Гвозденко Елена Викторовна
К точке отсчёта
– А как же…
– Не переживай, у меня есть кое-какие накопления, откладывал на летний отдых с Ани. Надо обязательно найти тётю Аню. Это сейчас главное, а потом, – Антон увидел как растерянность играет морщинками, окрашивая лицо отца детской беззащитностью, – не переживай, я обязательно найду работу. С моей квалификацией это не сложно.
– А как же твоя Анечка? Может быть, вы ещё помиритесь?
– Нет, решено. Мы совершенно разные люди, я это понял.
– Но ведь вы столько уже вместе…
– Иногда требуется время, чтобы понять. Давай не будем об этом, лучше расскажи о конфликте мамы и Анны Петровны, я плохо понял, связь в этом Колышлевске…
Сергей Петрович мало что мог добавить к рассказу. Действительно, как случилось, что мама знала Павла Семёновича ещё по юности? Почему отвела ей роль наперсницы брошенной подруги соблазнителя? И когда за семейным столом зашёл разговор о необычайных качествах придуманного золовкой идеала, о дешёвом блеске заштатного соблазнителя, Маргарита не выдержала, высказала всё, что она думает об этой породе дешёвых франтов и старых дев, воспитанных на образчиках классических романов.
– Аннушка сильно оскорбилась, так до самой смерти и не простила Риточку.
– Ну знаешь, мама была права. Этот Павел Семёнович испортил жизнь тётке. И очень плохо, что близкие не говорили ей об этом, возможно, всё было бы по-другому.
– Кто знает, сынок, кто знает? Чем старше становлюсь, тем меньше понимаю, что правильно, а что нет. Мы так безмятежны в своих суждениях, а ведь судим из своей бойницы, не так ли? Кто знает, что чувствует человек, в чьи глаза мы смотрим, какой путь ему уготован? Почему мы решили, что имеем право менять его судьбу? Единственное, о чём сейчас сожалею, так это об охлаждении отношений с родственниками, с Анютой, родителями. Я ведь перестал бывать в Колышлевске, одумался, когда стало поздно, слишком поздно. Принимать, понимая – искусство, Тоша, это требует самоотречения, отказа от самолюбования на чужих промахах. Так-то. Это её выбор, пусть нелепый, с точки зрения современной морали, с твоей точки зрения.
– Знать бы, что такое эта современная мораль, – согласился младший Кислицин, – да и неважно всё это теперь. Её жизнь не менялась несколько десятилетий, она была здорова и вдруг исчезновение. Не могу даже предположить, что могло произойти. Плохо, что мы так мало знаем о ней: круг знакомых, увлечения. Слушай, пап, ты говорил, что она вела дневники? Такие особы должны вести дневники, надо же куда-то выплескивать копимые чувства. Я нашёл старое фото, на нём она с тетрадкой.
– Да, вела, сколько себя помню, всё время что-то записывала и прятала от посторонних. Несколько раз я тайно читал, но ничего особо ценного для себя не обнаружил: стишки, разные мысли о женской красоте и прочие милые глупости.
– Если бы найти. Возможно, в нём и прячется разгадка. На полицию надежда слабая, если только случайно обнаружат. Видел бы ты этих бравых полицейских, папа, – Антону нравилось звучание забытого «папа», он будто пробовал его на вкус, наслаждаясь мягкостью.
Сумерки стирали интерьер, солнце растворилось в толпе крыш.
– Устал, сынок, давай ложиться. Посмотри в шкафу бельё, я почти не заглядываю туда после, после…
Антон ещё долго ворочался, прислушиваясь к хриплому дыханию отца. Он пытался представить Ани, но картинка почему-то расплывалась, пытался вызвать ощущение прикосновения к шелковистой коже, но образ ускользал, терялся в дневных впечатлениях. Ани выплывала бесформенным облаком, сжимая в руках чёрную кружку, извиваясь, растекалась, превращаясь в старуху с трассы. Спутанная бахрома старой шали сплеталась изящным кружевом.
Сновидение третье
– Гляди-ка, новое представление.
– Петруха, прочти!
Молодчик в потрепанном треухе пробрался к самой обочине, слегка толкнув крупного купца.
– Ишь, волю-то взяли, – брезгливо поморщился богатый лавочник, отодвигаясь. Между тем Петруха разбирал слова, написанные на дощечке, прикреплённой к шесту.
– Действие злых сердец, – крикнул он, обернувшись.
Повозка, представшая публике, служила площадкой, на которой поместили фигуры животных удивительных размеров. Был здесь ястреб, терзающий голубя, паук, спускающийся на муху, огромная кошачья голова с зажатой в зубах мышью, лисица, рвущая петуха. За повозкой шли артисты, наряженные волками, львами, медведями. Они гримасничали, пугая собравшийся народ. Борцы, кулачники изображали кровавые битвы. Их подбадривали фурии, старухи со змеями вместо кос и когтистыми руками.
– Ужас-то какой, – прошептал невысокий купчишка своему приятелю.
– Знамо дело, ужас, – откликнулся Петруха, стоящий рядом, – не приведи Господь бабу такую повстречать в тёмном переулке.
– А тебя, чумазый рот, не спрашивают, – откликнулся дородный торговец, – мыслимое ли дело – для неумытых парады устраивать? Что они и понимают в этих представлениях?
– Ты, батюшка, не суди, – огрызнулся мужичок, – императрице-матушке виднее.
От препирательств отвлекли все те же фурии. Они вдруг достали откуда-то из-под лохмотьев кувшины и стали поливать толпу чем-то красным, напоминающим кровь. Народ улюлюкал, а купцы, стряхивая с тулупов бурые капли, тихо ворчали, не рискуя вслух высказать неодобрение. Мало ли кто в толпе наблюдает, вмиг в покои каменные доставят на казённые харчи. Алые пятна, растёкшиеся по снегу, залихватские разбойничьи песни, доносившиеся от повозки, багровый закат, накрывающий город…
Глава 6
«Кривулька похожа на волшебный замок. Я становлюсь маленьким, совсем крошечным, чтобы попасть в него, спрятаться от злобных монстров. Это не мама, не папа Саша, это монстры, я знаю. Никитка, с которым дружил, когда мы жили у бабушки, давал свой планшет поиграть в Майнкрафт. Там тоже были сначала люди, а потом превратились в зомби. Их надо было убивать, чтобы хорошим людям хорошо жилось. Неужели надо убивать маму и нового папу? Может их можно расколдовать? А может папа Саша злой колдун? И он заколдовал маму, я же видел, как он её целовал. Если сильно-сильно зажмуриться, можно просто исчезнуть. Ну же, сильнее, сильнее, руки становятся меньше, теперь ноги. Ещё, ещё…»
– Олеська, иди сюда, посмотри на своего идиота. Я уже час за ним наблюдаю, сидит молча, уставившись в стенку. Эй, придурок, я к тебе обращаюсь.
– Саша, отстань от него, пусть сидит, он же не шумит, не мешает тебе. И мне не мешает, – женщина призывно изогнулась, – может в спальню, дорогой?
Стянула блеклую футболку, оставшись в кружевном бюстгальтере. Ей нравился новый бойфренд и она не жалела, что пришлось бросить свой город, примчаться к нему за тысячу километров. Да и о чём жалеть – пепелища одни. А здесь второй месяц на съёмной квартире просто сказка. Саша – изумительный любовник, какие бабочки, в животе мечутся огромные птицы. Если бы не Димка. Ведь просила мать, но та наотрез, будто и не внук ей. Личную жизнь она строит, в ее-то годы. Старуха, сидела бы дома, воспитывала пацана. А Сашка брутальный такой. Мальчишке не хватало мужской руки.
– Урод, уро-о-од, эй, отвлекись от стены, когда с тобой отец говорит, – молодой мужчина поднялся из-за стола, ухватил за вихор сжавшегося в углу за диваном мальчишку и начал таскать по полу.
Светлые волосики кружились по комнате в столбах тусклого февральского света.
– Отстань от него, – Олеся попыталась вырвать сына из рук звереющего любовника.
– Отстань, пусть учится понимать, что значит мужик в доме. Избаловали его со своей мамашкой. И не больно ему, не переживай, вон зажмурился, губы сжал – ни визгу тебе, ни писку. Меня, знаешь, как воспитывали, по неделям сидеть не мог. И ничего, вырос.
– Да еще какой вырос, – в голосе женщины появились хриплые нотки.
– Короче, придурок, нам с матерью надо поговорить в спальне, а ты пока учись читать. Где букварь, который я тебе принёс? Осенью в школу, а ты и читать не умеешь. От людей стыдно. Короче, пока нас не будет, чтобы прочёл десять страниц. Понял? И нас не беспокоить, а то всыплю так, что навсегда запомнишь.
«Он точно злой колдун. Сейчас он продолжает колдовать над мамой, она кричит. А если потихоньку посмотреть? Только бы дверь не скрипнула. Надо будет её потом смазать маслом, он видел в каком-то фильме, так делают те, кто хочет быть незаметным. Нет, это всего лишь секс, «чики-чики», как говорил Никитка из бабушкиного двора. Димка помнил их разговор. Никитка хвалился, что смотрел взрослый фильм, пока родители на кухне сидели с гостями. Подумаешь, фильм, он тогда и рассказал приятелю, что видел эти «чики-чики» сотни раз. И маму с ее дружками, и бабушку с дедушками. Но дядя Саша совсем не похож на бывших приятелей мамы, у него даже глаза чёрные, как у колдуна. И сейчас, за закрытой дверью, он превращает маму в самую настоящую ведьму».
Людмила Сергеевна с трудом открыла глаза. Полумрак ненастного зимнего дня вытягивал тёмные тени. Подкатила тошнота. Женщина тяжело поднялась, сунула ноги в старые, разношенные тапки и пошла на кухню. С первыми глотками горячего кофе возвращалась память. Громкая музыка, тёмный зал, наверняка, чтобы не видеть степень гадюшности заведения, какие-то безумные цены за размазанную по огромным тарелкам бурду. Надо отомстить Светке, тоже мне, кабак, не иначе издевалась, расхваливая. И субъект этот напротив, скукожившийся, вжавшийся в неудобное кресло. Ах, с каким страхом он следил за ней, когда она делала заказ, какие долгие паузы брал, прежде чем решиться на самый дешёвый салат. Редкий жмот. Вечера было жаль, пришлось успокаиваться пивасиком. Врут подруги, утверждая, что пива много не бывает. Ещё как бывает! А как умело это подобие мужика скрылось, когда надо было оплатить счёт. Людмила Сергеевна проверила содержимое бумажника – ни следа от аванса, полученного накануне. А ведь хотела Олеське непутёвой немножко подкинуть. Вспомнив о дочери, женщина потянулась за телефоном. Его не было. Она перетрясла одежду, сумочку, перетряхнула несвежую постель. Телефон исчез, не иначе вчерашний жмот. Казалось, что воздух в пыльной комнате пропитался безнадёгой, сиротливыми одинокими вечерами, хронической усталостью, раздражением, несбывшимися надеждами. Назавтра ей опять обслуживать недовольных покупателей, лепить фальшивую улыбку, изворачиваться от безумных требований руководства, приползать домой глубокой ночью, и мучиться от бессонницы, вздрагивать от ночных судорог. И нет просвета в этой окаянной жизни, никакого просвета. Пятьдесят, почти приговор. Чужие мужья, думающие о своих жёнах даже во время оргазма или такие вот любители чужого добра. Пятьдесят, как говорят девчонки: «я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано». Дочь – шалава, меняющая мужиков. Хорошо хоть мальчишку забрала с собой в этот раз, сколько бесценных лет потрачено на спиногрыза. Женщина каталась по полу, стараясь унять пламя ненависти.
Если закрыть глаза, то можно представить себя в замке, окруженном зубчатым забором. А вокруг глубокий ров, заполненный водой. Он видел такие замки в книжках. Через ров перекинут откидной мост на цепях. Проскочил внутрь и поднял мост, чтобы больше никаких ведьм и колдунов. Огромные комнаты, заполненные игрушками: новое Лего, электромобиль, но главное, главное – планшет со всеми играми и мультиками, которые есть на свете. Больно дышать. На боках вздулись красные полоски, ноги посинели. От гороха колени стали похожи на шершавую стену дома, в котором живёт бабушка. Он в замке, том самом, из кривульки на обоях. Вот сейчас он сожмётся, станет маленьким-маленьким, чтобы попасть внутрь. Маленьким надо мало воздуха. От каждого вдоха проступают слёзы. В этот раз он оплошал, нарушил священную клятву, которую дал себе. Не выдержал ударов палкой от кресла, маминой довольной улыбки, когда она толкала на рассыпанный горох. Как больно. Надо обмануть боль, выгнать из себя, спрятаться, исчезнуть в волшебных комнатах.
– Димка, Димка, иди ужинать. Где этот несносный мальчишка? Саша, Саша, Димка пропал.
– Как пропал? Мимо меня он точно не проходил. В ванной смотрела?
– Смотрела, нет. На улицу он вряд ли бы пошёл, да и одежда вся на вешалке.
– Где ты, урод, найду – прибью, – Александр метался по квартире.
– Его нигде нет. Что нам делать, заявлять в полицию? Если найдут его в синяках, мало не покажется, – рыдала Олеся.
– Ты слёзы-то побереги, безутешную мать будешь строить. А это что за…
В самом углу на обоях, которые так любил разглядывать семилетний Димка, появилась прожжённая дыра размером с грецкий орех.
Глава 7
«Убили…убили».
Антон открыл глаза.
«Убили, убили». Не сон – испуганный отец, его трясущаяся рука, зависшая над плечом сына.
– Что? Где это? – Антон рывком поднялся, путаясь в свернувшихся за ночь простынях. Диван ворчливо скрипнул.
– Не пойму никак. Во дворе кричат. Вроде Александра Дмитриевна из второго подъезда, её голос.
Антон рванул на себя куртку с хваткой вешалки у двери. Петля отлетела вместе с куском подкладки. Уже на улице заметил на ногах стоптанные войлочные ботинки отца. Они сразу намокли, отяжелели, норовили остаться в грязном сугробе. По двору бежали наспех одетые жители.
«Что случилось?» «Кого убили?» – Казалось, вопросы перекатываются по двору чёрными тугими шариками. У металлической рамки, служившей некогда опорой дворовых ворот, собралась толпа. Люди с недоумением, робостью смотрели на, распластанное на грязном асфальте, тело пожилой женщины. Смотрели и не двигались, держась за старые, ненужные опоры. Метрах в тридцати, прижавшись к одинокому дубу, неподвижно застыл убийца: чёрный Nissan.
«Наталья Владимировна, на рынок шла». «Видать на рынок, вон и сумка рядом лежит».
– Жива? Звонили в «Скорую»? – Кислицын пробивался среди застывших, странно спокойных людей.
– Да мертва она, разве не видишь?
Антон видел, видел, как неестественно повернута голова, откинута в сторону, будто в немом укоре, видел багровое пятно на бежевом пальто, раскинутые крыльями руки.
– Надо вызывать «Скорую» и полицию. У кого-нибудь есть телефон? Телефон, – прокричал Антон.
Мужчина рванулся к подъезду, расталкивая статистов. Войлочные ботинки тормозили, цепляясь за дворовые выбоины.
– Что? Кто? – отец успел одеться, и сейчас стоял, прислонившись к стене, тяжело дыша.
– Какая-то Наталья Владимировна. Сбили у ворот.
– Насмерть?
Пока Антон набирал номера, диктовал адрес, успел заметить, как посерело, покрылось мертвенной дымкой, лицо родного человека.
– Папа, оставайся дома, ей уже не помочь. Оставайся, я все решу.
– Сынок, как же так?
– Оставайся, папа, я скоро буду. Ты лучше чайник поставь, мы ведь даже не завтракали.
Статисты так и стояли у ворот, но тело женщины кто-то укрыл ярким лоскутным одеялом.
«Пэчворк, – всплыло в памяти, – мама увлекалась».
Было что-то нелепое, невозможное во всей этой картине: будничные интонации соседей, весёлые лоскутки, собранные воедино, чтобы прикрыть смерть, ритмичный стук. Стук. Кислицын только теперь заметил, что у чёрного Nissan толпятся молодые люди. Они что-то кричат закрывшемуся от толпы водителю, арматурой разбивая автомобиль.
– Они же его убьют.
– А и правильно.
– Поделом ему.
– Человека жизни лишил, поганец, – дворовое собрание неожиданно засуетилось, зажестикулировало. Перекошенные, багровые лица, сжатые до белизны кулаки, разрубающие талый, весенний воздух.
Он рванулся к машине, рванулся изо всех сил, не замечая всхлипывающего войлока на ногах, не думая о том, как собирается остановить рассвирепевших подростков. «Остановить, – выталкивала кровь, – прекратить это безумие. Продержаться».
При его приближении подростки стихли, опустили самодельные биты.
– А что, им можно на своих иномарках людей давить?
– Это наш район. Будут тут всякие мажоры людей убивать, – но уже тихо, оправдываясь.
– Нельзя убивать, никому убивать нельзя. А если его покалечите, чем вы лучше? – Антон старался говорить тихо, успокаивая, уводя из кошмара лютующей ненависти.
– Знали пострадавшую? – Говорить, говорить, не умолкать.
– Видели, – мы же не из её дома, мы из общежития.
Общежитие, построенное когда-то для работников завода, превратилось в дом коммунальных квартир. Да и завод давно канул в лету. Комнатки приватизировали, покупали, продавали. Менялись жильцы, ветшало здание, осыпались стены, ржавели, приходили в негодность коммуникации, но что-то неуловимое, что витает в жилищах, так и не признанных своими, сохранялось. Как сохранялась и копимая обида, умноженная прошедшими годами, на тех, кто успешнее, на людей, которые могут закрыть за собой дверь в собственный мир.
Виновник аварии нелепым комком сросся с рулём, лишь серый ёжик макушки вздрагивал над бесформенным телом. Антон говорил и говорил, ему казалось – замолчи он хоть на минуту, этот ежик превратится в кровавое месиво в россыпи стекла. Слишком поздно заметил тощую девичью фигурку, появившуюся рядом. Просто почувствовал, подростки больше не слышат, прочел в напрягшихся фигурах, в спрятанных прищуром глазах. Он ещё успел пожурить себя за трусость, за то, что избегал смотреть на полудетские лица, избегал диковатых взглядов, боялся, что поймут, вычислят: и лёгкое презрение, и желание тянуть время. А время вдруг сделало кульбит, завертело, накрыло чернотой неизвестности. Но пока мир не превратился в темноту, он успел заметить девичью фигурку, рваные джинсы, грязные розовые кроссовки.
Глава 8
Антон плыл. Тёплые мягкие волны белой пеной кутали тело. Или это не волны? Всё равно, просто быть, лететь в этом нечто, не думая, не чувствуя, растворяясь, стирая накопленную тяжесть. Может это душа отбрасывает скорлупу тела, он теперь видит не прорехами в одежде, а настоящими глазами, глазами души? Теплая пенность слегка качала, убаюкивая. Как хорошо, как радостно, безмятежно. Больше не надо искать смысл, зачем его искать, если он здесь – во мне, вокруг, в этом спокойствии? Нет, это не волны, это облака. Сбросив наносное, стал лёгким, способным к полёту. Какие-то разноцветные знаки-фигуры возникали на пути. Антону хотелось понять, разгадать загадочное послание, оставленное этими знаками, но оно расплывалось, ускользало. Впрочем, это его вовсе не огорчало, он летел всё дальше, дальше, к новым образам. Радужный луч, возникший справа, стал вдруг закручиваться в спираль, разбрызгивая цветные струи, а следом дрожащий фиолетовый треугольник, постоянно меняющий форму. Сине-зелёный поток, превратившийся в анкх, какие-то знаки, напоминающие руны. Антон летел всё быстрей, пространство запестрило, теперь трудно было различать отдельные символы, лишь золотистый крест вдалеке, к которому нёс поток. Внезапно до него донеслись какие-то голоса:
– Сестра, сестричка, быстрее…
«Какая сестра? У меня нет сестры. Может это сестра отца, Анна Петровна? Отыскалась в этом нечто», – подумал Антон, почувствовав, что полёт прекратился.
– Быстрее, ему плохо. Не слышите что ли? Человек умирает.
– Ну-ка, разошлись по койкам. Эка невидаль, одним алкашом меньше будет.
«Почему алкашом? Кто умирает?»
– Как вы так можете? Позовите врача.
– Тебя не спросила, кого мне звать.
Пенный кокон с каким-то стоном запульсировал, выталкивая Антона из мягкого нутра. Мужчина ещё сопротивлялся, с усилием погружаясь внутрь, но удержаться не мог. Все потемнело, он рухнул вниз.
– Не суетитесь, только мешаете. Видите, я капельницу ставлю, – и уже громко, повернувшись огромным телом к свету, льющемуся из дверного проёма,
– Анна, Анна, идите скорее, я не справляюсь, у него, похоже судороги, игла вылетает.
Сумеречная больничная палата, строй белеющих коек с копошащимися на них людьми, тусклый свет старой лампы над кроватью в самом углу. Не то сипенье, не то хрип – тяжелый, надрывный, жадный до последних глотков. Какие-то тёмные фигуры суетятся, позванивают металлом.
– Всё, – шёпотом.
– Я сказала спать. Все спать. Устроили тут балаган.
– Умер? – голос от окна.
– Спать, – прокричала дородная фигура.
Заскрипела каталка, тело перекладывали не совсем трезвые санитары. Потом кто-то собирал постель, скатывал старый матрас. В завершение в проёме показалась все та же медсестра со шприцем в руках:
– Кому тут укол, чтобы успокоился?
Обитатели палаты притихли нашкодившими детьми.
– То-то, удовлетворенно бросила в темноту и выключила пыльный светильник.
– Кто умер? – Антон с трудом разлепил спекшиеся губы.
– Ишь ты, очнулся. Как себя чувствуешь? – тощий мужичок в растянутом спортивном костюме участливо склонился над самым лицом.
Заскрипели соседние кровати.
– Может надо что?
– Пить, хочу пить…
– Это мы мигом, – у губ оказалось горлышко бутылки с минералкой.
Спасительная влага потекла в горло.
– Мужики, может, позовём кого?
– Кого ты позовёшь? Сегодня доктор Петров дежурит, наверняка уже пьяные сны в ординаторской досматривает.
– Он даже к Михалычу умирающему не подошёл.
– Да не спит он, у него роман с Катькой. В туалет ходил, а из ординаторской такие стоны!
– Хорош трепаться, к нам сюда не Катька со своими прелестями, к нам сейчас генеральша пожалует со шприцами.
– Ты как? – Лицо мужичка неожиданно вытянулось, подбородок изогнулся залихватским крючком.
– Нормально, – выдавил Антон.
– Ну и ладненько. Давайте, мужики, по койкам. Хватит на сегодня.
– А ты что, главный что ли?
– Гляди-ка, командует он. Я – человек свободный, что хочу, то и делаю. Бомжару не спросил.
– Почему бомжару? – Обиделся мужичок, – у меня квартира есть.
– Ага, коттедж двухуровневый из коробок на помойке, – хохотнул молодой голос.
– Да мне, пацаны, вообще впадлу с таким мусорщиком одним воздухом дышать.
– Заткнитесь, балалайки, спать мешаете, – грозный окрик от окна.
Антон чувствовал, как деревенеют веки, но стоило хоть на миг закрыть глаза, он погружался в какой-то водоворот. Мутило страшно. Какие-то шарики отскакивали от головы, бросая реплики:
– Забились, перетереть…
– Не, ну вижу телка и сама не против. Пришлось этому челу экспресс-пластику организовать, так, немного, чтобы отлип на вечерок.
Шарики перекатывались, обрастали багровыми лоскутами, обретая тяжесть, сливались в одно красно-черное нечто.
Сероватое утро в подпалинах двигающихся теней, металлический лязг, скрип каталок, нетерпимый запах хлорки.
– Просыпаемся, мальчики. Пьем таблетки, измеряем температурку, – молоденькая медсестра в кокетливо узкой блузке, подчеркивающей пышность форм, развозила градусники и стаканчики с лекарствами.
– Тина, вы сегодня на дежурстве?
– Прекрасно выглядите.
И вслед захлопнувшейся двери:
–Тина, Тинка, аппетитная скотинка.
Палата немного качнулась, будто испытывая Антона, буро-зеленые стены запрыгали к серому потолку. Он закрыл глаза, но подступившая тошнота вытолкнула его из скрипящей кровати.
– Куда? Куда? Тебе разрешили? – гудели вслед голоса.
После умывания стало легче. Довольно бодро прошёлся по холлу, и, обнаружив уютный уголок с мягкой кушеткой под разросшейся пальмой, обрадовался возможному одиночеству. По коридору с деловитым видом пробегали медсестры и санитарки. Все куда-то спешили, на кого-то кричали. Вскоре и Антона обнаружили в его убежище, отправив на законное койко-место.
У кровати со скатанным матрацем невольно задержался, газетка со сканвордами и старенькие очки в дешевой оправе на тумбочке. По-старчески крупные буквы, вписанные в клетки, походили на шифрограммы.
Обход, к которому тщательно готовились испуганные санитарки, с привычным ворчанием выгребая из тумбочек запрещенные пачки сигарет, прошел быстро. Доктор лет тридцати пяти в бандане, прикрывающей длинные волосы, собранные в пушистый хвост, задал несколько вопросов, пару раз ткнул пальцем в живот, спросил про головокружение и тошноту, что-то сказал медсестре и перешел к другому пациенту.
После обхода медсестры зачастили в палату со штативами капельниц, контейнерами со шприцами, какими-то бумагами. Зелено-голубая суета под металлический лязг. Процедурный кабинет, окровавленный тампон, жесткие кушетки, холод в спине от ледяных стен, изможденные лица пациентов, деловитый щебет сотрудниц. Духота коридоров, где так хочется окна и ветку с набухшими почками за ним. Но лишь решетка натяжного потолка, лишь лампы вместо солнца.
– Кислицин, – сексуальная Тина деловито смотрела в листок назначений, – пройдемте. Вам назначено МРТ, это в другом корпусе. Одежда есть?
– Не знаю. Меня привезли, – растерялся Антон.
– Спускайтесь вниз. Я позвоню в приемное отделение, вам выдадут одежду. Ждите меня у выхода.
Оказывается, он так и не переобулся, все те же грязные мокрые войлочные ботинки отца. До нужного корпуса добрались с трудом, отяжелевшей стоптанной обуви была безразлична неловкость мужчины, не успевающего за сексуальной Тиной в кокетливой дубленке. В моменты, когда она останавливалась, поджидая пациента, презрительно поглядывая на старческую обувь, хотелось стать невидимым.
В душном коридоре, уставленном серыми кушетками, очередь. Тина кивнула на место в самом углу холла и исчезла за одной из дверей. Тихие перешептывания, топот ног вспотевшего мальчишки, нарезающего круги по клочку свободного пространства, приглушенные крики из, висящего на стене, телевизора. Очередное ток-шоу выплевывало очередные потоки ненависти. Нетерпимо хотелось на воздух, втягивать в легкие холодную бодрящую жизнь. Пусть даже приправленную горькими нотками городской отравы. Хотелось бесцельно петлять по кривоватым улочкам старого города, наслаждаясь свободой. Антон закрыл глаза, представляя полуразрушенные домики-долгожители, давно отпраздновавшие столетние юбилеи, вросшие по самые окна в бугристый асфальт. С залихватски нахлобученными шапками крыш, со следами краски на умирающем дереве стен. Он тысячу раз проходил мимо подобных домиков, удивляясь их живучести. Возможно секрет постоянства в вечной герани на подоконниках? Или в щербатых фарфоровых статуэтках на пыльной вате между рамами? Было что-то вызывающее в покривившихся резных ставенках, в увенчанных фигурными конусами столбиках ворот. Нарочитое презрение времени, превосходство мудрости. Равнодушные к суете окна, сохраняющие отбитые фигурки и кусочки нарезанной фольги. И было в этом спокойствии что-то настолько притягательное, что хотелось скрипнуть провисшей калиткой, проникнув в мир сладковатых запахов минувших веков.
Антон очнулся от удара чем-то острым по коленям. Раскрасневшийся сорванец бил его по ногам металлической машинкой.
– Что ты делаешь? – Кислицин отвел руку малышу.
– Не смейте приставать к моему ребенку, – от противоположной стены отделилась фигура девушки модельной внешности. Маникюр, кожа, брови, волосы, грудь – всё от лучших профессионалов города, Ани научила видеть разницу. Молодая мама неспешно приближалась, не отрываясь от экрана смартфона. Но постреленок был уже в другом конце коридора. Ухватившись руками за ствол искусственной пальмы, забирался в цветочный горшок. Какая-то пожилая женщина поймала этого потомка обезьян за секунду до обрушения на него всей этой флористической композиции. Постреленок тут же вырвался из рук спасительницы и отвлекся на копание в какой-то сумке. Он с деловитым видом вынимал бумаги и разбрасывал по полу, пока хозяйка этой сумки, бесцветная женщина в серой неприметной одежде, что-то шептала своему собеседнику – грузному пожилому мужчине, нервно теребящему носовой платок.
– Да что же такое? Уймите, наконец, своего безобразника, здесь больные люди, – не выдержала солидная дама в старомодной шляпе.
– А больные, так и сидите дома, – невозмутимо ответила девица, вернувшись на свое место у стены.
Бесцветная, наконец, заметила разграбление собственной сумки, отпустила руку мужчины и стала собирать бумаги с пола. Антон кинулся на помощь. Большинство листов, исписанных невероятными каракулями, были отмечены медицинскими штампами и печатями.
–Спасибо, – прошептала женщина, подняв глаза с линзами слёз, – папины обследования. Онкология.
Дверь распахнулась, и нерадивой матери вынесли какой-то пакет. После ухода этой парочки стало заметно тише. Антон опять закрыл глаза, но видения не возвращались. В голове забилась тревога за отца. Он прислушивался к тихому диалогу отца и дочери. Женщина уговаривала отпустить страхи, перестать бояться, просто закрыть глаза и выдержать процедуру достойно. У мужчины заметно дрожали руки.
Наконец появилась Тина.
– Кислицин, – крикнула она на весь коридор, – сидите, ждите, будет пауза, вас примут. Сегодня много платных пациентов.
Перекинувшись несколькими словами с девушкой на ресепшен, заспешила в своё отделение.
– Петелькин, пройдите, – крикнули из-за двери.
Нервный мужчина рывком поднялся, постоял немного и опять опустился на кушетку.
– Папа, ну ты сможешь, я верю, – серая женщина почти плакала.
– Не могу дочка, не могу. Это как оказаться в гробу, понимаешь?
– Закрой глаза. Просто закрой глаза.
– Хорошо, я попробую, – мужчина, пошатываясь, пошёл в кабинет.
Дочь застыла, лишь губы что-то неслышно шептали. Но уже через несколько минут отца вывели в холл.
– Не смог, – рыдал он. Женщина тихо гладила его по голове.
– Вы уже делали МРТ? – обратилась к Кислицину дама в шляпе.
– Нет. В первый раз.
– Не все могут, – вздохнула она обречённо.
– Почему? Больно?
– Нет, хуже. Клаустрофобией не страдаете?
– Не замечал.
– Тогда вам легче. Впрочем, сами всё поймете, пугать не буду.
Сновидение четвёртое
Повозки четвёртого отделения возникли не сразу. Потянуло дымом.
– Пожар, пожар, – неслось в толпе.
Люди засуетились, замелькали пёстрые шали.
– Да стойте, – окрикнул кто-то зычно, – посмотрите на дорогу-то. Не пожар то, представление.
Толпа надавила, двинулась ближе к проезжей части. Купцы презрительно морщились, но молчали. Какой-то оборвыш выскочил перед процессией, задрал руку с оторванным рукавом и завопил:
-Факелы, факелы несут.
– Петруха, видно что?
– Да не видать в дыму. Будто поют, – отвечал парень в истрепанном треухе.
Толпа притихла, вслушиваясь.
– Поют. Вроде цыгане, – дородная баба в зелёной шали приложила ладонь к уху.
– Цыгане, вон и бубны звенят.
Коробейник, оказавшийся дальше всех от места представления, подпрыгивал, силясь разглядеть что-либо через головы. Связки баранок, свисающих с шеи, раскачивались и подпрыгивали вместе с ним.
– Смотри, растеряешь товар-то. От баранок одни дырки останутся.
– Да уж, милостива матушка чрезмерно, – не выдержал крупный купец, – слыханное ли дело, чумазым мордам…
Он не договорил, заметив недобрый взгляд Петруши.
Наконец показалась процессия.
Впереди шли факельщики, размахивая лампами, от которых исходил едкий густой дым, укутывающий повозку.
Сама же повозка напоминала большую клумбу с розами. Огромные кусты алых, белых, жёлтых цветов роскошной оранжереей разместились на открытой площадке.
– Ишь ты, красота какая, – ладная молодка в кокетливой атласной шубке до сего момента равнодушно щелкавшая семечками, застыла в удивлении.