он думал о профессиональной деятельности и семейной жизни, которые могли бы быть реализованы в случае удачного побега).
По ходу размышления у него родились и сомнения в подлинности своих внутренних содержаний. Так, у него родилась мысль, что вера в Бога и в духовную жизнь человека, которую он обрёл «путём стольких страданий», была навеяна лишь под влиянием внешних обстоятельств. «Неужели, – думал он, – во мне опять выявился человек только мирской жизни, и она меня захватит полностью?» То есть Бессонова беспокоила мысль, что его вера лишь плод трудных условий жизни, и когда условия станут иными после побега, новая жизнь захватит его и вера исчезнет.
«Нет, есть спасение, – остановился он на этой идее. – И это спасение – любовь. Вот что будет двигать мною в жизни, что не позволит мне забыть прошлого и выведет на истинный путь в будущем». Есть Бог и есть любовь. «И в соединении их – счастье. К нему я сейчас иду. Дай его Бог!» Придя к этой мысли, Бессонов разбудил свою смену, передал винтовку и «радостным, счастливым лёг спать».
Необходимо подчеркнуть, что радостным и счастливым ложится спать человек, за которым идёт вооружённая погоня, и в случае ареста наиболее ожидаемый финал – расстрел. Радостным и счастливым он ложится спать, когда у него и у членов группы «нет сил, еды».
Хотя группа ушла от потенциальной смерти, которая могла настигнуть их в результате боевого столкновения, впереди их ждала потенциальная смерть от истощения. «Продуктов не было совершенно. И как не верить в Бога?!»
«Не знаю, – писал Бессонов, – везло ли нам или Бог помогал, но тогда, когда нам приходилось очень плохо, я знаю, что Бог выручал». Беглецы наткнулись однажды на шалаш, в котором был местный житель (его не тронули) и продукты. В другой раз им встретилась на пути изба, где «под навесом лежало два ряда печёных, высушенных хлебов, стояло два мешка с пшённой крупой и банка из берёзовой коры с солью».
Однажды Бессонов даже удивился, когда членам группы стало тяжело после поглощения обильного количества мяса (был подстрелен олень). Почему удивился? Потому что ранее им не становилось плохо, хотя во время своего продвижения они находились в крайне тяжёлых для телесной организации условиях, всё время пили болотную воду. В этой воде «простым глазом можно было видеть множество каких-то маленьких головастиков». На привал они устраивались под снегом и проливным дождём. «Да что говорить. Просто Бог спасал».
Ещё примечательный эпизод: когда на тропинке показался след большого медведя, Бессонова потянуло пойти по следу. Ему «хорошо было на душе. Опять чувствовалась свобода». «Много ли человеку нужно для счастья? – подумалось ему. – Кусок хлеба в полном смысле этого слова и кров. Природы. И природы вплотную. И при спокойной совести он счастлив».
Своё состояние Бессонов характеризовал в таких словах: «Я был свободен. Был близок к природе. Имел хлеб и кров. Я был счастлив».
Самая утончённая еда, по его мнению, не даст тех переживаний, которые получает голодный и усталый человек, когда у него есть кусок хлеба и крыша над головой. Впечатления всех городов мира не сравнятся с тем, что испытывает человек, вплотную подошедший к природе. «Все свободы всех стран ничто перед свободой человека, для которого один закон – закон Бога, совести». Бессонов славил Бога за то, что Он дал ему «это пережить».
Он благодарил Бога за то, что Бог спас его, уберёг от преступления против Божественного закона, когда он находился «на пределе к отчаянию», когда ради сохранения жизни он мог пойти на всё: на убийство, грабёж, разгром деревни. «Он не дал мне совершить насилие, и вместе с тем Он дал мне всё. И я от души славил Его».
