Иеромонах Прокопий (Пащенко)
Щит веры – воину-защитнику в помощь. Часть 1
Кому-то мысль об аналитическом разложении мира проще будет понять, представив работу чиновника. Пока он видел вверенную ему деревню, что называется, «живьём», он был в курсе проблем населения. Люди пьют, досуга как такового нет, работы нет. Вопрос с «неприятной» деревней решается, когда деревня оцифровывается и живые люди переводятся в систему аккуратных столбиков из цифр. При тасовании цифр результаты получаются сногсшибательными, аж дух захватывает! Цифры идут вкупе с проектами по модернизации жизни поселка. В проекте нарисована новая больница в стиле «космос», с приписанными сроками реализации проекта в самом-что-ни-на-есть-ближайшем-будущем. Согласно проекту, созидательные силы молодёжи будут использоваться для «мониторинга» (чего-то там). Из столицы выписан психолог для проведения модных курсов по «предотвращению» алкоголизма. Курс «пятиступенный», 39 % выпивающих граждан дошли до второй ступени, 41 % – до третьей. В конце текущего квартала ожидается, что к четвёртой ступени доберутся аж 68 % (!) от общего числа «поражённых». Успех налицо! А в реальности: грязь, пьянство, нищета, безработица. Но неприглядная реальность изящно аналитически разложена, а будучи разложенной, уже не так «давит на мозг».
* * *
То есть о чём, если совсем кратко, идёт речь? Речь идёт о попытке переложить действительность на образы, чтобы снизить интенсивность переживаний при контакте с действительностью, с последующим распылением образов.
Вот и Срубов живых людей, уничтожаемых им, переводит в плоскость метафоры. И потом он апеллирует не к реальным людям с их болью, он апеллирует к метафоре, ею оперируя и разлагая действительность. Как было уже отмечено, революцию он представлял в виде беременной бабы, которая должна родить ребёнка. «Она трясёт свою рубашку, соскребает с неё и с тела вшей, червей и других паразитов – много их присосалось – в подвалы, в подвалы. И вот мы, – считает Срубов, – должны, и вот я должен, должен, должен их давить, давить, давить. И вот гной из них, гной, гной».
* * *
Определённые моменты такого плана описываются и в книге Бруно Беттельхейма «Просвещённое сердце». В концлагере, в котором он оказался, будучи репрессированным, его удивляла одна деталь в поведении охраны. «Почти ежедневно какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключённому, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига, и это не было бы для Германии столь разорительно. Подобные заявления повторялись слишком часто и слишком многими охранниками, чтобы не иметь особого значения или цели».
Бруно пытался понять, для чего эти слова произносились столь часто. Со временем он стал приходить к мысли, что такого рода заявления, как и другие элементы поведения охраны, имели целью обучение самой охраны. «Для рядового солдата, – писал Бруно, – было трудно считать человеческую жизнь не стоящей ни гроша… Поэтому для самоубеждения они снова и снова повторяли эту мысль» насчёт оценки личности «ниже пустячной стоимости пули». Прилагались усилия по убеждению охраны в том, что пуля стоит дороже человека. Когда эсэсовцы принимали такое отношение к личности (после некоторого колебания), «они уже могли не видеть в заключённых людей и начинали обращаться с ними как с номерами».
Во время пребывания Бруно Б. в концлагерях Дахау и Бухенвальде нацистская система «ещё не была нацелена на тотальное истребление, хотя с жизнями тогда тоже не считались. Она была ориентирована на „воспитание“ рабской силы: идеальной и послушной, не помышляющей ни о чём, кроме милости от хозяина, которую не жалко пустить в расход… Биомассой легко управлять, она не вызывает сочувствия, её легче презирать, и она послушно пойдёт на убой»[96].
Эти слова наводят на некоторые аналогии с современностью. Приведём слова человека, работавшего в условиях автоматизации под контролем искусственного интеллекта. «Ты лишь номер, – говорил он, – они могут заменить тебя кем угодно с улицы за пару секунд». В статье, из которой взяты эти слова, отмечалось, что «компании, которые агрессивно автоматизируют управление… нанимают большой пул плохо оплачиваемых, легко заменяемых, чаще всего работающих неполный день или по контракту людей и небольшую группу дорогих специалистов-разработчиков, которые управляют ими»[97].
Агрессивная автоматизация заполняет новыми задачами все микропаузы, которые люди могли бы использовать для восстановления сил. Люди быстро истощаются, выходят из строя, их «отжимают» до капли, увольняют и на их место нанимают новых.
Подобная система труда существовала ещё в советских концентрационных лагерях. Система, разработанная Френкелем, предполагала, что из заключённого в первые несколько месяцев «отжимают» силы, а потом он становится системе не нужным. В поддержание его сил и здоровья система уже не вкладывалась, ведь шла новая партия заключённых и можно было повторять цикл заново.
* * *
Когда Срубов принимает посетителей, живых людей для него словно не существует. Они аналитически разложены. «Сегодня для Срубова нет людей. Он даже забыл об их существовании. Просьбы не волнуют, не трогают. Отказывать легко». Вместо лиц людей он видит лишь булавочные головки. Одной головке он, например, говорит: «Нам нет дела, единственный он у вас или нет. Виноват – расстреляем». Когда вылезла другая головка и стала говорить, что её муж – единственный кормилец, что детей – пятеро, Срубов не принимает семейное положение в расчёт. «Булавка краснеет, бледнеет. Лицо Срубова, неподвижно каменное, мертвенно-бледное, приводит её в ужас».
Далее Срубов на заседании Коллегии (выносящей смертные приговоры): «На заседании Коллегии Срубов чувствует себя очень хорошо. Он на огромной высоте. А люди – где-то далеко, далеко внизу». «Срубов полон гордого сознания своей силы», он беспощадно выступает за расстрел даже тогда, когда возникают доказательства, что обвиняемый не виноват. «Срубов на огромной высоте. Страха, жестокости, недозволенного – нет. А разговоры о нравственном и безнравственном, моральном и аморальном – чепуха, предрассудки. Хотя для людишек-булавочек весь этот хлам необходим. Но ему, Срубову, к чему? Ему важно не допустить восстания этих булавочек. Как, каким способом – безразлично».
И вот здесь самое интересное. Срубову всё же приходит на ум, что «это не так», как он думает, что не всё позволено, что есть границы всему. Но как не перейти её? Как удержаться на ней?
Он задумался над вопросом: «Как остановиться на предельной точке дозволенного? И где она?» Он словно стоял на чём-то остром, и ему с трудом удавалось сохранить равновесие. К концу заседания он обрадовался тому, что, как ему показалось, нашёл способ удержаться на предельной черте.
Он «нашёл способ удержаться на предельной черте. Всё зависит, оказывается, от остроконечной, трёхгранной пирамидки. Её, конечно, присутствие и обнаружил у себя в мозгу. Она железной твёрдости и чистоты. Её состав – исключительно критикующие и контролирующие электроны [узнаёте инфо-, нано-, когномодели и технику перевода реальности в пространство аналитически разлагаемых идей?!]. Улыбаясь, погладил себя по голове. Волосы прижал поплотнее к черепу, чтобы не выскочила драгоценная пирамидка. Успокоился».
* * *
Примечательно, что состояние Срубова (к которому, надо сказать, кто-то стремится с помощью психотехник восточной направленности), растворение в его сознании нравственных категорий, кем-то могущее быть воспринято с победным пафосом (мол, наконец-то преодолено человеческое в человеке), очень уж напоминает психиатрические описания деперсонализации (только здесь важно не перепутать причину со следствием; человек переступает через человеческое в себе, и естественно, что он перестаёт ощущаться себя человеком). «Больным кажется, что они живут только умом, как „холодные наблюдатели“ – „люди, обстановка, события становятся отвлечёнными понятиями, представляют собой лишь мысль“, „воспринимаются разумом“. Уменьшается или теряется способность сопереживания, т. е. меняется восприятие эмоциональных реакций других людей; возникает „отсутствие интимности“… Нравственные категории добра, зла, справедливости и т. д. ощущаются лишь как абстрактные понятия. Воспоминания, мысли воспринимаются изолированными феноменами, утратившими в той или иной степени связь с другими явлениями»[98].
В отношении Срубова, желающего избавиться от голоса совести, можно привести рассказ одного человека, в годы репрессий ставшего исполнителем смертных приговоров. После расстрелов его тошнило, выворачивало. Начальник команды посоветовал ему выпить стакан крови, мол, легче станет. Человек так и поступил. После очередного расстрела из простреленной головы нацедил стакан крови и выпил. С тех пор, как он говорил, сердце его окаменело и рука больше не дрожала.
К этой истории стоит поставить вопрос. Успокоился ли он?
Поступок со стаканом крови можно, как объяснял один духовник, расценивать как оккультную инициацию. Смысл инициации состоит в том, что человек отрекается от связи с Богом, отрекается от всего человеческого в себе. В этом случае он связывается с инфернальными силами. Что-то очень важное в нём словно выжигается, часть души каменеет. Но ведь с помощью «этой части» ему дальше надо будет ориентироваться по жизни, а раз она онемела, то участью такого человека будет проваливание в неизбывные тупики.
Пример человека, прошедшего инициацию (во время первой части инициации он проколол палец и кровью подписал прошение Люциферу, во время второй – задушил ребёнка), приводится в главе «Две фазы (возбуждение и апатия) и „тысяча мыслей в голове“» во второй части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе и о депрессии)»[99].
После инициации ему показалось, будто что-то оборвалось в его груди, что «сердце окаменело». Не было ни радости, ни раскаяния. Когда он пришёл домой, жена показалась ему чужим человеком. У него пропала любовь к детям. Когда они подбежали к нему, он должен был себя убеждать в том, что эти дети – это его дети. «Я, – рассказывал он, – как артист, играл любящего супруга и отца, а в сердце желал, чтобы моя супруга и дети умерли или оставили меня».
После инициации ему стали понятны многие аспекты богоборчества: бессмысленная жестокость, ненависть к Богу, разрушение церквей и монастырей. Ему стало понятно, почему люди жгли и убивали. Так действовали они не только ввиду приказов, полученных от атеистической власти, но вследствие воздействия силы невидимой. «Это была демоническая оргия на огромном пространстве страны».
После инициации у него «бывали приступы какого-то веселья, как у пьяного, когда хочется хохотать, не понимая над чем, но они быстро сменялись глубокой тоской». Если бы его в то время спросили, чего он хотел, то он бы, по собственному признанию, ответил, что хотел покончить жить самоубийством. Но прежде он хотел бы взорвать мир огромной бомбой.
* * *
Кто-то хвалится своим нечувствием к смерти. Один снайпер даже иронизировал насчёт Достоевского, мол, из какого отряда Достоевский, мол, такого не знаю. Снайпер рассказывал, что для него люди были лишь объектами, которых он «обрабатывал» (пулями).
При таком отношении к жизни, как можно предположить, возникает риск того, что внезапно на человека накатит нечто страшное и затопит его. И в результате этого «наката» человек сорвётся в катастрофу (например, убьёт себя или других, но уже не на войне). Пример такого срыва представлен в следующей истории. Один человек массово делал аборты и вроде бы как уже почти «придавил» свою совесть. Но внезапно на него нахлынуло что-то настолько страшное, что он убил супругу, ребёнка и отправился на каторгу[100].
Ещё одним комментарием к теме «пирамидки» и «электронов» могут стать слова военнослужащего, работавшего в секретном подразделении, уничтожавшем людей с помощью беспилотных летающих средств – дронов. Рассказчик отмечал, что, по мнению некоторых людей, в человеке есть будто бы некий выключатель. Вот ты, мол, на войне, а вот ты, мол, выключатель щёлкнул и пошёл домой.
«Но когда я уходил с работы, – говорил он, – война продолжалась. Посттравматическое расстройство стало проявляться в маниакальном стремлении делать всё на отлично. Я проводил больше миссий (убийств с помощью управляемых дронов), чем остальные. Чувство вины заставляло брать на себя больше ответственности» (по смыслу всей истории можно так понять: пытался завалить себя всё бо́льшим объёмом работы, чтобы не думать о происходящем).
Он говорил, что участие дронов в боевых операциях усиливает ощущение неуязвимости. Можно убивать, находясь на дистанции от жертвы. «Чем дальше мы находимся от жертвы, тем меньше мы склонны сомневаться… Расстояние создаёт равнодушие… Ты не знаешь, кого убиваешь, потому что не видишь лиц, только силуэты. Легко отключиться, эмоционально отстраниться и не воспринимать их как людей. Они не люди, они просто террористы».
«Осуществляя эти удары, ты полагаешься на слова других людей, но это не им приходится делать выстрел. Не им приходится нести эту ношу. Этот груз ложится на меня, на пилота. Им легко говорить: это он, убей его. Но им не приходится самим это делать и жить с последствиями, если выяснится, что это не тот человек. Мы оставили этих детей сиротами, но не им приходится с этим жить, а мне!
Я сначала не понимал, что значит убивать? Это было ужасно. Мы смотрим на них, на этих людей и вдруг кто-то говорит: оружие готово, цель подтверждена, разрешение на запуск. И мы выпускаем ракеты. Наблюдатель начинает отсчёт, а потом говорит: попал!.. Я не знал, что чувствовать, но я знал, что только что оборвал жизнь, не имея на это никакого права. Но я ведь давал присягу. Я сделал то, что должен был, я выполнил приказ. Было ощущение, что моё восприятие самого себя разваливается на части» (см. далее о фильме «Бумажный солдат» и о «сшибке»).
* * *
В качестве комментария к мысли об электронах можно сказать, что в романе верно «схвачен» нерв, по которому распространялся импульс / заказ на снятие человека. Этот импульс добежал-таки до эпохи постмодерна, в которой объявлена борьба всему, что, как писал один современный философ, «познающий человек видел, слышал, воспринимал своими органами чувств». Информация такого рода объявляется «вторичной», то есть иллюзией. «После открытия микромира иллюзорными оказались и первичные качества: конфигурация, размер, вес, другие объективные характеристики вещей» (неужели и сапог, бьющий учёного в живот, представляется ему не имеющим ни веса, ни скорости, с которой он вколачивается в живот?). «Физика твёрдого тела» переименована в «физику конденсированных состояний», потому что ни тел, ни вещей «на самом деле» (мол) больше нет (и сапога тоже?). «Есть только потоки энергии и их напряжение: „струны“, „волновые функции“, „сознание нейтрона“ (узнаёте Срубовские «критикующие и контролирующие электроны»?!). Или: «Есть только кривизна и кручение пространства». С точки зрения такого рода подходов иллюзорным представляется макромир, да и сами люди (которые выражают свои иллюзии насчёт собственной иллюзорности). Впрочем, аналитическая мысль идёт ещё дальше. «Микромир, струны, волны и пространство ещё слишком бытийны. „На самом деле“ нет ничего кроме времени. А время – это распределённое по пространству небытие. Принцип исчезновения, у-ничто-жения. Существует только ничто… Таков самоубийственный парадокс последовательно редукционистского отношения к миру. Смертельная истина науки как проявление апокалипсиса в познании»[101].
Эти слова перекликаются с предупреждениями, оставленными иеромонахом Серафимом (Роузом) в его книге «Человек против Бога». Будучи аскетом и учёным, он чутко «держал руку на пульсе» описываемых им в книге процессов, которые были запущены в ХХ веке. Он писал о масштабных проявлениях в различных сферах жизни беспокойства, родившегося в человеке в результате отказа от Бога и Истины.
«Всё громче звучит голос „бездны“, – писал отец Серафим, – развёртывающейся в сердце человека. Это „беспокойство“ и эта „бездна“ есть то самое ничто, из которого Бог воззвал человека к жизни и в которое человек впадает, если отрицает Бога, а как следствие – своё собственное сотворение и само своё существование». «Утихомирить это беспокойство не смогли ни война, ни либеральный идеализм, ни возросшее благосостояние… Наиболее сильно это беспокойство проявилось в росте преступности, особенно среди молодёжи». Нас засасывает в бездну, у края которой мы оказались. «Мы будем затянуты в неё без всякой надежды на спасение по сродству с вечно присутствующим „ничто“ внутри нас самих, если не прилепимся к полноценной вере во Христа, без Которого мы действительно ничто».
Во всей полноте и красоте эти мысли развёртывает преподобный Иустин (Попович) в своей книге «Философские пропасти». Он ставит самые страшные вопросы о человеке и о природе мысли, доводя их до логического конца, за которым виднеется оскал бездны. И, доведя до последней точки и даже дальше, показывает выход – во Христе. Один из смыслов наследия этого автора – и святого, и профессора – заключается в том, что он свои идеи выковал во время тоталитарного давления на веру, в том числе и на него лично.
* * *
Возвращаясь к пирамидке Срубова, можно сказать, что она несколько напоминает одну из современных идей о сознании. Один автор утверждает, что сознания нет. Сознание, с его точки зрения, лишь красный курсор, который на карте показывает, где вы находитесь. Странно, что этот автор, пытаясь постулировать отсутствие человека, нехотя утверждает его присутствие. Сознание, мол, несамостоятельно, оно лишь курсор, выполняющий рабочую функцию на карте. Здесь автор с победным видом замолкает, но ведь его можно спросить далее: а для кого эту функцию выполняет курсор, кто посылает этот курсор туда-сюда по карте?
Тот же автор утверждает, что в мире нет цветов, они есть лишь в сознании (то есть мозг моделирует мир, раскрашенный якобы в разные цвета, а на самом деле их нет). Интересно! А можно показать мир, не раскрашенный цветами? Кто-нибудь скажет, что показать нельзя, но можно создать компьютерную модель того, как мог бы выглядеть такой мир (отрицает бытие, называя его моделью, но взамен предлагает модель!)[102].
В отношении пирамидки можно предложить такую версию. Когда человек, скажем, студент во время лекции хочет спать, важно поддерживать связь с реальностью, чтобы не заснуть. То есть вдумываться в речь лектора. Или, например, человек фокусирует зрение на пламени свечи. Фокус зрения от желания заснуть размывается, пространство словно расплывается. Но взор, сфокусированный на пламени, не «проваливается» в сон. Иногда «сон обманывает». Человек на минуту глаза закрывает. В сознании порождённая надвигающимся сном пульсация и мысль: если человек будет контролировать ритм пульсации, то не заснёт. Человек пробует. Закрывает глаза и переключает на внутреннюю пульсацию. Ему кажется, что ему удаётся при прислушивании к ритму пульсации с закрытыми глазами даже лучше понимать, что происходит в реальности. И как только он переключается на «внутрь», связь с реальностью прерывается, и он «проваливается в сон».
Можно предположить, что нечто подобное происходит и со Срубовым. Законы мироздания, изложенные в Священном Писании, отвергаются Срубовым. Он отвергает объективные свидетельства, которые могли бы дать ему ориентиры, зацепившись за которые он мог бы выбраться из затягивающего его омута безумия. С разрывом связи с объективными законами он оказывается во власти омута. («Свяжем же себя, – пишет преподобный Феодор Едесский, – всеусильно исполнением заповедей Господа, чтоб не быть связанными неразрешимыми узами злых похотей и душетлительных сластей. Ибо всяк, говорит, нетворящий плода добра, посекается, и во огнь вметается (Лк. 3, 9)»[103].)
Омут безумия можно уподобить горной речке: несёт, бьёт о камни. Чтобы выбраться, нужно ухватиться за какой-то кустик, растущий на берегу. Завихрения потока вроде бы и кажутся твёрдыми (бьют человека), но в них точки опоры не найти.
От Срубова дошли такие зарисовки представляющегося ему будущего. «Террор необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал: террор необходим, другой нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови.
В будущем „просвещённое“ человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерий. Тогда не будет подвалов и „кровожадных“ чекистов. Господа учёные, с учёным видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, вазелин и смазочное масло.
О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет и слово „жестокость“. Останутся одни только химические реакции и эксперименты…»
Реальность аналитически разложена, человек «снят», но Срубов вопреки модели, транслируемой Зощенко, покоя не обрёл. Срубов пометил, что нужно «поговорить с профессором Беспалых об электронах». Возможно, мысль о «пирамидке» свербила его уже тогда, и он хотел более теоретически «подковаться» по данному вопросу.
Потом, после переключения сознания на «пирамидку», были «последние вспышки гаснущего рассудка», «койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск. Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребёнку. Был длительный запой. Многое было за несколько месяцев».
На каком-то этапе внутренние муки столь усиливаются, а деятельность интеллекта столь ослабевает (регрессия), что поддерживать нужный образ уже не получается. На выручку приходит алкоголь.
После срыва и помещения в клинику для нервнобольных у Срубова был «длительный запой». Во время допроса он с «глазами огненными, ненавидящими» обратился к Кацу, некогда боевому товарищу, теперь чекисту, проводящему допрос и подписывающему постановление об аресте Срубова. Срубов, обратившись к Кацу, назвал себя выжатым лимоном. «И мне нужен сок. Понял, сок алкоголя, если крови не стало».
Надо сказать, что сок алкоголя нужен был не одному Срубову. Например, на Бутовском полигоне «пить перед расстрелом и во время расстрела не полагалось». Но «знающие люди рассказывали, что в сторонке стояло ведро с водкой, из которого можно было черпать, сколько угодно». По окончании расстрела участники ополаскивались одеколоном, так как от них сильно пахло порохом и кровью. После заполнения бумаг и проставления под ними своих подписей исполнители обедали. После чего их, «обычно мертвецки пьяных, увозили в Москву»[104].
Один из участников массовых расстрелов говорил, что водку пили до потери сознательности. Исполнители умирали рано, до срока, или сходили с ума. Многие уволились на пенсию, получив инвалидность по причине шизофрении или нервно-психической болезни[105]. Например, Окунев, принимавший участие в приведении смертных приговоров в исполнение, спился и был уволен из органов вследствие алкоголизма[106].
Известный исполнитель смертных приговоров Магго умер, спившись[107]. Из участников массовых расстрелов в Катыни, по данным Военной прокуратуры, четверо покончили с собой. Несколько человек, в том числе один из водителей, спустя некоторое время сошли с ума[108].
Лично знакомый с представителями карательных органов вследствие пребывания в качестве узника в концентрационном лагере И. А. Солоневич писал: «Из палачей ГПУ немногие выживают. Остатки человеческой совести они глушат алкоголем, морфием, кокаином, и машина ГПУ потом выбрасывает их на свалку, а то и на тот свет…» В своей книге «Россия в концлагере» Солоневич, помимо прочего, рассказывает об одном представителе силовых ведомств по фамилии Левин. По вечерам он «нализывался… до полного бесчувствия», а по утрам жаловался, что «его стрелковые достижения всё тают и тают». «Так бросьте пить», – сказал Левину Солоневич. «Легко сказать, – ответил тот. – Попробуйте вы от такой жизни не пить. Всё равно тонуть – так лучше уж в водке, чем в озере».
Мучения, которые впоследствии испытывает исполнитель смертной казни, не дано знать никому. О том рассказал писателю Виктору Николаеву (Виктор Николаев относится не к писателям-романистам, «придумывающим» романы, а к реалистам, берущимся за «перо» после длинной вереницы проведённых интервью с участниками событий; в основном писатель описывает жизненные пути реальных людей) один старик по имени Матфей, бывший в годы массовых репрессий рядовым исполнителем смертной казни. Внутреннее состояние исполнителя он охарактеризовал такими словами: «Это огненный мрак и испепеление души…» Массовые казни 1938 года он охарактеризовал как «сотрясающее разум безумие». Исполнители, по его рассказу, зверели от сладкого запаха человеческой крови. У этих людей нередко перед расстрелом происходило заметное помутнение рассудка, менялись речь, мимика, голос, сужались зрачки, учащался пульс, слышались лающие команды. Расстрелы, как правило, заканчивались диким пьянством. У людей часто наступали внезапные перепады в настроении: от плаксивости до бешенства»[109].
* * *
Матфей с годами осознал весь ужас совершённого им. Удивительная история его жизни (и покаяния) приводится Виктором Николаевым в книге «БезОтцовщина».
История выхода Матфея из тупиковой ситуации структурно и по смыслу созвучна главе «Несколько слов о военнослужащих и их душевных травмах» из упоминавшейся книги «Победить своё прошлое. Исповедь – начало новой жизни»[110].
Матфей, осознав «судящую» точку, сохранил своё сознание от разложения его бредовой системой[111]. Выше была упомянута мысль академика Ухтомского в отношении возникновения бредовой системы, здесь взгляды учёного по данному вопросу приводятся полнее.
Иногда причиной возникновения ложной теории становится какое-то значимое событие в жизни человека. Жизнь поставила перед человеком какой-то важный вопрос, перед которым он «сдрейфил», в результате чего в нём зародились чувства неудовлетворённости и невыполненного долга. С этого «судящего» пункта начинает расти бредовая система. Она нарастает как снежный ком.
По поводу поставленного жизнью вопроса «выявились две активные направленности действия, которые стали тянуть в разные стороны, противореча друг другу и в то же время как бы взаимно усиливая друг друга». Словно две лошади растягивают человека.
Ухтомский считает, что бредовая система принципиально не отличается от «научной» системы. Человек выстраивает её, чтобы объяснить себе происшедшее. Пытаясь доказать себе, что он не виноват, в своей теории он предстаёт как жертва преследования. И тот, кто захотел таким образом извинить себя, «придёт в конце к тому, что все виноваты, кроме него, а он, столь исключительный, есть величайший». «Много, много „научных“ теорий построено по этому бредовому трафарету!»
В строении бредовых теорий логика человека выглядит безупречной. Авторы строят цельные, красивые и содержательные, но бесконечно мучительные для них системы.
«Не лежит ли в основе всякого параноического бреда тревожащее чувство вины, что в роковой момент оказался неполносильным и неполноценным, чтобы разрешить его со всею доступною тебе силою?» Пока корень вины не выявлен, «подлинного выхода из бреда нет».
Начало бредовой конструкции зарождается, когда «между собой начинают биться два доминантных процесса. Человек захотел решить вопрос, исходя из своей основной доминанты. И в результате этого решения зародилась новая доминанта. Каждое из намерений законченно и правдоподобно, и каждое вытесняет другое. Две ветви исходят из одного морального переживания».
В подобном состоянии находился главный герой фильма «Бумажный солдат» (2008), врач, который проводил испытания на людях. Ему необходимо было создать модель жизнеобеспечения будущих космонавтов. Но пока заоблачные выси не были достигнуты, испытуемые гибли. Врач очень переживал.
Можно предположить, что от переживаний, связанных с гибелью людей по его вине, он пытался защититься бредовой конструкцией. Супруге он в экстазе говорил, что придёт время и они будут смеяться над переживаемыми трудностями. Пытался прикрыться лозунгами. Когда он возбуждённо излагал свою позицию супруге, та сказала: «Ты болен»; предлагала уехать. Однажды врач потерял сознание. Пока тело его находилось в выключенном состоянии, он увидел своих родителей, с которыми у него состоялся разговор. Он признался своей матери, что у него опустились руки, что он живёт чужой жизнью: «…Просто руки пали. Такое ощущение, что живу чужой жизнью. Как будто всё получается, всё нормально, хорошо, а жизнь моя – чужая». Его отец проблему обозначил словом «сшибка», что означает конфликт двух импульсов. «Внутреннее побуждение приказывает тебе поступить так, но ты заставляешь делать себя нечто противоположное». Иногда, редко, такое столкновение приобретает необычайную силу. «И возникает болезнь, как, например, в кибернетической машине. Получая два противоположных приказа, машина ломается». И обращаясь к сыну, отец произносит слова, которые, наверное, являются ключом к пониманию фильма: «Может, ты делаешь что-то противное природе своей человеческой, обрекаешь кого-нибудь на смерть, а ты же врач!»
Эти слова объясняют тот сюрреализм, в котором разворачивается действие фильма: бессмысленные разговоры, нелепые ситуации, абсурдная действительность. Степь, грязь, в каких-то неухоженных бараках готовят к запуску в космос первых космонавтов, овчарки, которых расстреливают, портрет вождя, подсвеченный лампочками, – всё это напоминает фантасмагорию сна, от которого никак не проснуться. Мучается человек от абсурдности сна, а проснуться не может, потому что сон оказывается жизнью. И этот сон зритель видит глазами главного героя, вошедшего в состояние синдрома дереализации.
