Иеромонах Прокопий (Пащенко)
Щит веры – воину-защитнику в помощь. Часть 1
Ядро травматического опыта и его растворение
Мысль о том, что любовь (понимаемая не как «романтическая эмоция», а как деятельная способность проявить внимание к другому) способна вывести человека из капсулы травматического опыта, может быть прокомментирована ещё некоторыми данными из области физиологии.
Прежде чем их упомянуть, стоит отметить и подчеркнуть, что сам человек и его сознание к физиологии не сводится, что ссылки на различные исследования приводятся, скорее, в виде комментария. Так, например, М. И. Хасьминский в своей статье «Взгляд современной науки: Существует ли душа, и бессмертно ли Сознание?»[34] приводит многочисленные имена учёных, стоящих за следующим посылом: сознание не сводится к деятельности мозга.
Также стоит отметить, что различного рода ответвлений, к которым можно перейти от главной темы данной части, можно привести множество. Есть травматический опыт детей-сирот (также «социальных», «эмоциональных» сирот), и по поводу этого опыта, и по поводу детей могут быть открыты отдельные обсуждения. Данная работа не представляет собой исчерпывающий ответ на заявленную в названии тему. Здесь тема представлена без включения в её состав многочисленных вариантов, требующих дополнительного внимания (нам важно проследить идею о внимании к другому человеку как о пути преодоления травматического опыта).
В отношении детей, оставшихся без родителей, уже приводились мысли о воздействии на мозг гормона стресса. Так как дети, испытывающие эмоциональную боль вследствие лишения контакта с родителями, не могут быть постоянно в состоянии стресса, то происходит своего рода некое «отключение», анестезия. После «отключения», реализуемого при участии кортизола[35], ребёнок уже как бы не ждёт любви, ему надо как-то выживать в ситуации, которая уже сложилась. И он растёт, а вместе с ним растут и закрепляются определённые взгляды на жизнь, схемы, установки.
Понятно, что о случае, скажем, ребёнка, оставленного родителями, нельзя сказать так просто: погладил его по головке, он почувствовал любовь и тотчас же изменился, выйдя из когнитивного коридора. Как было отмечено, всего на пространстве одного текста не пропишешь, и в данном случае не разбирается процесс, каким образом ребёнок может включаться в социальное общение. Отмечается лишь результат, к которому потенциально открыт тот, кто замкнут в ограниченные схемы взаимодействия с реальностью.
Слова о любви, выводящей из схем, на уровне физиологии могут быть приблизительно отображены действием окситоцина[36]. Окситоцин называют гормоном любви. Он вырабатывается в случае проявления заботы, доверия; действие окситоцина воспринимается как некий эмоциональный подъём. Но у окситоцина есть ещё и другое свойство: он растворяет схемы, сформированные нейронными сетями.
Высказываясь на тему окситоцина, один автор отмечал, что установлена «связь между любовью и обновлением». Обновление можно представить как обширную реорганизацию нейронных сетей, и эта реорганизация происходит, когда люди влюбляются, становятся родителями. Предполагается, что выделение окситоцина «делает возможным исчезновение существующих нейронных связей, создавая условия для последующих масштабных изменений»[37].
О чём идёт речь? Например, девушка выросла в родительском доме, у неё сформировался свой, может быть, в чём-то легкомысленный образ жизни, своего рода уклад, от которого она не хочет отступать. Но вот она встретила мужчину, которого полюбила. Она переезжает в его дом, в непривычные для неё условия, и к этим условиям ей нужно как-то адаптироваться. Рождение ребёнка сопровождается встречей с ещё более непривычными для неё условиями (подходить к кроватке с малышом по несколько раз за ночь), но она адаптируется и к ним. И даже более того, она не очень-то и воспринимает трудности как трудности. Многое становится ей в радость.
В качестве комментария на этот счёт можно привести некоторые мысли из наставлений преподобного Паисия Святогорца. По его словам, бывает так, что иная девушка до замужества может спать до десяти часов утра. Ей лень делать какую-то работу, и она хочет жить на «всём готовеньком». Она наслаждается бездельем, к родителям предъявляет претензии и хочет, чтобы её все обслуживали.
Когда же она сама становится матерью, то «начинает походить на самозаряжающееся устройство… потому что в ней не переставая работает любовь. Раньше, дотронувшись до чего-нибудь грязного, она испытывала чувство брезгливости и тщательно мыла руки с душистым мылом. А сейчас, когда её младенец наложит в штанишки и их надо отстирывать, она испытывает такое чувство, словно берёт в руки мармеладные конфеты! Брезгливости она не испытывает. Раньше, когда её будили, она громко выражала недовольство тем, что её побеспокоили. Сейчас, когда её ребёнок плачет, она не спит всю ночь, и ей это не трудно. Она заботится о своём младенце и радуется. Почему? Потому что она перестала быть ребёнком. Она стала матерью, и у неё появились жертвенность, любовь»[38].
Конечно, как было отмечено выше, нельзя сводить объяснение всей полноты многогранных явлений, протекающих в человеке, к физиологии. Но здесь этого сведе́ния и не происходит. На данный момент подбирается линейка комментариев к теме преодоления устоявшейся неконструктивной модели. И в качестве примера такого преодоления был приведён образ девушки, ставшей матерью.
Этот образ ложится на идею, согласно которой окситоцин, как писал цитируемый выше автор, способен «уничтожать предыдущую модель», «существующие нейронные связи, чтобы создать условия для формирования новых привязанностей». Предполагается, что роль окситоцина «заключается в подготовке почвы для нового этапа, во время которого новые формы поведения заменят старые». Так, случается, что мужчина, едва замечавший детей, вдруг превращается в заботливого отца. Он вышел за рамки глубоко укоренившихся моделей.
Когда люди вступают в супружеские отношения, растят своих детей, когда матери кормят грудью своих детей, даже когда смотрят на их фотографии, вырабатывается окситоцин. (К теме растворения прежних моделей (забывания?) можно добавить слова одного мужчины, который говорил, что «от своих детей родители инфаркта не получают». То есть несмотря на запредельность переживаний, связанных, например, с вхождением детей в бурную полосу рискованного поведения, что-то удерживает родителей от запредельных реакций (например, инфаркта) на свои переживания.)
Окситоцин «позволяет двум влюблённым людям пережить период повышенной пластичности, приспособиться друг к другу и сформировать новые намерения и ощущения». Речь идёт в том числе об ослаблении склонности к эгоистической занятости самим собой. Тот же, кто не влюблялся и с каждым годом становится всё более эгоцентричным и погружённым в свои привычки, ассоциируется с образом закоренелого холостяка.
Холостяки и холостячки, по мнению исследователя, цитируемого упомянутым автором, становятся всё более ригидными, то есть неспособными к изменениям, так как живут в одиночестве (а брак для них проблематичен, потому что они слишком привередливы). «Однако вполне вероятно, что они становятся всё более ригидными, потому что не могут полюбить, и у них никогда не возникает выброс окситоцина, способствующего пластическим изменениям. В том же ключе можно объяснить, почему опыт влюблённости позволяет людям отучиться от эгоизма и стать более открытыми для другого человека, усиливает их способность стать хорошими родителями»[39].
* * *
Ещё и ещё раз подчеркнём, что человек не сводится к биохимии, что слова об окситоцине приводятся лишь в качестве штриха к картине, но не в качестве самой картины. Прокомментированная размышлениями на тему окситоцина мысль о растворении патологических схем, далее будет сопровождена образами из произведений, в которых были даны примеры сопротивления травматическому опыту.
Разбираемые произведения были написаны, как иногда говорят, в русской ментальности. Влияет ли ментальность на, как тоже принято говорить, когнитивные функции[40] или не влияет – на эту тему в научной литературе ведутся дискуссии. Не включаясь в рамках данной работы в спор, заинтересованному читателю можно предложить вспомнить, сколько произведений о преодолении травматического опыта он знает (основанных на реальности, а не на фантазиях писателя, посылающего своего персонажа с лёгкостью преодолевать «сто тысяч смертей»). В данном отношении часто, даже слишком часто, ссылаются на книгу Виктора Франкла «Сказать жизни „Да!“»[41].
В немецких концентрационных лагерях Франкл находился с 1942 по 1945 годы. Имя Франкла обычно упоминается в тех случаях, когда заходит речь о смысле. Переживание (осознание? понимание?) смысла, по Франклу, способно поддержать человека, находящегося в экстремальных обстоятельствах.
При всём уважении к Франклу и к его страданиям, можно отметить, что его имя почти единственное среди зарубежных авторов, которое упоминается, когда ставится вопрос о духовных аспектах выживания личности. Необходимо помнить и о сроках его пребывания в лагере. Несколько лет запредельных страданий – это неимоверно много, но были люди, которые провели в условиях запредельных страданий времени гораздо больше, и при этом не разрушились как личности. Их имена многим неизвестны.
Имён, которые могут быть упомянуты в связи с духовными аспектами выживания, в Православии несравненно больше, чем одно. Можно привести длинный ряд имён иерархов, монашествующих, мирян, прошедших через концентрационные лагеря в годы гонения на веру и оставшихся людьми. И сроки их заключения были выше, чем срок, проведённый Франклом в заключении.
На цифру, обозначающую реальный срок заключения, стоит смотреть с рассуждением. Ведь священники и миряне-христиане, жившие в годы борьбы с верой, подвергались гонениям ещё до заключения под стражу. Гонения, притеснения во многих случаях не прекращались с окончанием фактического срока заключения. Даже будучи по документам освобождёнными из мест лишения свободы, они продолжали подвергаться прессингу в условиях атеистического режима.
Вот некоторые имена (необходимо подчеркнуть, что ниже перечисленные люди попали в заключение не вследствие совершения ими уголовных преступлений, а вследствие прессинга со стороны репрессивного аппарата и атеистического режима):
– архимандрит Таврион (Батозский) – двенадцать лет в заключении и восемь лет в ссылке в Кустанайской области;
– архимандрит Иоанн (Крестьянкин) – пять лет в заключении (см., например, по книгам «Память сердца», «Божий инок»);
– святитель Афанасий (Сахаров) – около двадцати двух лет в лагерях и более шести лет в изгнании;
– преподобный Севастиан Карагандинский – семь лет в заключении (см., например, по книге: Королёва В. «Живой воды неиссякаемый источник»);
– схиархимандрит Павел (Груздев) – шесть лет в заключении, затем сослан на вольное поселение в Казахстан на неопределённое время, через пять лет освобождён как невинно пострадавший (см., например, по книге «Архимандрит Павел (Груздев): Документы к биографии» (М., Отчий дом, 2012));
– архимандрит Серафим (Тяпочкин) – десять лет заключения и четыре года ссылки в Казахстане (см., например, по книге «Неугасимый свет любви. Белгородский старец архимандрит Серафим (Тяпочкин)» (М., Благочестие, 2017));
– митрополит Иосиф (Чернов) – на его счету семнадцать лет заключения и два года ссылки (см., например, по книге: Королёва В. «Свет радости в море печали»);
– святитель Лука (Войно-Ясенецкий) – только в одном заключении провёл одиннадцать лет; до заключения и после, как и у многих других, – годы лишений, давления, осуществляемого по разным социальным каналам (см., например, по книге: Поповский М. «Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга»);
– протоиерей Михаил Труханов – в заключении провёл 5555 дней, как он шутливо говорил о себе: «Четырежды отличник» (см., например, по его книге «40 лет моей жизни»);
– монахиня Елена (Казимирчак-Полонская) – монашество приняла уже в преклонные годы, напрямую в заключении не была, но пережитое ею в годы Второй мировой войны и в годы репрессий позволяет включить её имя в этот список (см. автобиографическую книгу «Действие благодати Божией в современном мире»);
– Евфросиния Керсновская – в годы репрессий была направлена на принудительные работы в Сибирь, длительное время провела в трудовых-исправительных лагерях (необходимо учесть, что в те годы лагеря предназначались не для заключения на какой-то срок, а для уничтожения человека в максимально короткие сроки);
– Алексей Арцыбушев – с детства подвергался гонениям за принадлежность к дворянскому сословию; по сфабрикованному делу после пыток отправлен в концентрационные лагеря (1946–1952), потом ссылка в северный край (до 1956); его жизнь – фейерверк несгибаемого оптимизма, веры, любви к людям и воли к жизни (см. автобиографическую книгу «Милосердия двери»; написал также о своей матери, прошедшей через горнило репрессий, но явившей дивный пример стойкости и мужества, в книге «Сокровенная жизнь души»);
– Иван Солоневич и его брат Борис Солоневич (Иван Солоневич об опыте жизни в тоталитарном государстве и об истории фантастического побега из концентрационного лагеря рассказывает в книге «Россия в концлагере», Борис Солоневич историю своей жизни и опыт заключения в Соловецком концлагере описывает в книге «Молодёжь и ОГПУ»).
И список можно продолжать. Причём речь идёт о людях, которые не просто выжили, а о тех, кто после заключения вернулся к своему призванию, кто сохранил в себе любовь, веру в добро, о тех, кто не ожесточился и не пал духом. То есть о тех, кто не стал жертвой травматического опыта. (Книги, написанные ими, необыкновенны! Особо стоит отметить последние, начиная с книги протоиерея Михаила Труханова.)
Травматический опыт применительно к теме заключения может быть отчасти выражен через устойчивое понятие «болезнь колючей проволоки». Термином «болезнь колючей проволоки» выражается комплекс травматических переживаний, охватывающих сознание заключённого. «Основным компонентом данной „болезни“ считается рано или поздно захватывающая людей апатия. Именно апатия, приходя на смену страху и ужасу, выступает третьей возможной реакцией человека – после паники и агрессии – на насилие, осуществлённое против него»[42].
Эта апатия запустила свои щупальца и в прославленного психиатра Виктора Франкла (при всём глубоком уважении к нему). В своей книге «Сказать жизни „Да!“», в главе, которая так и называется – «Апатия», он пишет: «Обхватив свою миску, я грею об неё окоченевшие руки и, хлебая суп, оборачиваюсь к окну. Оттуда на меня широко раскрытыми глазами смотрит этот труп. Ещё два часа назад мы с ним разговаривали! Я продолжаю хлебать… Если бы я чисто профессионально не удивился тогда собственному бесчувствию, то, наверное, этот эпизод даже не запомнил бы – настолько мало была окрашена чувствами вся та жизнь в целом».
Этот опыт глубоко разнится с опытом людей, основавших свою жизнь на парадигме православия. Многие из них демонстрировали совсем иное восприятие действительности, когда попадали в критические ситуации.
Здесь ради краткого примера можно упомянуть имена простых русских женщин, репрессированных в годы гонения на веру. Анастасия Кузьминична Мишина, состоявшая членом общины верующих, была арестована в 1945 году. «В это время судили группу пензенских верующих, некоторых из них уже приговорили к расстрелу. Анастасию заключили в одну камеру с пензяками, и она сказала, что осуждённые на смерть останутся в живых. Это было невозможно, но подвижница всю ответственность за пензенских верующих взяла на себя, и расстрел заменили заключением. В пензенской тюрьме верующие пели духовные песни, молились, получали передачи, так как народу к ним приходило очень много. Следователь не раз спрашивал Анастасию, на что она надеется, но получал лишь один ответ: „Надеюсь на Божию Матерь“. Наказание исповедница отбывала в одиночной камере (изоляторе) тюрьмы г. Владимира, откуда освободилась лишь в 1954 году, после смерти Сталина. <…> После освобождения подвижница жила в родном селе без права выезда. Долгие годы тюрьмы не сломили твёрдой веры Анастасии, не нарушили любви и мира в её сердце. Она по-прежнему оставалась человеком необыкновенной доброты, такой же улыбчивой, матерью семейства, наставницей общины».
Анна Петровна Мишина, также состоявшая в общине верующих, родилась в 1924 году, была заключена во время гонения на веру в лагерь в 1942 году. «В лагере, в Мордовии, заставляли работать практически без отдыха: день и ночь шили фуфайки для Красной Армии. К узникам обращались по номерам, нашитым на одежде, к некоторым применялись пытки. Ночами измождённых людей выводили на улицу, и каждый раз все думали, что на расстрел. Освободившись по амнистии в 1955 году (тринадцать лет заключения! – больше, чем у Виктора Франкла), Анна вернулась на родину, оставшись доброй и глубоко верующей женщиной»[43].
Не показывает ли в этих примерах свой след русская «ментальность», основанная в своих корнях (которые многими людьми утрачены) на деятельном понимании Евангелия, суть которого – любовь (понимаемая не в смысле раздачи бесплатных обедов или реализации социальных программ, хотя и обеды, и программы – дело нужное; речь идёт о том, что любовь к людям проистекает из приобщения к полноте Евангелия, а не из сухого осознания, что должно «благотворить неимущим»)?
«Русская идея, – писал Иван Ильин, – есть идея сердца… Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. И всё это не идеализация и не миф, а живая сила русской истории. О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники – и византийские, и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песнь есть прямое излияние сердечного чувства… этот дух живёт в русской поэзии и в русской литературе, в русской живописи и в русской музыке».
И, к сожалению, эта идея всё более и более утрачивается. И, соответственно, всё более и более набирает обороты страшный маховик травматического опыта.
* * *
Идея травматического опыта сопоставлялась выше с евангельскими словами, что по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь (Мф. 24, 12). Эти слова привлекли внимание и академика Ухтомского. Он считает исчезновение любви причиной того бедствия, о котором также говорится в Евангелии: люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную (Лк. 21, 26).
Одинокий, погружённый в самого себя и не ожидающий от окружающего ничего, кроме новых мерзостей, «постоянно задёрганный новыми ожиданиями бедствий, солипсический[44] человек уже сейчас настоящий мученик ада, сам диавол!» Ему некуда деться, в особенности, ему некуда деться от самого себя. Замыкаясь всё более и более в самого себя, он доходит до бреда величия. Осуждая всё и проклиная, он оправдывает только себя самого. И здесь – вершина безумия.
«Если только человек в текущих тяжестях жизни замкнётся в себе, потеряет спасительный светоч любви, он быстро скатится сначала до бреда преследования, до замкнутого в себе все-обсуждения, до бреда величия! Спасение здесь исключительно в любви, в одной только ней, открывающей человеку, что центр жизни не в нём, а в человеческих лицах и лице вне его! Так что, когда всё оскудеет и всё пройдёт, останется любовь, и она искупит и исцелит всё!» (Здесь Ухтомский цитирует известные слова святого апостола Павла, названные «гимном любви» (1 Кор. 13, 8–10); подробное объяснение этих слов даётся святителем Феофаном Затворником в его книге «Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла»[45].)
Почувствовав однажды лицо другого, человек приобретает нечто, что переворачивает всю его прежнюю жизнь.
Такой переворот не достигается никакой «моралью». «Жалкими словами не преодолеть того, что делается веками и историей культуры» (иными словами, здесь мало могут помочь одни размышления и психологизмы, нацеленные на, выражаясь по-современному, масштабирование эмпатии). «Культуре надо противопоставить культуру. Надо вкоренить соответствующее общественное устройство, где один был бы ценен для всех, а все ценны для каждого. И надо, чтобы сама привычная обыденность в своих мелочах, т. е. самый быт, поддерживала эту доминанту каждого из нас на бесконечно ценное человеческое лицо».
То есть о чём идёт речь? Недостаточно одних размышлений на тему того, что любовь и внимание к другому помогают человеку выйти из, если условно сказать, зоны стагнации. Такого рода размышления могут быть сведены на нет инерцией предшествующей жизни человека, инерцией общества, в котором он живёт. Если многие годы человек наращивал в себе эгоистические тенденции и шёл в ногу с обществом, наращивающим те же тенденции, то понятно, что сразу себя человеку не изменить.
А если он был брошен, предан, и тут ему кто-то снова начинает говорить о любви? А он боится вновь кому-то поверить, потому что связывает понятие доверия с болью, которая, может быть, последует за возможным предательством? Что если человек, может быть, и решился бы пойти на риск, чтобы довериться и полюбить кого-то, но весь уклад его жизни, вся обстановка, привычки – всё вопиет об обратном?
Ответ в том и заключается, что человек, если он желает сохранить любовь, должен, там, где это возможно, определённым образом переработать внешнюю обстановку (чтобы даже предметы быта не напоминали ему об обратном).
Чтобы любовь могла гармонично встроиться в жизнь человека, у него должно развиться понимание того, что делать, если он совершил поступок против любви. Например, кто-то поругался с близкими и теперь испытывает чувство вины. Если человек не знает о такой элементарной «вещи» как «попросить прощения», то возникает риск того, что он прекратит отношения с близкими. Может случиться так, что он не сможет найти ориентацию в шквале мыслей, рождающихся после серьёзного конфликта. Мысли типа «всё пропало!», «да я, вообще, больше к ним никогда не подойду» могут просто исчезнуть после взаимного примирения.
Также ему нужно научиться уравновешивать идею любви другими представлениями. Например, если речь идёт об учителе, то, как писал священномученик Фаддей (Успенский), учитель должен любить детей, но не доводить отношения с ними до панибратства.
Прибавьте сюда и проблему изменённого состояния сознания, при наличии которого человек убеждён, что ничего хорошего в его жизни не получится, что кругом враги и пытаться что-то предпринимать для изменения жизни не стоит. Из изменённого состояния сознания человек может выйти посредством участия в Таинствах, в частности, Исповеди и Причащения.
То есть, чтобы поддержать в себе способность следовать путём любви, человек должен быть приобщён к некоей полноте опыта, помогающего ему определённым образом выстраивать свою жизнь, ведя её таким образом, чтобы на всех этапах своего развития она не отрывалась от возможности приобщиться к Божественной благодати.
Полнота благодатной жизни находится в Церкви. Именно полноценное вхождение в Церковь и помогает личности человека раскрыться, а травматическому опыту быть преодолённым. Вне этой полноты взятые сами по себе идеи относительно любви, окситоцина и эмпатии мало помогают человеку.
Дело Христа, по слову священномученика Илариона (Троицкого), состояло в том, что Христос «принёс для людей новую жизнь, пересоздание человеческого естества». Принципом этой жизни стал «принцип любви». Соединиться в союз любви люди и смогли после того, как произошло «пересоздание самой природы». Ведь грех, живущий в природе, которая досталась людям от Адама, противился соединению людей.
И это сопротивление каждый человек, если он хоть сколько-нибудь внимателен к себе, без труда в себе увидит. Каждый знает, как разум гнётся под напором страстей несмотря на понимание человеком того, что есть хорошо, а что есть плохо. Почему человек совершает зло, если он знает, что это плохо? «Потому что одно дело знать, а другое дело жить». Недостаточно только знать о добре для того, чтобы быть хорошим человеком. Разум признаёт, что заповедь о любви хороша. Но, несмотря на это понимание, в самом себе человек видит ту предрасположенность ко греху (появившуюся в человеческой природе вследствие грехопадения), о которой апостол Павел сказал: Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю (Рим. 7, 15). Одной заповеди о любви мало. О любви говорил и Ветхий Завет, и язычники, но у человека не было сил для осуществления этой заповеди. «Но в том-то сила и значение дела Христова, что оно не ограничивается одним только учением. Человеку даны новые силы, а потому для него и возможным становится новое церковное единение». Дух Святой, живущий в Церкви, даёт члену Церкви силы «в жизни своей руководиться любовью» (см. главу «Непреображённая природа и учение святого священномученика Илариона (Троицкого)» из статьи «Тирания мысли и алкоголь: О выходе из состояния „тирании мысли“ и преодолении того, что толкает человека к алкоголю»)[46].
Важен также и факт (фактор) личной духовной жизни человека. Исходить вовне без опасности быть распылённым может тот, кто укоренён в духовной жизни и имеет навык восполнения сил в молитве. Если человек не укоренён в духовной жизни, то его активность, направленная вовне, рискует потерять характер любви. Активность, направленная вовне, рискует трансформироваться в «просто социальную деятельность». Если такого рода деятельность не связана с ядром личности, то возникает риск вхождения человека в то состояние (процесс?), которое в современной литературе может быть обозначено как выгорание.
Иными словами, любовь творческая, созидательная и питающая человека, может расти и развиваться при поддержке прочих сторон деятельности человека. Различные стороны деятельности гармонично сочетаются друг с другом (как кто-то мог бы сказать: формируется спаянная идентичность) в случае приобщения человека к целостной системе понятий и полноте духовного опыта, к вере.
Вера, по мнению упомянутой выше женщины-профессора, – это «наш щит на все времена». Когда человек входит в мир веры, то он поднимается на какой-то иной уровень осмысления реальности и принятия решения. Во время сеанса психотерапии, по мнению профессора, и пациент, и терапевт находятся в одной плоскости, и пациент совершает движение, скорее, по горизонтали. Когда он смотрит на мир глазами веры, и, исходя их этого ви́дения, перестраивает своё поведение, в его жизни появляется вертикаль, наличие которой помогает ему подняться над трудностями.
Вера активна, она включает в себя не только умозрительные взгляды, но и те самые эмпатию и любовь, ту самую бодрую доминанту, которую Ухтомский полагал главной, – доминанту на лицо другого.
А. А. Ухтомский считал, что довольно трудно бороться с поведением, которое не нравится, если атаковать его доминанты «в лоб» – целесообразнее искать условия для возникновения новой доминанты. При определённых условиях, под действием новой доминанты, первая (патологическая) будет тормозиться сама собою и, может быть, сойдёт на нет.
По мнению Ухтомского, «преодоление себя и бодрая творческая доминанта на лицо другого даются очень просто и сами собою там, где есть любовь». В этом смысле обращают на себя внимание как содержание, так и само название книги священномученика Александра (Миропольского) «Любовь – сущность христианства».
«Главную доминанту Ухтомского, – писал один психиатр, – невозможно понять иначе как христианское мировоззрение, найденное внутри нейрофизиологической науки»[47]. «В теории физиолога Ухтомского (и не только его одного) заповеди христианства становятся законами нейрофизиологии. Из области человеческой нравственности, которую XX век отринул как никому не нужное и докучливое социальное ограничение, они переходят в область биологии мозга и психиатрии»[48].
Доминанта развития / жизни состоит из различных «сегментов», как луч солнца, включающий в себя различные цвета. В данной работе нет возможности рассказать подробно о совокупности «сегментов» конструктивной доминанты, ибо такой рассказ чрезмерно увеличит объём текста, утопив главную мысль в массе подробностей.
Разбор различных сегментов доминанты жизни – удел четвёртой части лекций цикла «Остаться человеком: офисы, мегаполисы, концлагеря» (а также многих лекций части третьей, например, лекций 18–25). В четвёртой части, помимо всего, разбирается феномен той категории узников концентрационных лагерей, которая описывалась словами «живой труп». Речь шла о людях, умственная деятельность которых, их развитие, эмпатия, воля к жизни были блокированы.
О том, на каких основаниях люди, рискующие в эту категорию «провалиться», пытались утвердить свою жизнь, за что они пытались «зацепиться», и рассказывается в лекциях. Социальные отношения или, если быть более точным, отношения, основанные на любви и доверии, оказывают мощнейшее стимулирующее действие на пробуждение человека из спячки, на процесс выхода его из состояния апатии и стагнации (см., например, в четвёртой части лекций цикла «Остаться человеком: офисы, мегаполисы, концлагеря» пункт 29.4 «Социальные отношения как фактор выживания. Посттравматическое расстройство. Книга „Побег из лагеря смерти“»).
Особо стоит отметить, что когда вследствие обжигающего контакта с беззаконием в человеке охладевает любовь, ему нужны весомые основания вновь отважиться на то, чтобы обратиться к любви. Пошатнувшаяся картина мира вследствие насилия, предательства, измены может быть восстановлена тогда, когда человек обращается к тому, что выше его опыта и его представлений (которые сейчас для него отравлены). Высшая правда, вера, жизнь по вере, участие в Таинствах, молитва пробуждают к жизни человека, покрывшегося инеем в ментальном смысле.
Пусть сейчас он не может понять смысл происшедшего с ним страшного опыта, не может понять и простить других, пусть он многого не может, но если он будет тянуться, пытаться соотнести свою жизнь с вечной правдой Евангелия, выжженное пятно в его восприятии когда-нибудь вновь станет способным принять в себя семена цветов. Появится новый опыт, суть которого человек пока не способен предвидеть, и на основании этого опыта, а также благодатного воздействия, чёрное пятно начнёт исчезать, травматическая доминанта начнёт перестраиваться, преодолеваться.
Понимание механизмов, на основании которых происходит эта переинтеграция, позволяет считать, что сама по себе концентрация на травматическом опыте не освобождает от него. То есть бесконечные размышления на тему «вины родителей» (или кого-то другого), «переспросмотры» травматических ситуаций лишь углубляют патологическую доминанту в нервных центрах.
