Гвозденко Елена Викторовна
К точке отсчёта
Наотмашь в минималистическое нутро кабинета. Откуда здесь сера, неужели вентиляция не работает? Тело слилось с креслом – не пошевелиться, не вдохнуть. Всё, конец.
«Сыночек, иди ко мне».
Мама, где ты, помоги! Прохлада воды, всплески, безвольная оболочка по быстрине. Нет страха, только бесконечность неба. Что-то тянет, всасывает, вминает в себя.
«Мама!»
– Как себя чувствуем? – Улыбка Марины совсем не похожа на ту, джокондовскую. Смайлик.
– Нам надо поговорить, – из-за спины хипстер в халате вместо парки.
– Это наш главврач Станислав Борисович, – Марина отошла в сторону.
– О чём? – Еле слышно спекшимися губами.
Интересно, это чей разукрашенный сынок вершит судьбы в маленьком царстве шаткого разума? Как хорошо, что не родил своих, как хорошо.
– Есть возможность организовать долечивание дома. Просто алкогольный делирий.
– Белая горячка?
– Да, есть записи, свидетельства. Просто поговорите, и уже завтра домой. Под нашим наблюдением, естественно. Но через пару недель на работу, – хипстер протягивал телефонную трубку татуированной рукой.
От трубки несло серой.
«Мама, мама, где ты?»
– Ты как? Мы все переживаем, – Петраков из мира, где нет воздуха.
– Хорошо. Что хочешь?
Всего-то. Он-то думал, нужен весь бизнес, оказывается только тендер. И стоило городить?
– Петраков, а хочешь, забирай всё?
Трубка ошарашено молчала. Потом очнулась, обещала перезвонить завтра и умолкла, наконец.
Опять Марина, смачивающая тампон.
«Мама, я иду к тебе».
Неведомая сила подхватила и понесла к далёкому свету.
– Что за… где он? Куда вы смотрели? – хипстер метался по опустевшей палате.
– Мы не отходили, – санитары-братки переминались с ноги на ногу.
– И куда он делся? Улетел? Шестой этаж и окна зафиксированы.
– В дверь точно не выходил.
– Где он? Где? – в вечность…
Глава 19
«Я всё чаще ощущаю нехватку воздуха, будто кто-то невидимый подключил насос и выкачивает кислород, наслаждаясь нашей агонией. Вывороченный мир, лишённый смысла. Временами меня накрывает такое отчаяние, что хочется покончить со всем разом. Если бы не книги…», – Антон прервал чтение дневника пропавшей родственницы.
Удушье схватило за горло, чёрные круги замелькали перед глазами. Смысл, опять этот ускользающий смысл.
«Эти странные сны, будто многосерийный фильм. Попросила Кузьмина поискать информацию об этом злополучном маскараде», – Антон захлопнул тетрадь. Его трясло, строчки расползались. Выскочил на крыльцо, задышал часто-часто, будто выплёвывал, выметал ужас, проникший в каждую клеточку. Где-то вдалеке завыла собака. Вой нёсся над сумеречным, затихшим посёлком в жёлтых кляксах оконного света.
Такого не может быть! Так не бывает. А старухи, неожиданно появляющиеся и исчезающие, бывают? Чёрные лохмотья от платка? А тетрадь, как вестник ниоткуда?
– Антон, идёмте к нам, – у забора материализовалась какая-то женщина, – Анна Захаровна, супруга Ильи Ефимовича. Идёмте, идёмте, хватит стесняться.
Отказать женщине было неудобно. Дело, пожалуй, не в стеснении, тут иное. Илья Ефимович вызывал странные ощущения. Казалось, что лекарь способен раскрыть что-то такое в самом Антоне, к чему он готов не был. Сдерживал страх перед истиной, сладость иллюзии. Всё это открылось Кислицину-младшему за пару минут, пока шли к дому соседа. Свет, горевший над крыльцом, выхватывал часть ухоженного двора. Аккуратные газоны с первыми лимонными ростками, глянцево блестевшая земля, фигурка забавного старичка, вырезанная из дерева, самодельная лавочка из тёмного дерева, какие-то кустики и деревья, скрывающиеся в темноте. Анна Захаровна молча шла впереди. Уже на крыльце повернулась к Антону, и молодой человек удивился молодости светлых глаз.
– Добро пожаловать, давно вас ждём, – хозяйка распахнула входную дверь, пропуская гостя вперёд.
«И эта церемонность не кажется неуместной», – пронеслось в голове.
Дом соседской четы был обычным деревенским домом, очень похожим на тот, в котором жили родители отца – с путаницей комнат, непривычным интерьером. Крытая холодная веранда, вероятно, служила летней кухней и домашней теплицей. Центральное место прихожей занимала русская печь. Антон впервые видел настоящую печь, не новомодный камин-игрушку, а белоснежную хозяйку русской избы.
– Удивлены? – Анна Захаровна так заразительно улыбалась, что невозможно устоять, – у нас есть и газовое отопление, а печь разбирать не стали. Любим настоящие пироги, а из печи они выходят совсем иные. В духовках всё не то.
Следующая комната служила гостиной. Две стены с множеством окон, в простенках – книжные шкафы. Дешевая, но новая мягкая мебель, ковёр на полу, старенький телевизор в самом углу. В середине комнаты обеденный стол, покрытый раритетной скатертью с какими-то узорами, молодой человек не очень разбирался во всех этих женских штучках.
– Присаживайтесь. Антон. Сейчас будем ужинать, Илья Ефимович скоро освободится.
– Я не голоден, – слишком неубедительно. Хозяйка лишь улыбнулась и вышла.
Откуда-то из глубины дома доносились тихие голоса. Молодой человек сел на диван, закрыл глаза. Сквозь умиротворение пробирался ощутимый дискомфорт. Не давал покоя дневник тётки. Что так напугало в страницах, исписанных мелким почерком? Созвучность? Картина отчаяния?
– Антон, как вам рад! – Илья Ефимович появился из боковой двери, – давно ждёте?
– Нет, вовсе нет, минут пять всего.
– Уговорила, Илюша, а ты утверждал, стесняется. Что нас стесняться? – Анна Захаровна успела заставить узорчатую скатерть блюдцами, вазочками, тарелками.
– Значит, ошибался, – взгляд тёмных глаз, цепляющий, утягивающий.
Этого боялся? Хозяин заметил метнувшийся страх, отвёл глаза.
– Садись, сынок, угощайся.
Устоять было невозможно! Столько аппетитных и вредных блюд в одном месте молодой человек никогда не видел. Запечённая с курочкой картошка, истекающая янтарным жирком в крапинках свежего укропа, золотистые кусочки жареной рыбы, прозрачное сало с розовыми прожилками, пироги, пирожки, блинчики, в которые что-то завёрнуто, ноздреватые блинчики, блестящие от масла, какие-то засолки, салаты, графин с рубиновой жидкостью.
– Какое великолепие, – выдохнул Антон. От смущения не осталось следа, мужчина с аппетитом поглощал подкладываемые хозяйкой кушанья.
– Настойку попробуйте, на рябине черноплодной, – Илья Ефимович разливал по рюмкам содержимое графина.
Настойка оказалась сладкой и терпкой.
– Очень похоже на ликёр.
– Лучше, лучше всякого ликёра, хозяюшка моя мастерица по кулинарной части.
Насыщение подступило внезапно, в какой-то миг Кислицин почувствовал, что не в состоянии проглотить ни куска.
– Спасибо огромное. Больше не могу. Никогда так вкусно не ел, – и это было правдой.
– Наелся и хорошо, – Илья Ефимович тоже отодвинул тарелку, – ты вот, сынок, ел и думал, мол, еда такая очень вредна для здоровья. А я тебе так скажу, еда не может быть вредной, если в меру и слушая себя. Тебе же понравилось?
– Ещё как!
– Ничего тут вредного нет, почти всё с огорода, своего хозяйства, а остальное покупаем только у проверенных продавцов. У нас тут несколько жильцов коров держат, молоко, сметана, масло – всё натуральное.
– Илья Ефимович, – молодой человек дождался, когда хозяйка вышла, – я хотел поговорить о тётке, об Анне Петровне. Чем больше занимаюсь поисками, тем всё запутаннее, таинственнее становится.
– Счастливый ты, Антон, ещё не утратил способности удивляться.
– А вас ничего не удивляет?
– Удивление – награда молодых. С возрастом этот дар притупляется, – хозяин засмеялся низким грудным голосом.
– Вы что-то знаете?
– О тётке? Откуда? Я немного знаю о тебе, но это лишь домыслы. Скажу лишь, поиск важен не ей и даже не отцу, он важен тебе.
– Вы опять говорите загадками.
– Отнюдь. Это моё убеждение, ничего просто так не происходит. Если нас касается, значит, это наш урок. Вот и всё. Вопрос лишь подхода.
– Хорошо, пусть так. Но где искать её?
– У тебя есть дневник.
– Откуда? Откуда вы это знаете?
– Антон, я вижу, что пугаю тебя, – взгляд опять стал прицельным, – просто прими. Есть люди, над которыми чуть чаще открывают занавес тайны. Возможно, это просто иная способность видеть. Таких людей всё больше, поверь. Я не могу гадать или отгадывать, просто чувствую, когда информация идёт не от меня. Мы привыкли и не удивляемся. В своей жизни наблюдал столько чудес, что понимаю, это теперь реальность. Жить в навязанном мире, прятаться за страхами – иллюзия, а принимать мир – реальность.
– Но как определять ориентиры?
– А они давно определены, два тысячелетия назад, весь свод правил, который делает нас людьми. Пойдём, – решительно поднялся хозяин.
Он привёл молодого соседа в маленькую комнату, завешанную иконами. Из всей мебели – пара стульев и старенькая кушетка.
– Выросший во времена атеизма, я считал этот мир иллюзией, пока болезнь не приковала меня к постели на несколько лет. И я благодарен этому времени – трудному, мучительному, благодарен такому уроку, иначе не принял бы…
Молодой человек не заметил, как оказался на стуле, как смежились веки, и он погрузился в блаженную темноту.
«Самое страшное, что происходит с миром – расчеловечивание. Всё чаще кажется, что за этим стоит конкретная сила, остальные лишь – послушно следуют их воле…
Часто думаю, какими инструментами удаётся добиться столь поразительных эффектов? Неужели сила души настолько слаба? Души… Мне трудно верить, будто продираюсь сквозь невидимые препоны. Раньше оправдывала себя воспитанием, но ведь дело не в этом, переложить трудность на кого-то – самый худший путь. Но я верю в душу, а значит, признаю Бога.
Почему мы так легко поменяли цвета? Окрасили белое в чёрное и обелили мерзость? Наблюдаю, как погибают чувства, добрые чувства. Исчезает милосердие, доверие, даже справедливость, достоинство, самоуважение теперь имеют невысокую цену. Пустоту заполняют агрессия, самоутверждение любой ценой, отсюда и алчность. Иметь что-то дорогое и уникальное без возможности продемонстрировать обладание – бессмысленно, важно вызвать зависть. Мы и сами стали придатками этих вещей», – Антон не мог оторваться. Ох, не проста была тётушка, не проста. Как же получилось, что всю жизнь ждала своего Павла Семёновича? Как не разгадала при своей проницательности? История любви – страсти на всех страницах дневника. Но это история уже зрелой женщины, ощутившей болезненность такой привязанности.
«Милый мой Паша, как жаль, поздно поняла, насколько обременительна для тебя была наша связь – все мои претензии, просьбы, слёзы. Я знаю, теперь ты видишь, насколько глубоко моё раскаяние. Эта страсть – плод моей безудержной фантазии. Моё женское естество, нацеленное на придуманный образ, носителем которого ты являлся, разрушало тебя. И роль тебе отвела – носитель, сумка, кофр… Как тяжко осознание», – Антон отложил тетрадь. Записи на последних страницах не вносили ясности. Он сомневался, что есть связь между исповедью родственницы и её исчезновением. Где, как искать? Остаются волонтёры. Тьму за окном будто разбавили молоком. Надо дождаться рассвета, зайти попрощаться к соседям и ехать к отцу. Но как мудро заметил Вуди Аллен: «Если хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах», уехать в тот день Кислицину не удалось.
Он зашёл к Илье Ефимовичу и Анне Захаровне. При свете дня двор оказался ещё более ухоженным. Тропинки, выложенные светлой плиткой, садовые фонарики, спрятанные в тени кустов, даже альпийская горка.
– У нас и фонтан есть. А там курочки. Приезжайте с папой летом, Антоша, приезжайте, – ласково говорила соседка. Потом, вспомнив что-то, попросила подождать и шустро заспешила в дом.
– Права моя половиночка. Привези отца, сынок. Знаю, что могу быть ему полезен.
– Боюсь, дорога слишком трудна для него.
– А ты не бойся, доедет, ещё как доедет. Знаю, – показалось или и правда, голос изменился?
– Вот, возьми, тут гостинцы тебе и батюшке твоему, – Анна Захаровна протягивала большой пакет.
– Что вы, – начал было Антон, но осекся, заметив спрятанный смех в глазах хозяйки, – спасибо вам. За всё спасибо.
И от этой утренней встречи было так легко, что хотелось петь. Антон уже выезжал из Колышлевска, когда зазвонил сотовый.
– Антон, приезжайте. Срочно! Тут такое…
– Что случилось, Клавдия Олеговна? Тётя Аня нашлась?
– Нет. Но тут… Приезжайте.
Глава 20
Клавдия Олеговна ожидала во дворе. Сегодня она не возилась на газонной грядке, а просто сидела на лавочке. Завидев Кислицина вскочила, губы затряслись, забормотала что-то, совершенно бессвязное. Антона поразило, насколько она изменилась всего за сутки – седые волосы даже не расчёсаны, куртка застёгнута не на ту пуговицу, берет съехал на затылок.
– Давайте поднимемся, Клавдия Олеговна, не возражаете?
– Нет…да…нет… Давайте, – женщина пропустила молодого человека вперёд. Квартиры тёти Ани и Клавдии Олеговны нараспашку.
– Что же здесь произошло? – Антон метнулся в дом родственницы.
Квартиру не узнать: от размеренного, давно заведённого порядка жилища пожилой женщины, ни следа. В коридоре чуть было не споткнулся о груды одежды, сброшенной с вешалки. В комнате перевёрнута мебель, в шкафах оторваны дверцы. Книги, главное богатство тётушки, сброшены на пол, многие тома растерзаны. Не лучшая картина и на кухне. Стол перевёрнут, крупы рассыпаны по полу. На входной двери крупно мелом буква «В».
– Что за…вандалы? Кто здесь хозяйничал? – голос Антона сорвался на крик.
– Не знаю, Антон. Только кажется мне, что это …сама Аня.
– Тётя Аня? Она была здесь?
– Не знаю, мне кажется, да. Только это не совсем Аня.
– Ничего не понимаю.
– Антон, пойдёмте ко мне, не могу здесь оставаться. Я уже вызвала полицию, обещали приехать.
В своей квартире женщина почувствовала себя заметно лучше: поставила чайник, достала из шкафчика какую-то банку с травами. Дождалась, когда отвар настоится, протянула чашку гостю:
– Пейте, пейте, вам надо сейчас, как и мне.
– Что же всё-таки произошло?
– Я сегодня одна ночевала, мои в гостях остались. Легла рано, посмотрела сериал, выпила лекарство. Всё как обычно. Проснулась в полночь. Сама не знаю почему. Тревожно стало, сердце билось. Решила, что весна, давление скачет.
Клавдия Олеговна долго лежала, вслушиваясь в ночные звуки. Машины, лай собаки вдалеке, из круглосуточного магазина на соседней улице музыка. Вроде всё как всегда, но женщина чувствовала приближение ужаса. Стало душно, одеяло потяжелело, сковало тело. Звуки стихли. Женщина хотела встать, открыть окно, впустить прохладный воздух, сердце билось всё быстрее, подступая к горлу, но каждое движение давалось с трудом. Нащупала выключатель, лампочка ярко сверкнула и взорвалась, осыпая осколками.
«Ничего, это случается, скачок напряжения», – успокаивала себя, отыскивая тапочки. К счастью, в коридоре свет зажегся без приключений. Измерила давление, повышенное, но не фатально. Прошла на кухню, достала из шкафчика лекарство, налила воды и так и застыла. В квартире соседки явно кто-то был. Общая вытяжка усиливала слышимость. Подруги этим часто пользовались, стучали в стену, а потом кричали что-то друг другу.
– Аня, – тихо позвала Клавдия Олеговна.
Сначала всё стихло, а потом…
– Ты не представляешь, Антон, я никогда не слышала такого смеха. Так, наверное, смеются в психиатрической лечебнице. Но мне показалось, что смеялась Аня. Представь, ночь, я одна в квартире и этот смех. Сам понимаешь, пойти проверить я не рискнула. Решила подслушать. У меня фонендоскоп от старого прибора для измерения давления остался. Я и приложила его к перегородке между нашими квартирами.
От стены потянуло ледяным холодом. Он расползался по квартире, пробираясь под одежду. Клавдия Олеговна сразу замёрзла. Сходила в коридор, сняла с вешалки куртку и платок. Но не согрелась.
– И тут я посмотрела на стакан. Вода, которую я налила несколько минут назад, замёрзла! Тишину опять взорвал смех. А следом за ним раздался такой грохот, что не выдержала, спряталась в спальне, самой дальней от квартиры Ани комнате.
Женщина не сомкнула глаз до утра. В соседской квартире всё смолкло, но пойти проверить было выше сил. Одно она знала точно, входную дверь не открывали. С рассветом вернулась решительность. Клавдия Олеговна выбралась на площадку, повернула ключ в замке.
– Антон, дверь не открывали. Во всяком случае, я не слышала, хотя у Ани дверь старая, поскрипывает и грохочет. То, что я увидела, ты и сам видел. Что мне полицейским-то говорить? Что был призрак Ани?
– А вы сами в это верите?
– А во что мне верить остаётся? В то, что я сошла с ума, пробралась ночью в дом пропавшей подруги, устроила это безобразие и забыла?
– Может просто воры?
– Воры, которые ничего не украли? А кто смеялся? Как объяснить лёд в стакане?
– Скажите, что слышали грохот ночью. Но подумали, что показалось. А утром решили проверить и увидели что увидели.
– Пожалуй ты прав. Но что же с Анютой? Хоть бы знать – жива, мертва.
Разговор прервал стук в дверь.
«Почему полицейские стучат, ведь есть же звонок?»
– А, городской, опять здесь? – Михаил Иванович узнал Антона.
– Приехал вот, решил проверить, как идёт розыск.
– А не ты ли, племянничек, квартирку тёткину обнёс? Смотри, как странно совпало. Приехал и квартирка пострадала.
– Мне это зачем?
– Откуда же я знаю, может драгоценности тётушкины искал. Не нашёл и разозлился.
– Вы сами верите в то, что говорите? Какие драгоценности, вы мне тётку разыщите.
– Разыщем, разыщем, не переживай.
Пока полицейские работали, Антон и Клавдия Олеговна молча сидели на старых стульях в углу.
– Определили, что пропало?
– Да так сразу и не скажешь. Вроде ничего, просто разбросано.
– А ничего, так и дела никакого нет. Может полтергейст бушевал, – хохотнул Михаил Иванович. Знал бы, как он близок к истине.
– Это что же, и дела заводить не будете? – Не выдержала Клавдия Олеговна.
– Пока не будем. Повезло тебе, городской, – обращаясь к Кислицину, – вот уж как трупец старушки обнаружим, тогда и дельце заведём. Догадайся, кто у нас первым подозреваемым будет?
Антон слушал этого медведя, и липкий страх опутывал тело. Как же он ненавидел себя в этот миг, как презирал это своё молчание!
– Миша, Мишенька, – в Клавдии Олеговне проснулась учительница, – как же не стыдно тебе, сынок? Ведь в школе хорошим мальчиком был.
То ли упоминание при коллегах и заезжем «городским», что был когда-то мальчиком, то ли остатки детской совести проявили живучесть, но Михаил Иванович смутился, отвернулся, что-то быстро зашептал молодому полицейскому.
– Пойдём мы, будет что новое – сообщим.
– А ведь и правда, откуда что берётся, ведь неплохой мальчишка был. Учёба, конечно, ему не давалась, да он и не старался особо, но ведь открытый, ясный.
«Ясный, слово-то какое точное подобрала. Чему удивляться, он и сейчас ясен, понятен, без особых рефлексий, с неуклюжестью тайфуна, – мысль эта Антону не понравилась, и он тут же вступил в спор с собой, – а ты-то, трусость свою прячешь. Струсил, имей совесть признаться».
Неизвестно, куда бы завела его эта дискуссия, если бы не Клавдия Олеговна.
– Антоша, ты уж прости, что так к тебе обращаюсь.
– Ничего, обращайтесь.
– И ты меня лучше тётей Клавой зови., как-то так ближе. Вот подумала, я могу прибраться-то или надо этот ужас оставить? Только одна там не останусь, попрошу внучка. А может ты бы на пару часов задержался? Так спокойнее.
– Разумеется, останусь.
Из Антона получился плохой помощник. Он постоянно отвлекался на томики книг, разбирая многочисленные пометки, оставленные рукой тётушки.
На обложке тома Льва Толстого цитата, сделанная, похоже, совсем недавно: «Истина, выраженная словами, есть могущественная сила в жизни людей».
– Антон, Антоша, опять…
Клавдия Олеговна подняла на молодого человека посиневшее лицо. Трясущимися руками она протягивала тетрадь, вымазанную чем-то белым, похоже, мукой.
– Ещё один дневник?
Кислицин открыл последнюю страницу, всё тот же убористый почерк, те же учительские ровные строчки. Дата последней записи совпадала с датой исчезновения.
Сновидение восьмое
Почти совсем стемнело, а толпа не расходилась. В ожидании следующего отделения прогуливались по Мясницкой, разглядывали каменное здание усадьбы Салтыковых, обсуждали увиденное. Пока ждали нового представления, появился фонарщик с лестницей и длинным шестом.
– Гляди-ка, Васятка, сейчас нам солнце вернут, придётся от Федькиной Машки подальше держаться, не скроешь.
Нарядная молодка, стоявшая рядом с Васяткой, подобрала подол юбки и пустилась по улице.
– У, ироды, всё бы зубоскалить, – прикрикнула Щекочиха.
Но её не слышали, смеялись, улюлюкали, кричали что-то непристойное. Васятка было хотел драться, даже тулуп скинул, постоял, почесал редкую бородёнку, поднял одёжку, стряхнул снег и засмеялся вместе со всеми.
– Вот они, мужики-то, каковы, – зашептала девица на ухо подруге. К Васятке подошла старуха, укутанная в чёрное, не то монашка, не то вдова.
– Дешева твоя любовь, да и кулачки слабы. Видно духом Господь обидел, – громко сказала она, нацелив на грудь парня кривой палец.
«Тётя Аня, так ведь это пропавшая тётушка. Вон и шаль с бахромой».
Антон хотел было крикнуть, но в горле запершило, февральский мороз сковал грудь. Что с ним? Драный полушубок, треух, сползающий на лоб, валенки. Лицо чешется под заскорузлой бородой, в которой запутались какие-то крошки.
– Антоха, ты что, будто не в себе? Может, ну их, лицедеев, пойдём до дома. Теперь там, ради праздничка, мужички во хмелю, может и нам нальют. А не хочешь, я местечко такое знаю, там девки уж такие сладкие, словно пряники на ярмарке.
– Отстань, – Антон даже не посмотрел на приятеля. Он не мог оторвать взгляд от старухи. И та смотрела прицельно.
«Узнала, узнала. И к Ваське этому подошла, чтобы я заметил. Что она там ему говорила?»
Словно в ответ на эти мысли, старуха усмехнулась, качнула головой, отчего эти чёрные тряпки-нитки залихватски заплясали.
И в этот миг кто-то закричал:
– Едут, едут!
Толпа устремилась к краю дороги, старуха скрылась из виду. Какой-то рыжий, веснушчатый парень тянул Антона за рукав.
– Пойдем, посмотрим, что ли. Чудной ты сегодня.
Восьмое отделение глумилось над спесью. Знак, который ехал на первой повозке, украшен огромным павлиньим хвостом.
«В природе такого павлина не отыскать. Знатные мастера у императрицы», – Антон увлёкся действом. Картинка была заключена в рамку из нарциссов.
– Что за цветы такие, не знаешь, Тоха? – Рыжий шмыгал носом и вытирал его подолом тулупа.
– Знаю. Нарцисс, – Антон постоянно оборачивался, выискивая тётку в толпе.
– Расскажи, ты лучше скомороха сказываешь, – приставал приятель.
– Да рассказывать нечего. Жил в древней Греции красивый парень Нарцисс. Девки по нему сохли, а он ни на кого внимания не обращал. Как-то увидел своё отражение в воде и влюбился.
– Это в кого же, милок?– Щекочиха заглядывала в глаза рассказчику.
– Как в кого? В себя. И так влюбился, что боялся отойти от воды, чтобы не потерять.
– Себя что ли потерять? – рядом с Антоном росла толпа.
– Себя, отражение своё. Так с голоду и умер. А на этом месте вырос красивый цветок, который так и назвали – Нарцисс.
– Тише вы, чумазые, смотрите вон, харю какую вам показывают.
В рамке из нарциссов, действительно, изображено было одутловатое самодовольное лицо. Надпись гласила: «Самолюбие без достоинств».
Сразу за знаком следовал огромный рыдван, в котором возлежала Спесь. Прислуживали ей рабы, слух услаждали трубачи и литаврщики, распевая что-то совершенно невообразимое:
«Гордость и тщеславие выдумал бес,
Шерин да берин, лис-тра-фа,
Фар-фар-фар, люди-ер-арцы,
Шинду-шиндара, тандру-трандара,
Фар-фар-фар-фар…»
– Это что же за песня, ничего не разобрать?
– А лести и не нужен смысл, главное – почтение.
– Ну и правильно, почтение – главное, – подтвердил дородный купец.
– Чтобы управлять вами, самовлюблёнными, – тихо пробурчал Антон.
Внезапно рядом оказалась тётушка. Она смеялась молодо, звонко. Смех рассыпался, катился по улице серебристыми колокольчиками…
Глава 21
Кирилл Борисович с трудом припарковался у подъезда, скоро придётся оставлять машину за домом. Скоро… А не будет никакого скоро, сегодня он всё скажет, и конец комедии.
Лифт не работал, как всегда. С каждым этажом росло раздражение, вытесняя неловкость.
Третий этаж. Почему он должен извиняться, сама себя запустила, стыдно показать на тусовках? А тусовки не блажь, а незаменимый карьерный инструмент перспективного адвоката.
Четвёртый. А главное, почему он должен оправдываться перед женщиной, которая ценит в себе лишь жертвенность?
Пятый. В конце концов, она пользовалась им двадцать лет, двадцать лет он дарил ей статус замужней дамы.
У двери. Так и есть, пахнет выпечкой и ещё чем-то заманчиво-кулинарным. А что ещё она может предложить?
Поворот ключа.
Наталья за хлопотами на кухне даже не услышала стук входной двери. Он остановился в дверном проёме. Грязный фартук, волосы без блеска, эта нелепая пижама, что она называет домашним костюмом. А лицо, красное как у рака, климакс, что ли уже?
– Пришёл? – Наталья потянулась ниточками-губами.
Кирилл Борисович отстранился:
– Нам поговорить надо. Жду тебя в гостиной.
– А как же ужин? Дениска скоро придёт, – но, наткнувшись на взгляд мужа, осеклась, – хорошо. Я сейчас.
Противно всё, до тошноты, до рвотных рефлексов. Покорность эта жертвенная, поникшие плечи, тусклый взгляд. И кожа, никогда не видевшая настоящего ухода. Старуха в свои сорок пять.
В гостиной пахло какой-то дешёвой химией. Видно недавно убиралась. Так и есть, вон и диван влажно поблескивает. Мужчина достал бумажную салфетку. Брезгливо вытер сиденье кресла и осторожно опустился в мягкое, засасывающее мебельное нутро.
Наталья появилась минут через пять, встала в углу комнаты провинившейся школьницей, перебирая кухонное полотенце, невесть, зачем принесённое в комнату.
– Садись, разговор будет серьёзным.
Она робко прошла и села в кресло напротив. Почему именно сегодня? Почему это случилось именно сегодня. Она ждала объяснения весь последний год. Знала, всё знала, да и «люди добрые» говорили, смакуя подробности его измен. Но успокаивала, врала себе, думала, что пройдёт, нагуляется и успокоится. Даже что-то вроде игры выдумала: вот сегодня в первый раз приготовит кнедли чешские, а в другой день колдуны. Разве уходят мужчины, когда их так ждут? Каждый день влажная уборка, она сможет, справится, на работе задерживаться не будет, а тетрадки и ночью проверить можно.
– Не жди от меня объяснений и оправданий, просто прими всё как есть, – чёрт, как всё-таки сложно. Не смотреть на неё, не впускать дурацкую жалость.
– Ты уходишь? – Еле слышно.
– Да, думаю для тебя это не новость. Клушки твои, подружки-училки наверняка донесли, видели меня с Мариной ещё осенью. Не думал, что учителя ходят в такие пафосные места.
– Видели, – одними губами.
Кирилл Борисович вдруг рассвирепел. Сидит, корчит из себя ученицу, всё знала, а молчала. И кто больше лгал, спрашивается? Он, измучившийся невозможностью жить с ней и ослеплённый молодым, тугим телом или эта серая мышь с губами-бечёвками?
– А как же Денис? Как ему объяснить, что ты нас бросаешь?
– Почему я его бросаю Дениса? Отнюдь. Я забираю его с собой, мы уже обо всём переговорили. Я недавно купил загородный дом, оформляю и городскую квартиру. И потом это только до лета.
– А что летом?
– А летом он едет учиться в Европу.
– Как едет? Почему в Европу? Почему ты и сына у меня забираешь?
– Никого я не забираю, просто парню надо дать образование.
– Почему нельзя здесь, со мной? – Женщина сползла на пол.
– Прекрати эти сцены. Не вынуждай меня объяснять тебе очевидные истины.
Кирилл Борисович не выдержал, отошёл к окну, разглядывая надоевший пейзаж в кишащих блохах-автомобилях.
– Но ты же здесь учился, сделал карьеру, – женщина выталкивала слова, застревавшие в горле колючим комом.
– Учился, но это когда было. Сейчас всё изменилось, не будь дурой. У меня есть возможность дать будущее своему сыну.
Он так и сказал: «своему». Она смотрела в спину и не могла поверить, неужели это Кирилл, её Кирилл. Право, а был ли он когда-нибудь её? Сельский парень, цеплявшийся за любую возможность пробиться, избавиться от шлейфа провинциальности. Ему было просто удобно, удобна квартира городской невесты, уют, который они с мамой обеспечивали неработающему мужу-студенту. Удобна, пока отвечала его запросам, пока престижны были театры и выставки, на которые она его выводила сначала силой, а потом уже по его просьбе. Удобна, потому что не надо было тратиться на учителя языка, хороших манер. И на первую работу устроили благодаря связям матери.
– Квартира пока останется за тобой, но переоформлять собственность не буду. Не хватало ещё с чужим мужиком потом её делить.
Что он говорит? Квартира, какая квартира? Ах да, эта самая, купленная после продажи маминой. И ремонт они делали сами, своими руками…
– Не забирай Дениса, – женщина подползла к мужу и обхватила его ноги.
– Что ты уж совсем. Зачем эти истерики, смотреть противно. Встань, встань, кому говорю?
Но женщина каталась по влажному полу и сипела:
– Денис, Денис.
Сработал сигнал домофона. Кирилл Борисович слегка отодвинул корчившуюся Наталью, пошёл открывать.
– Сказал? – глаза Дениски тревожно бегали.
– Сказал. Бьётся в истерике. Ничего, пройдёт. Решил, где учиться будешь?
– Нет пока, я списывался с ребятами, думаю.
– Иди, собирай вещи, нечего тут задерживаться. Надо ещё в доме устроиться. Я позже заеду, заберу кое-что.
Денис проскользнул в свою комнату, а Кирилл Борисович зашёл в кухню. Подошёл к большому блюду с тёплыми пирожками, достал из холодильника молоко и сел ужинать.
Да, хозяйкой Наталья была изумительной, ему будет не хватать этих вкусностей. Марина даже сок выжать не может, а нанятая прислуга уже не то.
– Отец, отец, где мать?
– Как где? – Кирилл Борисович вскочил, опрокинув стул, – в гостиной, плачет.
Но в гостиной было пусто, как, впрочем, и в других комнатах. Муж видел, что Наталья не выходила из квартиры, входная дверь постоянно была в зоне обзора. Рванулся к окнам – заперто. Что за чёрт? Не растворилась же она? Заметил тревогу в глазах сына.
– Давай, давай, собирайся. Куда она денется? Пошла, наверное, к подружкам, поплакать.
– Но она же слышала, что я пришёл, она не могла просто так уйти.
– Может, не хотела, чтобы ты её такой видел. Спускайся к машине. У тебя всего две сумки? – Мужчина подталкивал подростка к выходу.
А сам вернулся на кухню, сгрёб в пакет пирожки и выскочил, захлопнув дверь.
Глава 22
Руки перестали дрожать, когда Колышлевск остался далеко позади. Антон набрал номер Сергея:
– Надо встретиться, желательно сегодня. Хорошо, буду через полтора часа.
Весь оставшийся путь гнал мысли о тётке, о том, как будет выглядеть, когда расскажет всю эту безумную историю. Пока пристраивал Renault Logan у волонтёрского центра, заметил на парковке всего две машины. Это успокаивало, свидетелей сюрреалистичной исповеди не хотелось.