Хаим Калин
Яблоко транзита
Но не тут-то было – юношеская удаль и крепость логических построений разбились о китайскую стену не столько недоверия, сколько, казалось ныне заложнику, вековой ненависти к израильтянам, прошедшей все мыслимые циклы вегетации и давным-давно – преобладающее умонастроение края. Причем Алекс не понимал, как выходило в духовно разряженной, непригодной для жизни среде двум народам-антагонистам сосуществовать. При этом единственное, что несколько скрашивало удрученность момента – это помещение школы. Общеизвестно, что в горячих фазах палестино-израильской герильи Хамас создавал командные пункты в больницах и учебных заведениях, у коих естественный иммунитет от израильских бомбежек. Стало быть, некая надежда на переговоры и, следовательно, отмену ареста, теплилась…
Несвойственную для войны тишину нарушили щелчки, казалось, настройки звука, передаваемые телесвязью. За этим последовало арабское слово, вполголоса озвученное несколько раз и опять же – дистанционно. Параллельно тому охранник-крепыш проследовал в угол класса, где, забравшись на стул, развернул на подопечного экран плазменного телевизора, который Алекс прежде не замечал.
Алекс часто мигал, надо понимать, встраиваясь в перемену, похоже, для него неожиданную. На самом деле он силился понять, кто в кадре, будто знакомый, но пока не узнаваемый.
– Отстегни его, Башир, но стой рядом… – скомандовал охраннику персонаж из кадра.
Услышав зычный голос, Алекс, наконец, допетрил, сорвав обруч шока-отупения: на экране Яхья Синвар, глава администрации Сектора, человек в Газе №1, единственный из топа Хамаса ему прежде известный и один из оговоренной в посольстве четверки, посвященных в суть предмета переговоров, стало быть, могущих стать их стороной. Притом что, со слов резидента, кроме Алекса Куршина, «озадаченного» особой инструкцией лишь после спуска в «метро», в самом посольстве посвященных в секретную часть переговоров не было.
Алекс разминал затекшие кисти, своим видом передавая, что телекартинка напротив – случайное или необязательное подключение и всех делов прийти в себя и двинуться восвояси. Но вдруг застыл, после чего развернулся к охраннику со словами:
– Брат, почему бы меня не покормить? С семи утра маковой росинки во рту не было…
Между тем по прищуру глаз визави Алекс понял, что иврит тому не знаком. Хотел было повторить то же по-английски, но передумал, трезво оценив простецкую внешность парня. Воздержался он и от языка жестов, дабы не дать чревовещанию обратиться в прикладной разговорник.
– Ты никак объедать Газу заслан, нас, закупоренных твоей страной, как консервная банка, с дефицитом во всем… – хлестнул наотмашь теле- и не только ведущий на прекрасном иврите.
– Прихвачу сэндвичи следующий раз… – с грустью заметил Алекс, почему-то глядя в столешницу, а не на экран.
– Будет ли он? – усомнился Яхья Синвар, то ли констатируя его невозможность, то ли взвешивая шансы на то.
Алекс поднял голову и пристально всматривался в экран, оккупированный ликом весьма тщедушного, хоть и высокорослого человека с классической для активиста палестинского движения биографией: школа, университет, террор ради террора, несколько пожизненных, десяток-полтора лет в израильской тюрьме, обмен и через год-второй – в штабном вагоне Хамаса. Где он преуспел, шагнув премьерские дамки. И до улавливания молекул Алекс осознал: террористы – особая общность, отличающаяся не только делами запредельной дерзости, но и дефицитом нравственных преград, когда сопутствующие терактам обременения и даже гибель ближних – повседневность, унылый модус вивенди. Стало быть, не навязав укоренившийся в их обиходе язык – диктата, должным образом аргументированного – договороспособности не жди.
– Послушай, Яхья, – с напускной назидательностью заговорил Алекс, – какого черта меня похитили, после чего стали раскалывать на предмет замышленного «Моссадом» покушения? При этом здравый смысл говорил: количество согласований, проделанных МИД России с администрацией Газы при подготовке переговоров, исключает подвох. Русские – это не какой-нибудь Сальвадор. Они – сверхдержава, которая свой каждый мало-мальски значимый шаг сто раз перепроверяет, пропуская через бесчисленные шлюзы бюрократии. То есть, отказав в доверии ее посланцу, более того, по-варварски с ним обойдясь, вы плюнули в лицо тем, кому до колен не дотягиваете и у кого с руки кормитесь…
Тут Яхья Синвар стал нечто частить по-арабски, перебив прирожденного баснописца и декламатора претензий; судя по скорому исчезновению из класса охранника, послание адресовалось тому. Алекс опешил, не понимая, куда подул сюжетный ветер. Ведь совсем недавно он, если о чем-то и помышлял, так это, как унести из этого загона насилия и произвола ноги.
– У тебя, видно, голодные галлюцинации, коль ты главу администрации при охраннике распекаешь. Чем наговорил себе на пожизненную одиночку… – предъявил свою претензию Яхья Синвар, едва захлопнулась за цербером дверь.
– Как всегда, потеря ориентира… – выставлял счет принимающей стороне Алекс. – Русские в лепешку разбились, чтобы через уникального переговорщика режим секретности соблюсти. У того и иврит словно родной, что упраздняет переводчика, он и симпатизант борьбы палестинцев за независимость, да еще житель региона, на своей шкуре прочувствовавший местные правила игры. Всё это, повторюсь, дабы обеспечить должную конспирацию, исключая утечки. О чем, не сомневаюсь, вам накануне русские все уши прожужжали… Теперь, какова отдача? А нулевая! Вместо контакта с глазу на глаз – неуместный телемост, не исключено, транслируемый по местному каналу. Так вот, пока оговоренный режим не заработает, я не открою рта! Но это еще не всё… Со мной был Константин, помощник из русского посольства; его, как и меня, втащили в автономию угрозой оружия. Не убедившись, что он в безопасности, к переговорам я не приступлю. Ресурс же ракет, не сложно предположить, у вас на исходе. После чего, считаем до десяти, как это в боксе водится…
В этот момент Яхья Синвар с экрана исчез, надо полагать, пресытившись фирменным израильским блюдом – рагу из многословия и обостренных самооценок, чему предшествовала мина легкого опупения на его лице. Обходчик же путей дальнего и ближнего зарубежья запнулся, и, казалось, передавал разочарование конферансье, у кого на пике вдохновения вырвали из рук микрофон. Недолго, однако. Посуровел, логически замкнув пятиминутку претензий и гримас. В этой кондиции – подчеркнутой озабоченности с подпирающей ладонью лоб – обосновался в эпизоде, неопределенно раздвигая его границы. Понятное дело, не резиновые, столь же условные, как и вечность, далекая от экспериментального подтверждения.
Провис оборвал мобильный, который сунул Алексу цербер, незаметно объявившийся. Между тем сюжет экранного действа, склонного к галопу – мельтешащие мужские черты и интерьер авто – суть события не обозначил. Но тут раздался взволнованный голос, принадлежавший Константину, коллеге по экспедиции: «Не послушал я тебя, Владимирович, теперь…»
– Дело прошлое, Костя, забудем! Ты-то сам как? Обращаются терпимо? – бодро откликнулся эмиссар постсоветского зазеркалья, как оказалось, с правозащитной жилкой.
– Слава богу, цел, кандалы на ногах, правда. И перевозят третий раз… – тут лик Кости дематериализовался, спустя мгновение оборвалась и связь. Было похоже, что эскорт Константина понимает русский, притом что мог быть банально выбран лимит контакта, кем-то спущенный.
Алекс рассеянно водил головой, переваривая хоть и краткую, но исчерпывающей информации беседу с партнером по предприятию, ему казалось, не особо искушенным, но дружелюбным и верным парнем, когда увидел у цербера наручники, которыми спустя мгновения он себя и опекаемого приковал. Движением свободной руки и возгласом «Ялла» увлек за собой, как оказалось на выход, в поджидавший на заднем дворе школы микроавтобус без окон и сидячих мест. При погрузке браслеты разъединил, но по приземлении обоих на пол, сомкнул их вновь. Тронулись.
Сколько бы этот пробег не отзванивал дискомфортом, Алекса он настроил на волну позитива, поскольку, он полагал, удовлетворив его претензию по Константину, Хамас согласился и на очные переговоры, о надобности которых он был непреклонен.
Высокая конвоируемая сторона «перелистывала» в памяти инструкцию о тезисах переговоров, в которую столь парадоксальным образом – с позиций места и способа обнародования – был посвящен. И невзирая на свою репутацию опытного аналитика изумлялся, насколько прикладная политика паскудна в своей беспринципности и дешевизне мотивов. Не развернулся он на 360 градусов по прочтении подметных ЦУ Кремля только потому, что при всех своих геополитических патологиях у миссии очевидная миротворческая конечная. Впрочем, спустившись в «метро» Хамаса, он суверенитета лишился, примерив на себя очередной колпак заложника.
Завыла сирена, как показалось Алексу, более мрачная и пугающая, чем израильская, настоящий вой-приглашение в ад. Знакомый грохот двигателей военных бортов, за три десятилетия регионального опыта регулярно травивших сон и досуг. И рвущие перепонки взрывы с интервалом в десять-пятнадцать секунд, неумолимо приближающиеся. Наконец персональный Апокалипсис, сплющивший сознание и оторвавший от земли микроавтобус, точно жонглируемый мяч.
Микроавтобус на боку, задние дверцы распахнуты, задымление, ноет левая скованная наручниками рука, травмированная при опрокидывании из-за сцепки с охранником. Сам сосед без сознания с кровотечением в районе таза.
Давясь от кашля и превозмогая боль в посиневшей кисти, Алекс зашарил по карманам цербера в поисках ключа от браслетов. В боковых пусто, пальцы слиплись от крови соседа, но в нагрудном кармане нечто напоминающее ключ прощупывается. Вытащил, но понимания в гудящей точно колокол голове, как ключом воспользоваться, нет. Замешательство, переросшее в панику и пронзительная в своей обезоруживающей простоте мысль: «Пытайся хотя бы!»
Спустя минуту Алекс, словно ящерица, верткими движениями выполз из микроавтобуса, даже не попытавшись встать на ноги. Надо понимать, в стремлении поскорее убраться из дымящегося, стало быть, на грани взрыва автомобиля. Между тем, вывалившись наружу, он застыл и перевел взор туда, откуда выполз. Оглядевшись, пополз обратно и вскоре вытолкал наружу охранника, все еще без сознания. После чего встал на ноги и за обе руки принялся волочь тело партнера по несчастью, как и он, отвергнутым туманностью потустороннего. При этом не огибал осколки кирпича, коих тьма тьмущая. Наконец, удалившись от авто метров на семьдесят, повалился на колени, дыша как гончая. Отдышавшись, сорвал с себя рубашку, а чуть позже джинсы с соседа. Скомкав джинсы, приладил их кровоточащему бедру раненного и своей рубашкой перевязал поясницу, так крепя «тампон» к телу. Будто в полном изнеможении повалился на пятую точку, подтягивая под себя ноги и обхватывая руками голени. Чуть позже транслировал пресыщение всем и вся, немоту мыслей и чувств.
На самом деле то был весьма обманчивый фон, ибо сознание судорожно переключилось в режим поиска решения. Вокруг-то ни живой души, лишь где-то в пятистах метрах по фронту сирены пожарных и амбулансов, судя по всему, устраняющие последствия недавнего израильского налета.
Если бы не кровь охранника, которой вымазался по локти, и голый торс, можно было сойти за журналиста и как-то двинуться к демаркации, внешне охраняемой израильскими патрулями. И какая оплошность, что в начале девяностых, когда любой израильтянин Газу мог посетить, он такой шанс профукал. Теперь ломай голову, куда путь держать, активируя инстинктивный навигатор.
Объяв проблему, Алекс вник, что обломись ему даже «Кодак» и карточка журналиста, шансы выскочить из Газы на своих двоих стремились бы к нулю, поскольку он слишком важная птица, чтобы его «самотек» допустить. Вопрос минут, чтобы его хватились. Что, собственно, скоро и произошло.
***
Сектор Газа, те же сутки 20.00
Алекс уплетал за обе щеки столь проблемную для чревоугодия еду, как жареная рыба, которой была наполнена средних размеров миска. Не занимал его и этикет – отходы складировались прямо на столешнице. Ведь кроме загруженной с походом миски, прочей посуды не было, а из столовых принадлежностей только нож.
На сей раз упрашивать заморить червячка Алексу не пришлось. Похоже, его взлохмаченный лик, который отсвечивал недавнее кораблекрушение, излучал и звериный голод. Иначе не объяснить огромное блюдо, годящееся для трапезы среднестатистической семьи.
Кроме того, едва его со второй попытки доставили к месту назначения, бывшим цокольным этажом мечети (судя по доносившимся сверху молитвам), как на него посыпались знаки внимания: тщательный осмотр врачом, душ, новая одежда, вместо испачканной кровью, не говоря уже о кардинальной перемене – обходительном отношении охранников, отказавшихся от наручников и лишь время от времени вяло поглядывавших на него, как и то, что место его содержания – общее пространство для посыльных и охраны. Разумеется, перемена диктовалась новой директивой начальства и будто мотив ее просматривался – спасение им охранника за минуту до взрыва авто, но полагаться на благородство террористов-социопатов, без колики сомнений отправляющих шахидов на смерть, Алексу не приходилось…
Объект, несомненно, был одним из опорных пунктов Хамаса. И его особая, подразумевавшая иммунитет от израильских бомбардировок локация, и пару десятков увешанных оружием охранников, и специфическая подспудного напряжения атмосфера подсказывали: здесь не рядовой узел обороны Газы, а ее генеральный штаб, мозг. Так что, полагал Алекс, вероятность соприкоснуться здесь вживую с главой Хамаса Яхья Синваром имела перспективу.
Между тем каких-либо подвижек, указывавших на скорый прогресс миссии, не наблюдалось, да и, собственно, помимо взмыленных посыльных, рвавших подметки в обоих направлениях, явственных симптомов штабной работы никаких. Что, впрочем, объяснимо: общее пространство, куда был допущен, и деловая часть разделялись бетонной стеной с чугунной дверью; ее открытие посыльными каких-либо деталей не добавляло, что, по-видимому, было заложено при проектировании.
Проскрипела чугунная дверь, распахиваясь, на сей раз не выпуская или принимая посыльного; в проеме застыл представительного вида мужчина, высматривающий в предбаннике кого-то. Причем пришелец явно не из пехотинцев, внешне – из командного состава Хамаса. Костюм, свежая отутюженная рубашка, мало вяжущаяся с осадным положением автономии, но главное – основательной фактуры, уверенный в себе деятель. Тут вполголоса на иврите из уст пришельца прозвучало:
– Алекс Куршин, где ты? Подойди.
Алекс конвульсивно подался вперед, как казалось, занимая низкую стойку старта, разумеется, мысленно. Но сразу одернул себя и на ноги не встал, более того, чуть отстранился, принимая независимый, подчеркнутого достоинства вид. Вскоре, однако, отозвался:
– Алекс Куршин – это я.
– Пройдем, – движением головы мужчина указал направление движения – через чугунную дверь внутрь.
Алекс почему-то пожал плечами, нехотя встал на ноги и потопал на визуальный ориентир. Скрежет захлопываемой за ним двери расплескал по его телу мурашки, напомнив о миллионах соплеменников, у которых жизнь от смерти отделяла схожая массивная герметичная дверь.
Та ассоциация не задержалась – внимание вошедшего приковала конструкция, напоминавшая Алексу древний советский лифт, единственная в помещении из одних стен.
Посланец Хамаса бесстрастно указал в сторону конструкции, обозначая вектор движения и не прокомментировав ее назначение. Алекс хоть и замешкался поначалу, но, отпихнув невидимого оппонента, уверенно последовал вслед за эскортом – в модуль, и правда оказавшимся лифтом для спуска в очаг государственности, которую сосед придирчиво дозирует по чайной ложечке.
В фуникулере подземелья эскорт протянул Алексу мешок, вновь не расщедрившись на объяснение. Вручил между тем деликатно, будто стесняясь. Алекс кивнул, надо понимать, признавая уместность обременения. Между тем польза от мешка – весьма относительная, ибо какофония голосов, перекличка сигналов связи, а главное – покрытая Алексом и эскортом внушительная до цели дистанция по выходе из лифта подсказывали – это и есть администрация Сектора Газа, в циклах горячей войны, как известно, мигрирующая под землю.
Алекс нервно крутил головой, не беря в толк, где он и что перед ним. Будто в пяти метрах по фронту Яхья Синвар, но между ними стена. Верхняя половина из пуленепробиваемого стекла, нижняя часть стены – легированная сталь. Точь в точь, как в пункте обмена валюты. Вид завершает микрофон на длинной гофрированной ножке в двадцати сантиметрах от лица.
Мало-помалу до Алекса дошло: к драконовским мерам личной безопасности Синвара его персона отношения не имеет – не более, чем рядовой визитер. Кроме ближнего круга, он со всеми общается через фортификацию. По крайней мере, в военное время, что оправдано. Ибо становится мишенью «Моссада» номер один. Другое дело, в контексте возможного его ангажемента «Моссадом», ему был присвоена категория максимальной угрозы – мобильного маячка.
Алекс сидит, в то время как глава Хамаса и недавний эскорт, стоя, о чем-то живо беседуют, парламентера, с утра перекидываемого точно волан, не замечая. Тут Алекс с миной досады встает на ноги и стучит костяшками по стеклу, но, не дождавшись отклика, проделывает ту же операцию с микрофоном. Вынудив хозяев на себя взглянуть, обрушился:
– Яхья, впечатление, словно приоритет Хамаса не замаячившее вторжение Израиля в Газу, а обсуждение формы вашей олимпийской делегации в Токио! Когда, наконец, начнем переговоры?! И кто это с тобой, есть ли у него допуск?
Синвар с соратником застыли, не исключено, переваривая скороговорку на иврите, бывшего для них пусть прочных навыков, но в последнее время редко практикуемым языком. Но тут сосед Синвара потянулся к столу, где, щелкнув тумблером, активировал микрофон:
– Чего ты митингуешь, Алекс, уча нас уму-разуму? Ведь на своей шкуре прочувствовал, насколько жутко иметь такого соседа, как Израиль, для которого принцип око за око (часто мнимое) – национальная идея-фикс. Машина, на которой тебя везли, имела на крыше надпись метровыми буквами «Школьники». Понятно, пилот не знал, что внутри израильский гражданин, но насколько этот авианалет символичен, выставляя Израиль неразборчивым в средствах, циничным агрессором. Оттого Газа – это жизнь без распорядка и правил, когда прогноз, максимум, до обеда, условно говоря…
– Давайте без пятиминуток ненависти, – раздраженно перебил свой недавний эскорт Алекс. – Сколько бы я, либерал-либертанианец, не сочувствовал палестинцам – народу, опоздавшему на региональный тендер удачи, оттого заблудившемуся среди трех сосен, не делайте из меня ненавистника Израиля. Страны, обогатившей меня духовно и материально, которой до гроба обязан. Между тем хотелось бы узнать: когда приступим к повестке, то есть к переговорам? И, наконец, назови себя: кто ты? – Алекс уставился на собеседника.
– Если ты немедленно не заткнешься, Алекс, – Яхья Синвар передвинул микрофон на себя, – тебя на пустыре посадят на цепь, прежде установив в близком, но недостижимом для тебя расстоянии несколько ракет. Любопытно, сколько у твоих соплеменников уйдет времени, чтобы пустырь в дымящий котлован превратить? Думаю, за четверть часа управятся…
Алекс побледнел– столько восприняв угрозу всерьез, сколько осязая свое превращение во фрагменты плоти и раздробленных костей. Испытывал при этом не ужас, а изумление от изощренности зла, зубами и когтями уцепившегося за просвещенное сегодня. Придя в себя, несколько раз невесело кивнул, будто признавая «да, меня много» и транслируя готовность к компромиссу. Яхья Синвар, нахмурившись, пригласил своего партнера садиться, после чего уселся сам. Приладил высоту микрофона.
– Основополагающий пункт в позиции Москвы следующий, – открыл вымученный, полный интриги форум Алекс, – немедленное одностороннее прекращение обстрелов Израиля, сопровождаемое приглашением к переговорам об урегулировании конфликта при посредничестве Каира.
Яхья Синвар ухмыльнулся, после чего переглянулся с коллегой – Мухаммедом Сахимом, своим заместителем, как он сообщил Алексу минутой ранее. Но промолчал, возвращаясь к образу дисциплинированного, хоть и в ожидании подвоха, весь на взводе, слушателя.
– При этом Москва, исходя из особых отношений с Иерусалимом, задействует свои рычаги, добиваясь его большей сговорчивости по всему спектру хронических, нерешаемых в палестино-израильском противостоянии проблем, в том числе: строительство аэропорта, морского порта, расширение зоны рыболовства, упразднение рогаток финансирования из Катара, устранение дискриминации Израилем импортных поставок в Газу и бесперебойность снабжения из самого Израиля, беспардонно дозируемого, многократное увеличение квоты разрешений на работу в Израиле для жителей Газы....
Принимающая сторона вновь переглянулась, Мухаммед Сахим тяжко вздохнул. Было от чего: обозначенные российским эмиссаром проблемы – политико-экономический долгострой четвертьвековой давности. В Израиле менялись правительства и премьеры, порой контрастно непохожие на предшественников, при этом общественный консенсус страны колебаний не знал: население захваченных в 1967 году территорий, хоть и обретших статус автономии в 1994 г. – низшая, стало быть, обреченная обслуживать метрополию раса. А поскольку обе автономии, пусть в разной степени, не прогибаясь, отстаивали свои умаляемые Израилем права с ожесточением и находчивостью гладиаторов, то с подачи грозного соседа обрели ярлык террористов (пусть в последние годы тот у первого мира не в ходу). Обобщенно, у Газы не было дефицита в одном – миротворцах и громадье их благих намерений…
– Акцентирую, – продолжил миротворец текущего призыва, – лишь только безотлагательное прекращение Газой огня остановит наземную операцию Израиля, стало быть, оккупацию автономии израильской армией. Чего Москва допустить не может, ибо захват Газы таит опасность разоблачения поставок в автономию Россией сверхсекретных видов вооружений, в обход соглашений между Москвой и Иерусалимом строго блюсти региональный статус-кво. Иными словами, обнаружение Израилем в Газе российских военных советников, установок по уничтожению бронетехники «Корнет», беспилотников, системы залпового огня «Торнадо», способных поколебать тотальное превосходство Иерусалима над Газой в военной сфере, меняя соотношение сил, повлечет крушение российско-израильского военно-политического союза, сколько бы непрочным и временным он ни был…
– Ответь мне, Алекс, – вклинился в речевой конвейер парламентера Мухаммед Сахим, – на кой ляд нам эта охраняемая пуще зеницы ока техника, коль Москвой строго-настрого запрещено ее применять, с туманными обещаниями «при смертельной опасности»? При этом вооруженный по последнему слову техники Израиль сделал из Газы полигон по испытанию на живых людях оружия огромной разрушительной силы и коварства…
– Мухаммед, последнее, чего бы я не хотел, – откликнулся, чуть подумав, Алекс, – это вступать в диспут на региональные темы, на который у меня, обретающегося в сорока километрах от Газы, будто право есть. Право, однако, условное, поскольку ныне я представляю страну из другой широты. Тем не менее, возражу тебе вопросом на вопрос: на автономию Западного берега в последние годы упала хоть одна ракета или снаряд? Общеизвестно, что нет. Общими усилиями Рамаллы и Иерусалима создано пространство холодного, но очень прочного мира. Вы можете сколько угодно хаять Махмуда Аббаса, на ваш взгляд, вероотступника и коллаборациониста, но факт остается фактом: автономия Западного берега, хоть и дискриминируется Израилем, однако смогла выстроить пусть небогатую, полную колючек, но все же полноценную мирную жизнь. Без комендантского часа, бомбоубежищ, кротовых коммуникаций и кровавых бань, устраиваемых Хамасом населению Газы со средней частотой в пять лет…
У Яхьи Синвара задергалась правая щека, да так явственно, что Алекс запнулся и с испугом глядел на главу администрации. Струхнуть было от чего. Обвинять террористов в убийстве подмандатных им граждан, пусть через третье лицо, при этом находясь у этих социопатов в заложниках, отдавало добровольной экскурсией в общину людоедов.
То была грубая, пусть допущенная в полемическом запале ошибка, которая требовала трубить сбор всех ресурсов, понятное дело, умственных.
Пожарной мерой, однако, стало нечто шутовское, подобие прелюдии к миниатюре клоуна. Вскочив на ноги, Алекс стал ритмично стучать костяшками пальцев по микрофону, что создавало у собеседников за стеклом какофонию звуков, режущих ушные перепонки. Скривившись, те кинулись к микрофону, надо полагать, чтобы отвадить парламентера с навыками лицедея и изувера-психиатра в одной лицензии. Но, столкнувшись плечами, выругались по-арабски, претензий авантюристу с большой политической дороги так и не предъявив.
Тут Алекс резко уселся и, закинув нога за ногу, потянул на себя микрофон. Приняв нравоучительный вид резонера, принялся разбираться с закулисьем Большого террора в версии 21-го века:
– Москва крайне раздражена тем, что тщательно продуманная операция по усечению региональных аппетитов Израиля пошла совершенно не так, как планировалась, вопреки тщательно отработанному сценарию. И надеется получить развернутые объяснения, от которых зависит дальнейший курс России в арабо-израильском конфликте. Так вот, план предусматривал поэтапное открытие двух фронтов военных действий с разбежкой в сутки. Первой вступала в бой ливанская Хезболла, обращая свою огневую мощь на север Израиля. Спустя двадцать четыре часа активировался ракетный потенциал Газы, в его прицеле – юг Израиля. То есть, пока Хезболла не разворачивала первый фронт, огонь Хамасом открыть быть не мог. Что имеем? Согласованный план – коту под хвост. Болезнь Насраллы, подхватившего ковид, выводит из игры Хезболлу. Хамас же, мало того, что ломает выверенную схему, которая нацелена на максимизацию психической травмы у израильтян, самовольно расширяет диапазон обстрелов и их длительность. Пусть эта партизанщина и произвела эффект равноценный замышленному от двух фронтов, ее побочные действия помножили на ноль обретенный актив…
– Да ты, Алекс, демагог, что, как ни странно, уживается с невежеством! – возражал глава администрации. – Что, последний год – в тюрьме, без интернета и телевизора? Не видел, маршей вдоль разделительной полосы, сотен сожженных шин, десятков убитых Израилем демонстрантов, протестовавших от безысходности в одной из задниц мира – Газе. В стране, герметично зажатой морем с севера, на западе – Египтом, а с юга и востока – последним могиканином апартеида Израилем. Государством, которое нещадно регламентирует, что нам есть, как перемещаться и с кем дружить, окунув нас в первобытнообщинный строй пещер и борьбы за выживание! Так вот, наш нарыв был обречен взорваться в любой момент без всякого тайминга с Москвой. Да, русское чудо-оружие – важный вклад в нашу оборону, но нынешний запрет на применение, пусть мы чуток от него отступили, обнуляет его как таковое. Так что Москва может сколько угодно фыркать и махать пальцем ну-ну, но ее право голоса – совещательное. Ей бы в нашу клоаку безнадеги и нищеты, прежде чем диктовать…
Алекс зажмурился, всем видом выказывая пресыщение событием, сюжет которого казался винегретом из вековых обид, подозрений и заложничества, перемежаемого паузами условно-досрочного. Но, словно опомнившись, просигнализировал мимически: я в порядке, пустяки. Чеканя слог, откликнулся:
– В четырнадцатом, услышав об объявлении Израилем военной операции «Нерушимая скала», крупнейшей в истории арабо-израильского конфликта, я в праведном гневе двинулся к границе с Газой и на израильском КПП «Эрез», понятное дело, был задержан. Вскоре заметил группу по большей мере немолодых людей, скученных в загоне, который окаймляла красная лента, крепившаяся на шестах. Туда, по установлению личности и цели визита, препроводили и меня, как оказалось, к единомышленникам. Таковых, волонтеров, предлагавших себя в качестве живого щита администрации Газы, набралось более трех сотен. Алекс Куршин был в числе последних миротворцев-камикадзе, к слову, контингент не обогатив. Его костяк – лучшие умы Израиля: профессура, крупные журналисты, художники, писатели. Наутро после бессонной ночи нас, антимилитаристов, пусть не под дулами автоматов, но без всяких антимоний военная полиция загнала в автобусы, которые развезли мятежную публику по домам. Между тем депортацией диссидентов израильский генштаб не ограничился – ввел для национальных СМИ цензурный запрет на освещение нашей акции, наплевав на ее представительность и миротворческую суть. Мораль события проста: цивилизация в ее нынешнем виде, вопреки тренду гуманизации общественного устройства не в силах противостоять грубой силе, в чьей основе – мощная военная надстройка и решимость силой оружия и коварства продавливать свои геополитические интересы. Наглядный пример тому – война отчаяния, которую дерзкий, свободолюбивый Давид в лице Хамаса бесплодно ведет с Голиафом, олицетворяемым Израилем. При этом статус Газы, государственности подземелья, за многие годы ни на йоту не изменился. Потому врезка в региональный расклад России, режима со схожим с Израилем геополитическим горизонтом, сулит Газе единственный шанс гигантский перевес Израиля над автономией и, стало быть, стратегический диктат грозного соседа разбавить. Кстати, на пользу самому Иерусалиму, разлагаемому неоколониализмом, не меньшую, чем Газе и Рамалле. Так что если русские требуют свернуть обстрелы, значит, они знают, что делают, судя по всему, располагая конкретным, продуманным планом. Ответ, что на месте виднее, чреват сворачиванием Москвой военно-политической поддержки Газе, немедленным отзывом военных советников и реальными шансами заиметь Россию в лагере ваших недругов. И совершенно неважно, какие Хамасу видятся последствия разворота курса на триста шестьдесят градусов без предварительных условий, ибо у решения, останавливающего кровопролитие, нет ценника и, тем самым, альтернатив. У меня все…
Яхья Синвар и Мухаммед Сахим, обменявшись тяжелыми, но полными аллюзий взглядами, задумались. Казалось, отгородились от неудобного мира, который ощетинился проблемами одна другой горше, но главное, не укладывающимися в их принципиально черно-белую оптику. Ушел в себя и эмиссар сборной закулисы, то ли прогнувшись от бремени марша, то ли ища оправдание, почему он здесь. Но вскоре всколыхнулся, услышав голос Яхья Синвара:
