bannerbannerbanner
Маленький оборвыш

Джеймс Гринвуд
Маленький оборвыш

Полная версия

Глава XVII
Я знакомлюсь с двумя джентльменами, которые обирают меня бессовестнейшим образом

«Радуйся, что так дешево отделался!» – сказал мне спасший меня слуга. Радоваться чему? Хотел бы я знать! Я был самый несчастный мальчик на свете: я не имел ни угла, ни друга, ни куска хлеба, чтобы утолить свой голод, ни даже одежды, так как платье, надетое на мне, не принадлежало мне и страшно стесняло мою свободу. Все мои надежды и планы разрушились. Я спасся от опасности, но это вовсе не утешало меня. Я чувствовал такое уныние, что не мог даже бежать. Мне было так худо, что если бы я услышал, как отец догоняет меня, размахивая ременным поясом, я не прибавил бы шагу.

Было уже около одиннадцати часов, все лавки запирались. Я шел, куда попало, не обращая внимания на дорогу, наудачу поворачивая то в ту, то в другую сторону, как какая-нибудь бездомная собака.

Так я бродил с четверть часа, пока не очутился в небольшой улице, ведущей в кожаный ряд. Улица эта была не длинная и вся состояла из лавок. Лавки были заперты, за исключением одной булочной, в которой ставень еще оставался не закрытым. Я подошел к этому светлому окну и глазам моим представилась целая груда булочек разных форм и величин. Я остановился неподвижно, точно у меня вдруг отнялись ноги. Не напрасно бродил я взад и вперед, я нашел наконец то, что мне нужно. Ах, если бы мне дали одну из этих чудных, румяных булочек! Сколько бы штук мог я съесть? Которую бы я выбрал? Нижнюю, она поджаристее, и еще вот ту что ближе к окну.

З-з… закрылся последний ставень. Исчез и свет, и прекрасный хлеб, булочная сделалась таким же темным пятном, как и все остальные лавки. С утра я не чувствовал потребности в пище, я даже не думал о еде, но теперь желудок мой как будто проснулся и стал требовать пищи. Мучительный голод как-то оживил меня, я вдруг почувствовал себя необыкновенно бодрым. Во что бы то ни стало, необходимо достать себе пищу. Но каким образом? Просить милостыню? Но у кого? Улицы, по которым я шел, редко посещались богатыми людьми, и теперь там не видно было ни человека. Да и как мне просить милостыню в платье из работного дома? Кто даст мне пени и не станет расспрашивать меня, зачем я ночью шляюсь по улицам и не иду домой? Кроме того, просить милостыню поздно: пока я выпрошу пени, все лавки уже закроют. Украсть разве что-нибудь? Но где? На всей улице открыта одна только распивочная, а из пешеходов виден один полицейский. Впрочем, я не мог разглядеть ничего вдали, так как снег валил густыми хлопьями. Вдруг я услышал шаги и веселый смех, а через минуту увидел двух молодых джентльменов с сигарами и тростями в руках. Украсть у них что-нибудь мне и в голову не приходило, но я надеялся, что они сжалятся над моим несчастным положением и дадут мне какую-нибудь монетку. Они были очень веселы и, должно быть, очень богаты, так как у каждого из них надето было по перстню с большим блестящим камнем На мое счастье один из них остановился закурить сигару совсем подле меня.

– Будьте так добры, – сказал я, – подайте мне что-нибудь.

– А вот попроси у моего приятеля, – отозвался он. – Берни, дайте шиллинг бедному мальчику.

С сердцем, бьющимся от ожидания, обратился я к его приятелю.

– Протяни руку – сказал он.

Я протянул, а он – плюнул мне на руку, говоря:

– Вот какие шиллинги даю я попрошайкам.

– Ха, ха, ха! – засмеялся другой джентльмен.

На минуту я почувствовал такой припадок бешенства, что готов был вцепиться в нос мистеру Берни, но голод заглушил во мне гнев. Я обтер руку о стену и снова протянул ее веселым господам.

– Теперь, надеюсь, вы мне дадите хоть пени, хоть полпени, – вежливо проговорил я – я умираю с голоду.

– Что ты лжешь, негодяй! – закричал мистер Берни – толкует о голоде, а одет так отлично! Разве в таких сапогах просят милостыню? Надобно просто свести его к полицейскому, Айк!

Эти слова навели меня на новый ряд мыслей. Действительно, сапоги у меня были крепкие, хорошие, слишком хорошие для нищего. Я могу продать их. Лучше ходить без сапог, чем терпеть такой страшный голод. Мальчики, ночевавшие под Арками, часто рассказывали, что на Фильд-лейн есть много еврейских лавок, которые торгуют до поздней ночи и покупают все, что угодно, без разбору, не расспрашивая, откуда взят товар. До Фильд-Лейн было недалеко. Я нагнулся и начал развязывать сапоги.

– Ты что это делаешь? – спросил мистер Берни.

– Да вот, спасибо, вы мне напомнили, какие на мне сапоги, теперь уж я не стану просить у вас денег. Держите при себе и свои пени, и свои плевки, не то вам может достаться кирпичом по голове.

– Пойдем, Айк, – сказал Берни – если он осмелится тронуть нас, мы позовем полицейского.

– Нет, постой, – остановил Айк. – Ты что же это хочешь делать со своими сапогами, мальчик?

– Продать их.

– Куда же ты их понесешь ночью? Хочешь продавать, так покажи их сюда! Пойдем к фонарю.

Я снял чулки и засунул их в сапоги, а сапоги связал шнурками и перекинул через плечо.

Мистер Айк подвел меня к фонарю, взял в руки один сапог и принялся разглядывать и ощупывать его с самым деловым видом.

– Сколько ты за них хочешь? – спросил он.

– Полно вам шутить надо мной! – вскричал я: – зачем вам знать, сколько я за них хочу?

– Да разве же я шучу, мальчик? – с серьезным видом сказал мистер Айк. – Я хочу дело сладить. Назначай цену, я куплю сапоги.

– Какую назначить цену – я решительно не знал. Тут я вспомнил, что мать отдала раз два шиллинга девять пенсов за пару сапог вдвое хуже этих. Эти сапоги были такие теплые, удобные! Стоя на камнях, на холодном снегу, босыми ногами, я вполне ценил их.

– Я хочу за них восемнадцать пенсов, – сказал я.

Мистер Айк посмотрел на мистера Берни, и затем оба молодые человека принялись хохотать, точно будто я им сказал какую-то необыкновенно забавную шутку.

– Ну, хорошо, хорошо! – заговорил мистер Айк: – шутка шуткой, а только мы никогда не сделаем дела, если ты не станешь говорить серьезно. Сколько дать тебе за них?

– Восемнадцать пенсов! Ничего меньше, я знаю им цену.

– А хочешь шесть?

– Нет, восемнадцать, не то давайте их назад, давайте, я не хочу продавать вам!

– Ну, нечего с тобой делать! – со вздохом произнес мистер Айк, – на тебе деньги и убирайся скорей, чтобы я не раздумал!

Он положил мне в руки семь пенсов, взял под руку мистера Берни и пошел прочь. Я ухватился за его пальто.

– Мне надо еще одиннадцать пенсов! – кричал я: – не то отдайте мне чулки и сапоги!

– Да ты с ума сошел! – вскричал мистер Берни: – мы можем купить новые сапоги гораздо дешевле!

– Да тут еще чулки.

– А! чулок я и не заметил. Посмотрим, какие такие чулки!

Мистер Берни вытащил чулки из сапог, внимательно осмотрел их и затем сказал:

– Ну, нечего делать, ты, кажется, мальчик хороший, мы тебе прибавим цену, дадим шиллинг за все.

– Нет, я не хочу, мне надо восемнадцать пенсов. Я бы и этого не взял, кабы не был так страшно голоден!

В эту минуту мы подошли к маленькой, грязной мелочной лавочке. Она еще не была заперта, и на окне её лежало несколько больших хлебов и кусок холодного вареного сала.

– Это ты врешь, что голоден, – сказал мистер Айк, – кабы ты вправду есть хотел, так ты бы обрадовался шиллингу! Ведь за четыре пенса можно купить огромный кусок хлеба с этим салом!

Ужасно соблазнительно было глядеть на это чудное сало в окне лавки. Я был так голоден, что, кажется, мог бы съесть весь кусок до последней крошки. Однако отдать сапоги за такую неподходящую цену мне не хотелось.

– Мне надо восемнадцать пенсов, – повторил я.

– Экий ты какой. Ну, уж если тебе так нужны эти деньги, так поищи нет ли у тебя еще чего продажного: носового платка, ножичка или чего-нибудь такого, посмотри-ка в кармане!

– Нечего мне смотреть, у меня только то и есть, что на мне надето.

– Ну, что же? Мы все покупаем, – сказал мистер Берни, – мы можем дать тебе за платье не восемнадцать пенсов, а восемнадцать шиллингов. Продавай!

Неужели они в самом деле дадут мне за мое платье восемнадцать шиллингов? Да я рад был продать его и за половину этой цены, оно ведь только стесняло меня.

– Как же я буду продавать платье здесь на улице? – заметил я.

– Зачем на улице? Поведем его к себе, Берни, – предложил мистер Айк.

С этими словами молодые джентльмены, держа в руках мои сапоги и чулки, быстро пошли к Сафрон-Гиллю, а я не отставал от них. Дойдя до самой грязной части Гилля, они остановились перед одним домом, ключ от дверей которого был в кармане мистера Айка, и мы все трое, пройдя темный коридор, поднялись по скрипучей лестнице во второй этаж и вошли в комнату. Мистер Берни зажег маленькую оловянную лампу, прибитую к стене, и при свете её я мог рассмотреть жилище евреев. Оно походило на лавку тряпичника. В одном углу навалена была такая огромная куча шляп, что верхушка изломанного, потертого цилиндра касалась потолка; в другом углу свалено было множество старых башмаков и чулок всех сортов и величин; на гвоздях, вбитых во все четыре стены, навешаны были различные части женского и мужского костюма; кроме того, груда старого платья лежала на длинном столе, прислоненном к одной из стен.

В этой лавочке видимо жили люди: на складном стуле перед камином стоял чайный поднос с грязными чашками и кофейником; тут же лежал на капустном листе кусок масла и початая булка. Из-под широкой скамейки, служившей вероятно кроватью, выглядывал узел с подушками и постельным бельем, на скамейке лежала гребенка, банка с помадой и грязная манишка, а над скамейкой висело на стене маленькое зеркальце. Всего более привлек мое внимание кусок булки, лежавший на подносе.

– Можно съесть? – спросил я, и, не дожидаясь ответа, откусил большой кусок.

Мистер Берни ударил меня по руке медной спичечницей так, что булка полетела на пол. Я хотел поднять ее, но мистер Айк схватил ее.

 

– Полно, мальчик, ты не воровать сюда пришел! – заметил оно строго.

– Вот что, мальчик, – сказал мистер Берни ласково, – я вижу, что ты очень голоден, мне жаль тебя, возьми этот хлеб в придачу к шиллингу за свои сапоги и не приставай к нам больше!

Если бы я не пробовал хлеб, а я, может быть, продолжал бы настаивать на своей цене, но теперь я не мог: я положил в карман шиллинг, который мистер Берни протянул мне вместе с хлебом, и жадно вцепился зубами в булку.

– Ну, а теперь проваливай, – проговорил мистер Айк, отворяя передо мной дверь, – дело слажено, и тебе нечего у нас делать.

– А как же вы хотели купить все мое платье, – напомнили я, – еще говорили, что дадите восемнадцать шиллингов.

– Восемнадцать шиллингов? Мистер Айк пощупал пальцами материю на моей курточке. – Восемнадцать шиллингов не дорого, я бы дал и больше, ну да коли ты столько просишь, так вот тебе твоя цена! Он протянул мне восемнадцать пенсов.

– Это восемнадцать пенсов, – вскричал я, – а мне надо восемнадцать шиллингов!

– Не восемнадцать ли гиней еще? Эх, ты дурачина! Да кто же даст столько за эту дрянь?

– А на что же мне восемнадцать пенсов? Ведь я должен купить себе другое платье вместо этого.

Берни притянул меня к себе и еще раз внимательно осмотрел всю мою одежду.

– Знаешь что, Айк, – сказал он добродушным голосом, – сделаем доброе дело, дадим бедному мальчику другое платье, в этом ему неудобно.

– Делать добро хорошо, – возразил мистер Айк, – только ты и меня-то пожалей, ведь мне придется нести половину убытка.

– Полно, приятель, от доброго дела нельзя разориться.

С этими словами он порылся в куче старого платья и вытащил оттуда пару больших бумазейных панталон, очень гадких с виду, покрытых заплатами спереди и сзади и совсем грязных.

– Они разорваны! – заметил я, указывая на большую дыру.

– Ну, конечно, это вещь поношенная, – отвечал мистер Берни, – не новое же платье тебе давать.

– Да они будут мне и длинны, и широки.

– Пустяки, теперь носят широкие панталоны, а если окажутся длинны, мы подрежем. Примерь-ка.

Мое платье было сшито так, что для примерки панталон я должен был снять с себя все, кроме рубашки. Мистер Айк тотчас же подхватил мои вещи и запрятал их куда-то. Бумазейные панталоны оказались мне совсем не впору: они были так широки, что нигде не прикасались к телу, и все перевязи были совершенно бесполезны; пояс приходился у меня под мышками, а снизу они волочились по полу.

– Видите, я говорил: не впору, – заметил я.

– Как не впору! Точно нарочно для тебя сшито! – вскричал Берни.

– Да они ужасно неудобны? Смотрите, эта пуговица должна быть спереди, а она приходится под мышкой.

– Ему неловко оттого, что он скомкал всю рубашку около пояса, – заметил мистер Айк, – снимите с него рубашку, Берни, мы ему дадим другую, потоньше. Мистер Берни быстро сдернул с меня рубашку.

– Ну, вот теперь отлично! – сказал он. – Эту пуговицу мы застегнем на эту дырку, а ту на ту! превосходно! и как они высоко приходятся, жилета совсем не надо! славная штука! найдем ли мы тебе такую же хорошую куртку?

– Да вот дайте ему эту куртку, – проговорил мистер Айк, подавая какую-то куртку; – она совсем почти новая, да не беда, жаль мальчика.

Они натянули на меня куртку, правда, крепкую но всю перепачканную масляной краской.

– Славно тебе будет, и тепло, и удобно! – сказал Берни: – бери свою шапку и отправляйся.

– Как, а рубашку-то? ведь вы мне не дали рубашки!

– Рубашку? Это еще кроме панталон и куртки? Да ты, кажется, с ума сошел, любезный!

– По крайней мере дайте мне хоть немножко денег, ведь мое платье стоило гораздо дороже этого!

– Каково это, Айк? – вскричал Берни обиженным голосом. – Мы ему сделали добро, а он еще больше требует. Бессовестный, неблагодарный мальчишка! Пошел вон!

Они вытолкали меня из своей комнаты, столкнули с лестницы, выгнали на улицу и заперли за мной дверь.

Глава XVIII
Убыток, причиненный мне мистерами Берни и Айком. Мое последнее появление в Ковент-Гардене. Я делаюсь уличным певцом. Старый друг

На церковных часах пробило полночь в ту минуту, когда дверь дома закрылась за мной, и я пошел шагать по мягкому, холодному снегу улицы. Я не мог сразу сообразить, выгодную ли сделку устроил я с господами Берни и Айк. Мне казалось, что вся выгода была на их стороне, а между тем они обвиняли меня в бессовестности и неблагодарности. Неужели я в самом деле не оценил по достоинству их услуги? Что они для меня сделали? Прежде у меня была пара теплых чулок и крепких сапог, у меня был полный костюм, не исключая рубашки, теперь у меня не было ни обуви, ни рубашки, и костюм мой состоял из одной куртки да из панталон. Зато теперь я не так сильно страдал от голода, как прежде, я избавился от одежды, в которой днем мне нельзя было никому показаться, и у меня явился целый шиллинг денег. А где же он, этот шиллинг? Если бы мостовая разверзлась под моими ногами, я не остановился бы с большим испугом. Я стал обшаривать карманы своих новых панталон, карманы были глубокие, и мне пришлось нагибаться до самой земли, чтобы достать до дна их, но напрасно шарил я во всех углах, шиллинга не было. В ужасе я запустил руки в карманы куртки, и там все пусто, осталось только несколько хлебных крошек от маляра. О, несчастие! Куда же делся этот шиллинг? тут только я вспомнил, что оставил его в доме джентльменов: получив за сапоги и чулки шиллинг и кусок хлеба я сунул шиллинг в карман моих панталон, а когда я снял их, чтобы примерить бумазейные панталоны, я забыл вынуть деньги. Ясно вспомнив все это, я почувствовал некоторое облегчение. До дома евреев было не далеко, и я пустился со всех ног бежал к Сафрон-Гиллю. Найти Сафрон-Гилль и ту часть его, где жили джентльмены, было нетрудно, но, прибежав в их улицу, я остановился в недоумении. Я не заметил номер их дома, а с виду все дома были совершенно одинаковы. Я шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но не мог заметить ни одного признака, который отличал бы один дом от другого, и кроме того везде огни уже были потушены; вдруг я заметил свет в одном окне второго этажа.

Я подпрыгнул к молотку и постучался, мне не отвечали, тогда я постучал второй раз сильнее прежнего. Окно, в котором светился огонь, отворилось и из него высунулась голова старика в колпаке.

– Извините, сэр, – сказал я, – в этом доме живут мистер Берни и мистер Айк, мне бы нужно…

– Какие там еще Берни! – Выдумал стучаться по ночам! Лень мне только сойти, а то я бы задал тебе!

С этими нелюбезными словами он захлопнул окно. Что мне было делать? стучаться во все дома было неудобно, уйти – значило бросить шиллинг. Конечно я один виноват в потере моих денег, и они, рассердившиеся на мою неблагодарность, поспешат возвратить мне их, как только узнают, в чем дело. Всего лучше подождать здесь до утра и подстеречь молодых джентльменов, когда они выйдут на улицу.

К счастью, прямо против того дома, где, как я думал, жили мистер Берни и мистер Айк, была довольна глубокая подворотня и я устроился в ней, как можно удобнее. Я провел всю ночь то засыпая на несколько минут, то опять просыпаясь, пока в семь часов утра лавочник, во владениях которого я расположился, не отворил свою дверь и не прогнал меня.

Я однако держался тут же поблизости и часов в девять увидел, что из дома, замеченного мной, вышло двое молодых людей с черными мешками в руках. Они были одеты совсем не так щегольски, как вчерашние джентльмены; их длиннополые сюртуки казались очень поношенными, а фуражки сильно засаленными. Тем не менее я сразу узнал в них мистера Берни и мистера Айка.

– Извините, сэр, – сказал я, обращаясь к первому из них, я оставил свой шиллинг в кармане тех панталон… Отдайте мне его пожалуйста.

– Что такое? Какой шиллинг? Какие панталоны?

– Да те, что я вам вчера продал вместе с курткой и всем остальным. Вернитесь домой, посмотрите!

– Что он такое болтает? – с изумлением спросил мистер Берни. – Вы знаете этого мальчика, Уилкинс? – обратился он к своему товарищу.

– В первый раз вижу.

– Вы ошиблись, голубчик, – ласково сказал мне Берни. – Как зовут того господина, которого вы ищете?

– Одного звали Берни, другого Айк. Разве же это не мистер Айк.

– Нет, дружок, меня зовут не Айк, и Уильям Уилкинс, – отвечал мистер Айк. – Неужели же вы скажете, что не вы купили у меня платье из работного дома, что не вы живете в этом доме, в комнате, набитой старым платьем? – с отчаяньем вскричал я.

– Конечно не мы, чего ты к нам привязался!

– Неправда, вы, постойте, вон идет полицейский, я сейчас позову его.

Увидев полицейского, знакомые мои видимо смутились и двинулись вперед быстрыми шагами.

– Отдайте мне мой шиллинг! – кричал я, догоняя их, – отдайте, не то я закричу, что вы воры.

– Экий гадкий попрошайка! – побледнев от гнева, вскричал мистер Айк; – на тебе два пенса и убирайся прочь!

– Я не уберусь, вы мне дайте весь мой шиллинг, не то я пожалуюсь полиции, – отвечал я.

– На что же ты пожалуешься? – спросил Берни.

– А на то, что вы взяли у меня деньги, когда покупали мое платье из работного дома!

– Из работного дома? Молодец! Так это ты бежал из работного дома и продал свое платье? Хорошо! Теперь я сам сведу тебя в полицию за такие проделки!

С этими словами он схватил меня за ворот куртки и потащил на встречу к полицейскому. Положение мое было отчаянное. Я сделал усилие, вырвался из рук Берни (он держал меня некрепко) и пустился со всех ног бежать прочь. Бегство стоило мне моей шапки. Когда я вырвался из рук Берни, она свалилась на землю, и, торопливо оглянувшись, чтобы посмотреть, не гонятся ли за мной, я увидел, как бессовестный еврей поднял ее и спрятал в свой мешок.

Я отбежал далеко от Сафрон-Гилля и, убедившись, что никто не преследует меня, остановился обдумать свое положение. Трудно представить себе мальчика несчастнее меня в эту минуту. Всего два пенса в кармане, да на два пенса лохмотьев вместо платья и – ничего больше! Ни одного друга, никого в целом мире, кто позаботился бы обо мне, помог бы мне! Впрочем, это полное одиночество было отчасти полезно мне. Я чувствовал, что обо мне некому подумать, что я должен заботиться сам о себе, и это поддерживало мое мужество. Пробираясь самой ближайшей дорогой, я вышел к Ковент-Гардену. Там на свои два пенса я выпил кофе с булкой в знакомой кофейне и затем отправился на базар. Меня все еще не оставляла надежда найти прежних товарищей, кроме того я искал себе работы. Но напрасно ходил я взад и вперед между лавками, ни Рипстона, ни Моульди нигде не было видно. Встретившиеся мне знакомые мальчики сказали, что они уж с самого Рождества не ходят на базар, и что никто не знает, куда они делись. Найти работу мне также не посчастливилось. Хотя я сильно вырос во время болезни и был одет не так, как прежде, все продавцы сразу узнавали меня:

– Опять ты явился, мазурик! Проваливай, проваливай дальше! – говорили они, завидев меня – убирайся прочь со своей тюремной стрижкой.

Все попрекали меня моей стриженой головой, и так как у меня не было шапки, то она всем бросалась в глаза. Мне не удалось заработать ни полпенни. Снегу в этот день не было, но зато был сильный мороз и ветер.

С утра я решился не заниматься воровством, даже тем невинным воровством, которым промышляли мои прежние товарищи. Решение это было принято за чашкой горячего кофе, но когда я прослонялся по рынку целый день, ничего не евши, оно значительно поколебалось. Наконец совсем стемнело, лавочники начали зажигать огни, голод заставил замолкнуть мою совесть: я решил еще раз обойти базар и не вернуться с пустыми руками.

Две минуты спустя я бежал к Друри-лейн с великолепным ананасом в кармане. Ананасы в то время были очень дороги. Я слышал, как лавочник, которому принадлежал плод, похищенный мной, говорил одному покупателю, указывая на него и на полдюжины других; «Эти все по полгинеи штука, сэр!» Такой цены мне, конечно, никто не даст; по правде сказать, если бы я не слышал слов лавочника, я бы оценил свой ананас в два, много в четыре пенса, теперь же я решился не уступить дешевле двух шиллингов. По дороге к старому Баджи Симмонсу, всегда покупавшему краденые вещи у меня и у товарищей, я уже решил, как истрачу десять пенсов: на шесть поужинаю, а за четыре пристроюсь куда-нибудь на ночь. Намучившись в прошлую ночь, я чувствовал почти такую же потребность в хорошей постели, как и в еде.

Баджи Симмонс занимал комнату в квартире одного сапожника; пускавшего проходить к нему через свою лавку. Подойдя ближе, я с радостью заметил, что в лавке сапожника светится огонь, и что поверх желтой занавесочки окна виднеется его рука, продергивающая дратву! Сапожник хорошо знал меня, и потому я смело постучался. Он отворил мне дверь; я сразу заметил, что он узнал меня, и меня удивило, что он говорит со мной точно с незнакомым.

 

– Что тебе нужно, мальчик? – спросил он.

– Да ничего, позвольте только пройти к Баджи.

– Баджи Симмонс не живет здесь. Да и тебе лучше убираться подальше, а то опять станет ходить сюда полиция. Я уж думал, что никого из вашей шайки не увижу.

– Куда же это переехал Баджи? – с беспокойством спросил я – пожалуйста, скажите, мне нужно его видеть!

– Никуда он не переехал, он просто в тюрьме, – отвечал сапожник, тревожно оглядываясь по сторонам. – Иди, иди прочь! – прибавил он, выталкивая меня за дверь – за мной следят, смотрят, с кем я знакомство вожу, иди.

– Да вы посмотрите, может быть, и вы купите вместо Баджи, – просил я, начиная вытаскивать ананас им кармана – я вам уступлю дешево, за шиллинг, за девять пенсов!

– Оставь, оставь, положи его назад! – закричал сапожник, дрожа от волнения и своими грязными руками втискивая ананас обратно в мой карман. – Уйди, говорят тебе, не то я сейчас перережу тебе горло.

С этими словами он схватил со своей скамьи острый, блестящий нож и бросился на меня с таким гневом, что я, боясь за свою жизнь, убежал со всех ног подальше от него.

Все было против меня! Кроме Баджи Симмонса, я не помнил адреса ни одного из знакомых мне покупщиков. Что мне теперь делать с этим противным ананасом? Лучше бы вместо него я стащил две-три груши или два-три апельсина: я мог бы продать их прохожим, а с ананасом куда мне сунуться? Начни я его предлагать всем встречным, так, пожалуй, придется посидеть там же, где теперь Баджи Симмонс. Что же мне делать? Остается одно: самому съесть ананас. Я никогда не едал этого фрукта и теперь охотно променял бы его на добрый кусок черного хлеба, но мне не оставалось выбора и потому я, дойдя до Бедфорда, остановился на площади, загроможденной разными экипажами и телегами, влез в одну телегу и, притаившись там, съел весь ананас до самого стержня. Последствия этого дорогого ужина оказались самые неприятные. У меня так сильно разболелся живот, что я просто не мог шевельнуться. Я просидел в телеге до половины ночи, но тут руки и ноги мои до того разболелись от холода, что я должен был вылезть вон и начать растирать их. К счастью, я заметил в углу площади кучу навоза, от которого валил густой пар. Я тотчас направился туда и очень удобно провел в теплом навозе все время до рассвета.

Как я жил весь следующий день, мне трудно рассказать. Помню только что я без цели бродил по разным улицам, голод не мучил меня, но я чувствовал какое-то странное онемение, так что мне даже не было охоты сделать что-нибудь для облегчения своего положения. Вечером я заметил, что на одной стороне улицы собралась кучка народа. Я подошел ближе и увидел, что все слушают пение мальчика. Я также стал слушать. Песня была мне знакома, это была одна из ирландских песен, которым я выучился у миссис Бёрк; мальчик пел недурно, только голос его как-то совсем не подходил к смыслу слов. Однако пение его понравилось, и по окончании песни в шапку его посыпалось столько полупенсовых монет, что я в удивлении вытаращил глаза.

«Что если бы и мне приняться за то же, мелькнуло у меня в голове. Ведь это во всяком случае честное средство добывать пропитание, это лучше и воровства, и нищенства. Мне немного нужно, если хоть один из десяти, даже из двадцати прохожих даст мне полпени, то с меня и довольно!»

Я сделал несколько шагов, стараясь припомнить слова и мотив песни, затем остановился и запел. Странное дело! я был вовсе не робкий мальчик, для своего удовольствия я мог во все горло весело петь и кричать на улице, но тут на меня вдруг напала удивительная застенчивость, Меня как будто пугал звук собственного голоса, и когда две маленькие девочки остановились послушать меня, я сделал вид, что шалю, перестал петь, начал прыгать и смеяться, точно мальчик, вышедший на улицу просто позабавиться. Но мне стало стыдно своей слабости. Я призвал на помощь все свое мужество и решил, как только девочки уйдут, тотчас же приняться за дело. Я твердо стал перед дверями кабака на углу улицы и затянул песню. Через несколько минут около меня остановился мальчик, потом старик и женщина, потом служанка с кружкой пива.

– Ну, эту послали за делом, – подумал я, увидев ее, – а она стоит и слушает, значит недурно!

Это ободрило меня и я стал петь с большей уверенностью. Мало помалу толпа вокруг меня все прибывала, и когда я кончил песню, ко мне протянулись три-четыре руки с пени и полупенни. Особенно сильное впечатление произвело мое пение на одного полупьяного ирландца.

– Вот песня, так песня! – вскричал он, крепко схватив меня за руку, – этакое пение не всякий день удается услышать! А вы еще скупитесь своими медными деньгами, скаредные вы люди! Пропой еще раз, голубчик, а как кончишь, я сам пойду собирать для тебя!

– Пой, пой еще, мальчик! – закричало несколько голосов вокруг меня.

Я охотно повторил еще раз свою песню, и она видимо понравилась всем слушателям. По окончании её ирландец обошел всех с шапкой в руках и вручил мне большую пригоршню медных монет. Только что я успел спрятать в карман свое богатство и начал потихоньку выбираться из толпы, как чья-то рука дотронулась до плеча моего, и я услышал женский голос:

– Как, это ты, маленький Джимми? Бедный мальчик! Чем это ты выдумал заниматься?

Я боялся одной только женщины на всем свете, но это был не её голос. Это был добрый, знакомый голос Марты, той племянницы миссис Уинкшип, о которой я упоминал в начале моего рассказа.

Рейтинг@Mail.ru