Джеймс Гринвуд
Маленький оборвыш
– Ах, вот ты чего боишься! – весело сказал Джерри. – Полно, она совсем здорова! Когда ее подняли, она хохотала как сумасшедшая. Ее понесли к доктору…
– Как, зачем же к доктору, Джерри? ведь ты говоришь, она не ушиблась?
– Да разве я сказал к доктору? – проговорил Пеп, отворачиваясь от меня в смущении.
– Сказал, сказал, Пеп; ты сказал, что ее понесли к доктору.
– Ну, так ведь я не сказал, зачем. Я только сказал, что когда ее подняли, она хохотала; ну, она так сильно хохотала, что они даже испугались, подумали, не больна ли она, и снесли ее к доктору.
Совершенно успокоенный и утешенный этим объяснением, я, радостно подскакивая, пустился к переулку Фрайнгпен, и Джерри шел рядом со мной, весело болтая. Мы уже были в нескольких шагах от переулка, как вдруг к нам подскочил один мальчик, также из моих знакомых, и схватил меня за руку.
– Поймали, Джерри, – закричал он: – ведь пополам, так, что ли?
– Пополам! – вскричал Джерри, схватывая меня за другую руку. – Это с какой стати? Я за ним гоняюсь с тех пор, как отец его вернулся домой. Я первый поймал его.
– А я тебе говорю пополам! – сказал другой мальчик, крепче ухватывая меня за руку: – я следил за вами с тех пор, как вы встретились, без меня тебе бы не дотащить его до дому. Нечего болтать пустяков, веди его!
– Не поведу! Джемс Бализет что сказал? Кто первый его поймает и приведет домой, тому дам шиллинг. А о втором он ничего не говорил!
– Не болтай, не болтай! – сказал другой мальчик; он был сильнее Джерри.
– Иди же, иди, – эти последние слова относились ко мне. – С тобой-то уж я делиться не стану, тебя отец до полусмерти изобьет, как только ты попадешься в его руки.
Не помня себя от страха, я выскользнул из рук их и упал на мостовую, крича во все горло, что скорей умру, чем сделаю еще хоть шаг к нашему переулку. Так как на мне не было сапог, то я не мог очень сильно лягаться, но все-таки довольно удачно отбивался от них ногами и не давал им схватить себя.
Оба мальчика были в отчаянии. Низкий изменник Пеп побледнел от злости. Хотя он был известен своей трусостью, но тут на него вдруг нашел припадок храбрости. Он повернулся к своему противнику и со всего размаха ударил его кулаком по лицу. Мальчик стоял секунду неподвижно, ошеломленный ударом, и пристально смотрел на Пепа, потирая зашибленный нос. Потом он вдруг, одним прыжком бросился на него, повалил его на землю и принялся колотить изо всех сил. Несчастие моего врага было так приятно мне, что я, забывая об опасности, несколько минут любовался на эту сцену. Однако в голове моей мелькнула мысль: «Пока они дерутся, мне надобно спасаться!» Я в ту же секунду вскочил на ноги и с быстротой молнии пустился бежать, пока мои противники били друг друга, валяясь в грязи среди улицы.
Глава IX
Я стараюсь заняться «лаяньем». Мои новые знакомые
Я побежал назад в ту сторону, откуда пришел, и снова очутился в Смитфилде, в той части рынка, где провел большую часть дня. Никто не преследовал меня, и на базаре было еще темнее и тише, чем полчаса назад, когда я ушел оттуда. Теперь я уже знал, что возвратиться домой безумие. После разговора между Джерри Пепом и его товарищем я не сомневался, что и отец, и миссис Бёрк страшно рассержены на меня. Отцу так хотелось скорей расправиться со мной, что он даже обещал целый шиллинг тому, кто меня поймает. Для него это были большие деньги: на шиллинг он мог купить себе три кружки пива. Но если я не вернусь домой, что же мне делать? Где я буду спать?
До сих пор я всегда спал на более или менее удобной постели. Неужели же мне ночевать там, где я сижу? Да пожалуй, отчего же нет? Я хорошо поужинал, а ночь не особенно холодна. Одну ночь можно переспать кое-как; свернусь здесь в уголке, да и засну! Светает теперь рано и тогда…
Тогда… Да что же я буду делать тогда? Где бы я ни заснул, когда я проснусь через несколько часов, настанет другой день, и мне придется самому добывать себе пропитание. Сегодня я встал дома, я там завтракал, на ужин, я правда, получил деньги не из дома, но нельзя же рассчитывать всегда питаться таким путем. Я должен, прежде чем ложиться спать, сообразить, за какую работу взяться, и завтра с утра искать себе занятий. За какую же работу мне взяться? Конечно, за лаянье. Пойду завтра на какой-нибудь рынок, высмотрю там разносчика подобрее и предложу ему свои услуги. Если он спросит у меня, сколько мне нужно в день, я скажу ему… Да, хорошо так рассуждать, пойду на рынок и высмотрю себе хозяина; а что, как он меня возьмет, да я окажусь неспособным к работе? Что если голос мой недовольно силен и звучен? Какой я был глупый, что не испробовал его до сих пор! Столько часов я один брожу себе по базару и ничего не делаю, точно я какой-нибудь богач! Надобно было тотчас приниматься за работу. Было еще не поздно, всего десятый час, и я удалился в самую средину свиного ряда, чтобы начать там свои упражнения.
Какие цветы и плоды я буду продавать? Из цветов верней всего, что желтофиоли, им теперь время, и их всего больше и покупают, и продают.
– Желтофиоли! Свежие, душистые желтофиоли!
Голос мой показался мне довольно громким, но все-таки выходило не так, как у настоящих разносчиков. Надобно было побольше протянуть «офиоли». Попробуем еще раз: «Желтофиоли свежие, душистые желтофиоли!»
Так было гораздо лучше. Я с четверть часа ходил взад и вперед по темному ряду и громко торговал желтофиолями; я кричал го! го! воображаемому ослу, перевозившему корзины с цветами, и почтительно обращался к воображаемому хозяину за мелочью на шиллинг и шесть пенсов. Выучившись совершенно удовлетворительно продавать желтофиоли, я принялся за землянику. Оказалось, что выкрикивать землянику труднее. – Продажная земляника! Господа, купите земляники! – кричал я на разные голоса и все не мог попасть в тон. Наконец, после множества повторений я наладил свой голос удовлетворительно, как вдруг заметил, что сзади меня притаились два мальчика. Мне сейчас представилось, что это Джерри Пеп и его противник, что, окончив свою битву, они согласились действовать заодно против меня. Это было тем более правдоподобно, что в ту минуту, когда я повернулся к ним, один из них выскочил из своей засады и схватил меня за волосы.
– Господа! Купите земляники! – закричал он, передразнивая меня и дергая меня за волосы при каждом слове. – Чего ты тут кричишь? Как ты смеешь поднимать шум на базаре, когда тебе давно пора лежать в постели, а!
Он подражал голосу и жестам рассерженного полицейского. Хотя он пребольно таскал меня за волосы, но, повернувшись к нему, я почувствовал радость. Эти два мальчика не были Джерри Пеп и его товарищ. Они были немного выше их ростом и совершенно незнакомы мне.
– Слышишь, мальчик? – продолжал мой полицейский: – иди сейчас домой, не то я тебя сведу в часть!
– Сами вы идите домой, – отвечал я, вырываясь из его рук, – чего вы сами не идете домой, что вы ко мне пристали?
– Да мы и то идем домой, – отвечал другой мальчик, хохотавший над проделкой своего товарища, – мы были в театре, а теперь возвращаемся домой!
Потом, обращаясь к своему спутнику, он прибавил:
– Пойдем в самом деле, Моульди! Мы этак и к ночи не доберемся до Вестминстера.
Я несколько раз бывал с отцом на рынке Ковент-Гарден и знал, что он находится или в самом Вестминстере или около него, но дороги туда я не мог найти и решил расспросить мальчиков.
– В какой части Вестминстера живете вы? – спросил я у мальчика, сказавшего последние слова.
– Конечно в самой лучшей, – отвечал он, – стоит посмотреть на нас, чтобы видеть это!
– А близко от вас до Ковент-Гардена?
– До театра Ковент-Гарден? – спросил Моульди: – помилуйте, в нашей коляске минуты две езды, и мы с Рипстоном всегда берем себе там ложу! Правда ведь, Рипстон?
– Полно тебе пустяки болтать, – остановил его Рипстон. – Мы живем, правда, близко и от рынка Ковент-Гардена, и от театра. Мы живем в Дельфах, а ты, мальчик?
– Не все ли равно, где я живу? – Дело в том, что в Ковент-Гардене я найду себе такой же удобный ночлег, как и в Смитфилде, и если я пойду туда с этими мальчиками, они покажут мне дорогу, и я буду завтра во время на месте, думалось мне.
– Пойдемте, – сказал я, – уже поздно.
– Да ты куда же идешь? – с удивлением спросил Моульди.
– Я иду с вами, – смело отвечал я.
– Да ведь мы идем в Дельфы?
– И я туда же.
– Разве ты живешь в Арках?
– В каких «Арках»? Вы сказали в Дельфах?
– Ну да, Дельфы или Арки, это ведь все равно.
– А, ну, я не знал! Да я и не мог знать, я ведь никогда там не бывал.
– Никогда не бывал! ты же сказал, что живешь там?
– Нет, я нигде не живу, у меня никакой нет квартиры.
– Ну, уж это пустяки! – вскричал Моульди, – у всякого человека есть квартира. Где же твое старое жилье?
– Где мое жилье? – Мне не хотелось рассказывать этим незнакомым мальчикам все свои дела, но они приставали ко мне с расспросами, и я но мог больше скрываться от них? Впрочем, им кажется не опасно открыться. Они по-видимому живут сами по себе, и, может быть, даже помогут мне пристроиться и найти работу.
– А вы обещаетесь, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? – спросил я их.
Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.
– Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.
– И ты убежал? И не хочешь возвращаться назад?
– Я никогда не возвращусь! Мне нельзя возвратиться! – с убеждением отвечал я.
– Понимаю! – сказал Моульди, – ты что же там такое стибрил?
– Как стибрил?
– Ну да, стащил. Тебя поймали, или тебе удалось благополучно улизнуть?
– Да как поймали? Я ничего не украл, я просто убежал, оттого, что меня там били.
Мальчики недоверчиво переглянулись.
– И неужели ты это в самом деле оттого только убежал, что тебя били? – спросил Рипстон.
– Только! Кабы вам задавали такого трезвону, вы бы не говорили «только»!
– А тебе там давали есть и все такое?
– Давали.
– И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
– Конечно.
– Каково, он еще говорит: конечно! – вскричал Рипстон. – И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все, и еду, и постель, и убежал из дому оттого только, что тебя били. Ты просто лгун!
– Или набитый дурак! – решительно сказал Моульди.
– Не верьте мне, коли не хотите, – проговорил я; – только я вам сказал сущую правду!
– Что же, может оно и так, – заметил Рипстон, – на свете случаются странные вещи! Только вот я тебе что скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры, да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он научится ценить их!
– Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, – заметил Моульди, – только бы дал мне порядочную квартиру.
– Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, – смеясь, отвечал товарищ его. – Да ты не думай, этот мальчик наверно сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы выдадим, оно и понятно, ведь он нас не знает.
Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень скоро, так скоро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с ног его; мы прошли по улице Ольдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обыкновенно преступников на казнь, и когда я отвечал им: – не знаю, – они остановились и показали мне. После этого мы пошли в улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видывал. Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятно. А теперь была ночь, темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дому. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам спутников моих, я был дурак, что бросил ее; я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли; от быстрой ходьбы они насилу переводили дух, и им было не до разговоров. Мы шли все дальше и дальше; я держался позади их, и наконец, мы вышли из темных проулков и очутились в широкой, освещенной газом улице.
Глава X
Темные арки и их жители. Первая ночь, проведенная мной в фургоне
Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа, нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.
– Идем скорей, – заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне, – теперь нам уже недалеко.
Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую, светлую улицу, я подумал, в каком прекрасном месте живут мои спутники, и с каким удовольствием я сам стал бы жить здесь. Но затем меня взяло раздумье. Они сказали, что идут домой, в свое жилище, а меня с собой не приглашали; пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят среди улицы. Слова Рипстона: «пойдем, теперь уж не далеко!» ободрили меня: я объяснил их так, что, значит, они приглашают меня к себе.
Я немножко отстал от них, отчасти потому, что устал, отчасти потому, что какой-то прохожий отдавил мне левую пятку, но при словах Рипстона я, насколько хватало сил, прибавил шагу. Вдруг оба мои спутника исчезли из глаз моих. Куда они девались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая? Хотя это было неправдоподобно, но я все-таки поворотил назад, громко клича их по именам. Никто не отвечал мне. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: «Рипстон!» Нет ответа.
Отчаяние опять овладело мной. Может быть, мальчики нарочно сыграли со мной эту злую штуку. Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня среди улицы. Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковент-Гарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними. Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем. Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать. Вдруг, я услышал знакомый голос.
– Смитфилд, где ты?
Меня не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили мои товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мной, был голос Моульди, я в этом не сомневался.
– Я здесь, – отвечал я, – а вы где?
– Да здесь, разве ты не видишь?
Я не видал. Голос выходил по-видимому из какого-то прохода рядом с теми лавками, против которых я стоял, но из какого – я не мог распознать. В эту минуту мальчик схватил меня за руку.
– Это ты, Моульди? – спросил я.
– Конечно, я, – нетерпеливо отвечал он, – иди же, коли хочешь идти.
Я скоро увидел, что Моульди вводит меня в какой-то узкий, низкий проход. В лицо мне пахнуло сырым, холодным воздухом. Вокруг все было так темно, что за два шага ничего нельзя было разглядеть. Пройдя несколько сажен в этом ужасном проходе, я почувствовал такой страх, что принужден был остановиться.
Вы здесь живете, Моульди? – спросил я.
– Здесь внизу, – отвечал он, – надобно еще немножко спуститься. – Идем, чего ты боишься?
– Да здесь так темно, Моульди.
– Ты верно привык сладко кушать, да спать в спальной, освещенной восковыми свечами, а мы не так прихотливы. Идем, не то пусти мою руку, не задерживай меня!
Я всеми силами прицепился к его руке, я не знал, что делать, он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.
– Полно, чего тут бояться, малютка, – сказал он почти ласково. – Пойдем скорей, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы, будет на чем прилечь.
Ободренный таким образом, я пошел с ним дальше в темный, сырой проход; проход этот так круто спускался вниз и был так скользок, что в башмаках я наверное раз десять упал бы на нем. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого гадкого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моульди, и улечься на ней; какой добрый мальчик Моульди, что так гостеприимно предлагает мне разделить свою постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее. Наконец мы догнали Рипстона; он заворчал на нас за то, что мы так замешкались, и предсказывал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.
– Куда мы идем? – спросил я несмело. – Куда ведет эта дорога?
– В реку; если идти все прямо, – смеясь, отвечал Рипстон.
– Чего ты его пугаешь, – добродушно вмешался Моульди. – Да, Смитфилд, дорога ведет в реку, если идти по ней все прямо, но мы не пойдем прямо, мы свернем в сторону.
Я не помнил себя от страха и шел вперед, потому что если бы вздумал воротиться, то не нашел бы дороги. Кругом нас было По-прежнему темно. Моульди вел меня за руку, а Рипстон шел сзади, напевая какую-то веселую песенку. Мы свернули в сторону и спустились вниз по лестнице; дойдя до самого низа, Моульди сказал:
– Ну, вот мы и пришли, Рип, возьми его за другую руку, а то он наткнется на что-нибудь и переломает себе ноги!
– Подымай ноги, Смитфилд, – посоветовал мне Рипстон, – да коли наступишь на что-нибудь теплое, мягкое, не думай, что это муфта, не трогай, не то, пожалуй, укусит.
– Кто укусит? – боязливо спросил я, раскаиваясь, что не остался ночевать в свином ряду.
– Кто? Крыса! – отвечал Рипстон, видимо наслаждаясь моим страхом. – Тут бегают громадные крысы, с добрую кошку величиной!
– Полно болтать пустяки! Иди вперед! – остановил товарища Моульди.
Мы были в ужасном месте. Величину его нельзя было рассмотреть; от кирпичных стен валил густой пар, это видно было при мерцающем свете сальных огарков, рассеянных там и сям. Эти немногие огарки составляли все освещение. Один из таких огарков был прилажен к стене на старом ноже со штопором, шагах в двадцати от лестницы, по которой мы спустились. Свет его падал на грязного, оборванного старика, чинившего сапог. Старик сидел на крышке рыбной корзины; рабочими инструментами ему служили старая столовая вилка и кусок бечевки; провертев вилкой дыру в сапоге, старик заострял губами конец бечевки и держал развалившийся сапог поближе к огарку, чтобы лучше разглядеть, куда попасть бечевкой. На носу его были надеты очки или, лучше сказать, медная оправа с одним стеклышком; руки его дрожали так, что, даже высмотрев дырку, он не сразу мог попасть в нее бечевкой. Огарок, освещавший старика, бросал также свет на часть телеги, в которой сидело несколько мальчиков, кидавших комки грязи в свечу старого сапожника. Комок грязи попал в лоб старику.
– Ха, ха, ха! Смотри, Смитфилд! – засмеялся Моульди: – славная штука! По делом старику!
– Отчего поделом? Что он им сделал? – спросил я.
– О, он скряга, – отвечал Моульди. – У него, говорят, зарыто под этими камнями много денег, и все золотом. Эх! Хорошо бы нам найти их!
В эту минуту метко пущенный комок грязи вышиб сапог из рук старика, только что ему удалось продеть бечевку сквозь дырочку, и теперь он ползал на четвереньках, отыскивая на полу сапог. С телеги, на которой сидели мальчики, раздался дружный хохот.
– Дети! Дайте мне, пожалуйста, кончить работу! – просил старик. – Мне осталось сделать стёжек шесть семь, и я отдам вам свою свечку, можете тогда играть в карты или во что хотите.
– А ты нам спой, дядя, песню! – раздался голос с телеги: – тогда мы не будем тебя трогать!
Старик запел дрожащим голосом, стараясь воспользоваться перемирием, чтобы кончить работу. Когда он пропел первый куплет и дошел до припева, мальчики хором подтянули ему, и в эту самую минуту ловко пущенный комок грязи совершенно залепил одинокое стеклышко на очках старика, другой комок погасил свечку и свалил ее на пол; в телеге поднялся смех, еще громче прежнего.
– Идем, – сказал Моульди: – нечего нам тут стоять, наш фургон там, в заднем конце.
Крепко держась за Моульди, я последовал за своими товарищами. Оба они видимо были совершенно привыкши к этому месту. Они ловко пробирались вперед, между тем как я беспрестанно скользил или натыкался на оглобли телег, которые трудно было различить в темноте. Одна только свеча бедного старика могла бы сколько-нибудь освещать пространство; все остальные огарки были окружены толпами мальчиков и взрослых, которые, присев на сыром полу, на клочках соломы, играли в карты, курили трубки и бранились самыми гадкими словами. Наконец, мы остановились.
– Стой, Смитфилд, вот наш фургон, – сказал Моульди.
Я ничего не видел, но слышал, что он лезет по спицам колеса.
– Ну что, каково там? – спросил Рипстон.
– Отлично, – отвечал Моульди с фургона.
– Ну, полезай, – сказал мне Рипстон, – становись ногой на колесо, я тебя подсажу.
Он, действительно, подсадил, меня да так старательно, что я упал на четвереньки на дно телеги.
– Ты сказал: отлично, – проворчал Рипстон, также влезая в телегу, – а соломы-то тут и нет.
– Ни крошки, – подтвердил Моульди.
– Я так и знал, – продолжал ворчать Рипстон. – Я как только вступил на колесо, так сейчас почувствовал, что этой телеге возили сегодня уголья.
– А ты бы, – заметил Моульди, – написал перевозчику, чтобы он бросил уголья, занялся бы перевозкой мебели, да оставлял бы всякий вечер хорошую связку соломы, не то мы переменим квартиру.
– Это еще ничего, что соломы нет, – проговорил Рипстон, – главное неприятно то, что проклятая угольная пыль постоянно лезет в нос и в рот.
– Ну, как тебе здесь нравится, Смитфилд?
– Мы здесь ляжем спать?
– Это и есть наша квартира, милости просим, будьте как дома, – любезно проговорил Моульди.
– А где же ваша постель? Ведь есть же у вас постель?
– Еще бы! Целая перина, набитая лучшим пухом и целая куча подушек и простынь! У нас все есть, только вот беда, не знаю, куда все это девалось!
Моульди принялся шарить по телеге, как будто отыскивая пропавшую вещь.
– Эх! – сказал он потом, – толкуй ты нам о постелях! Вот наша постель, и он стукнул каблуком о стенку телеги, жестка она тебе кажется, так полезай вниз, там много мягкой грязи!
– Не слушай его, Смитфилд, – заметил Рипстон, – сегодня здесь хуже, чем всегда, потому что нет соломы. А когда есть солома, так отлично: придешь сюда этак в холодную ночь, думаешь: какой ты несчастный человек, опять будешь спать на голых досках; вдруг, смотришь, в телеге целый ворох славной, сухой соломы, в которую хоть с головой зарывайся!
И при воспоминании об этой роскоши Рипстон причмокнул языком так аппетитно, точно хлебнул ложку горячего, вкусного супа.
– А вам не холодно, когда вы раздеваетесь? – спросил я.
– Не знаю, – коротко отвечал Рипстон; – никогда не пробовал.
– Я раздевался в последний раз в прошлом августе, – сказал Моульди. – Однако пора спать, давайте ложиться. Кто будет подушкой? Смитфилд, хочешь ты?
Я был до того несчастен, что мне казалось все равно чем ни быть, и потому я согласился.
– Да ты, может, не хочешь? Так ты скажи, не стесняйся, – заметил Рипстон, – ведь это как кто любит! Одному нравится, чтобы было мягко, другому, – чтобы было тепло. Тебе что лучше?
– Я люблю, чтобы мне было и тепло, и мягко спать! – со слезами отвечал я.
– Ишь как! И то и другое! – усмехнулся Моульди. – Ну, слушай, хочешь быть подушкой, так полезай сюда и не хнычь, нам плакс не нужно, напрасно мы взяли тебя с собой!
Я поспешил уверить Моульди, что плачу потому, что не могу удержаться от слез, но что я готов быть подушкой, если он мне покажет, как это делается.
– Тут нечего показывать, – отвечал Моульди, смягчившись, – подушка тот, кто ложится вниз, так что другие кладут на него голову. Ему от них тепло, а им мягко, это и просто, и удобно.
– Ну, прочь с дороги! Я буду подушкой – вскричал Рипстон и лег в одном конце фургона. Ложитесь на меня.
– Ложись, как я, Смитфилд, – сказал Моульди, укладываясь спать.
Но подражать его примеру было довольно трудно: он захватил для себя все туловище Рипстона, а мне предоставил одни ноги. Роптать было бесполезно, и я постарался устроиться кое-как.
– Ты хочешь спать, Рип? – спросил Моульди, после нескольких минут молчания.
– Хочу. А ты?
– Я никогда не могу спать после таких сражений. Представь себе, что на твой корабль наскакивает трое разбойников, а на тебе всего рубашка, панталоны да два ножа, и никакого другого оружия!
– Да, славные штуки представляют на Шордичском театре! – проговорил Рипстон сонным голосом.
– Прощай!
– Прощай!
Опять наступило молчание, и опять Моульди прервал его:
– Ты спишь, Рип? Рип, слышишь, спишь?
– Ну, уж другой раз не заманишь меня в подушки, коли будешь этак болтать, – сердито отозвался Рипстон. – Чего тебе надо?
– Странный ты человек! Ты не любишь лежать и разговаривать о том, что видел!
– Из-за этакой-то глупости ты меня разбудил?
– Я хотел только спросить у тебя, как ты думаешь, разбойники бросили в колодец настоящее тело?
– Конечно. Я видел руку сквозь дырку в мешке, – насмешливо отвечал Рипстон.
– И, ты думаешь, там был настоящий, глубокий колодец?
– Еще бы, конечно.
– А я не слышал, как плеснула вода, – настаивал Моульди.
– Ты плохо слушал. Колодец-то ведь глубокий, сразу не услышишь, а я услышал уж через три минуты.
Моульди замолчал, но он дышал очень тяжело. Видно, что ему хотелось поговорить. Он попробовал покликать Рипстона, но тот, вместо всякого ответа громко захрапел; он позвал меня, но мне не хотелось разговаривать, и я притворился, что сплю.
На самом деле мне не спалось. Прижавшись мокрой от слез щекой к коленям Рипстона, я думал о своем прошедшем; о бегстве из дома и о том, что ожидает меня в будущем. Лучше бы я выдержал потасовку миссис Бёрк! Лучше бы я вернулся домой, когда Джерри Пеп схватил меня! Отец отстегал бы меня ремнем, но теперь все было бы уже кончено, я лежал бы в теплой постели и баюкал бы маленькую Полли. Конечно, боль от побоев еще не прошла бы, но в эту минуту я готов был вынести всякое мучение, только бы меня перенесли в Фрайнгпенский переулок, в дом № 19 и простили мне все мои прегрешения.
Бедная, маленькая Полли. Я не мог думать о ней без слез, и между тем, она не выходила у меня из головы. Особенно сильно плакал я, припоминая, какая она была миленькая ночью, когда я одевал ее, уверяя, что мы идем гулять, как она прижималась ко мне и целовала меня после того, как миссис Бёрк приносила ей второй кусок хлеба с маслом и била меня за то, что я будто бы съел пёрвый. Что-то теперь делает моя милая Полли? Где-то она спит? С отцом ли или одна на нашей постели? Правду ли говорил Джерри Пеп, что она здорова? Ему нельзя верить: он обманщик. Может быть, она больна. Может быть, она переломала себе руки и ноги, и они теперь перевязаны у неё тряпками и вставлены в лубки. Может быть, она даже умерла! Тогда понятно, отчего отец так сердился на меня и обещал шиллинг тому, кто меня поймает.
Может быть, она убилась о каменные ступени лестницы и теперь лежит в комнате одна, без движения, мертвая. Эта последняя мысль была так ужасна, что остановила мои слезы. Я вспомнил мать свою, тот вечер, когда она умерла, и тот день, когда ее похоронили.
Вдруг послышались тяжелые шаги. Молодые люди и мальчики, игравшие в карты, бросились в телеги, крича друг другу.
– Тушите свечи! Идут крючки!
Я знал, что крючками называют полицейских, и мне вдруг стало страшно. Наверно миссис Бёрк донесла полиции о моем побеге, и теперь меня разыскивают! Зачем я не лег подушкой! Тогда бы меня не видно было из-под других! Шаги приближались все более и более. Трое полицейских подошли к нашему фургону. Я задрожал всем телом, и на лице у меня выступил холодный пот. Один из полицейских вскочил на колеса и осветил наш фургон ярким светом фонаря…
Но вот он соскочил вниз, и я вздохнул свободнее. Они ушли все трое, разговаривая о своих делах, и шум шагов их слышался все слабее и слабее. Мало помалу все звуки стихли, кроме храпенья спящих и писка крыс. Я заснул.