Геннадий Вениаминович Кумохин
«Я сам свою жизнь сотворю…». Лепестки сакуры
На пасеке
Я закончил второй класс с отличными оценками, и родители подарили мне детский фотоаппарат. Только успел вставить в него пленку и уже готовился приступить к своей первой, как говорят сейчас, фотосессии. Ездить в пионерлагерь я уже престал, и, как утверждала мама, слонялся без дела со своими приятелями. Тетя Лена Болото предложила мне поехать вместе со своим сыном на пасеку. Я согласился и предложил третьим взять нашего общего приятеля Сашу Рубанова.
В ближайший выходной мы втроем, в сопровождении тети Лены, погрузились в автобус и отправились в горы. Я не помню, было ли это село с одноименным названием Пасека, или это было другое село, но пасека там была точно. И это было в Карпатах.
Сразу по приезду в село мой фотоаппарат вызвал невиданный ажиотаж среди местных ребят. Каждый хотел сфотографироваться. Сначала в одиночку, а потом вместе с друзьями. На первых порах я был даже рад своей неожиданной популярности. Но через пару десятков снимков внутри фотоаппарата что-то хрустнуло, и я с огорчением понял, что моя фотосессия на этом завершилась. То ли пленка просто закончилась, то ли, что еще хуже, она оборвалась. В любом случае я понял, что больше ни одного кадра мне получить не удастся. Но желающих сфотографироваться ребят как будто и не убавлялось. Больше того, когда я попытался объяснить, что никого сфотографировать я больше не смогу, на меня стали сильно обижаться. Появились очень недовольные местные мальчишки, которые уже сжимали кулаки, и продолжением этого, вполне возможно, случилась бы драка. И тогда я совершил свое первое должностное «преступление».
Я продолжил фотосессию. Когда я сделал еще с полсотни щелчков фотоаппарата, количество желающих сошло на нет, и, даже не поинтересовавшись, когда будут готовы снимки, все энтузиасты разошлись. Правда, Саша заподозрил неладное и поинтересовался, как это мне удалось сделать так много снимков на одну пленку. И я ему честно во всем признался.
Когда мы пришли, наконец, на пасеку, я засунул свой фотоаппарат поглубже в сумку и больше о нем не вспоминал. По приезду домой, я все-таки проявил злополучную пленку, но оказалось, что она засвечена. Вся до последнего кадра.
Мы поселились в избушке пасечника, сооруженной в прямой видимости от ульев. Пасечник, дальний родственник или даже просто знакомый тети Лены, особой заботой о нас себя не утруждал. Он приходил нас проведать раз в день, приносил свежий хлеб и банку парного молока, проверял, все ли в порядке с пчелами, и отправлялся в село, где у него, очевидно, были более важные дела.
А мы всю неделю наслаждались абсолютной свободой. Мы купались в соседнем крохотном ручье, где из камней была сооружена небольшая запруда, в результате чего вода в нем доходила до колена. Регулярно питались. Пасечник оставил нам достаточно свежего меда из первой выемки, и мы объедались им, что называется, «от пуза». А со свежим хлебом и молоком это было просто пиршество. Ссорились, в силу различий в домашнем распорядке и привычках, мирились, в меру баловались. И вместе отбивались от пчел, когда те в обилии прилетали к нам, привлеченные запахом ароматного меда. Поначалу мы еще как-то реагировали на каждый довольно болезненный укус, а потом привыкли, и только не без ехидства посматривали друг на друга, замечая значительные изменения на наших лицах.
Когда на следующий выходной приехали наши матери, они нас попросту не узнали. Настолько мы стали похожи между собой – прямо родные братья, но только с явно азиатской внешностью. На наших мам смотрели одинаково опухшие физиономии, где для глаз сохранились только узенькие щелочки.
Охота в Закарпатье
Поздней осенью, еще до рассвета мы с отцом вышли из автобуса за селом Пестрялово. Стоял густой туман, и редкая машина, проходившая за соседним пригорком, сначала высвечивала причудливый столб света, бьющий высоко в небо, и только потом доносился звук ее мотора, а затем появлялось смутное очертание кузова.
Мы зашли в виноградники, и размокшая земля сразу облепила наши сапоги тяжелыми комьями. В довершение с рассветом пошел холодный осенний дождь. Он казался бесконечным, и скоро наши телогрейки набухли от влаги и сделались вдвое тяжелее. Но сколько бы мы не ходили вдоль виноградников, ни одного зверька даже не увидели.
– Нет, – сказал отец, когда мы совсем выбились из сил, – в такую погоду заяц сидит плотно и выскочит только в том случае, если мы на него наступим. А это, сам понимаешь, случается очень редко. Делать нечего. Давай-ка мы с тобой перекусим, а там посмотрим, что делать дальше.
В поисках подходящего укрытия, мы набрели на одинокий сарайчик. Он был доверху забит сухими поленьями, поэтому укрыться от дождя в нем не удалось. Зато поленья прекрасно годились для костра, который мы развели с подветренной стороны строения. Прячась за стенкой сарайчика, мы развесили для просушки наши телогрейки и принялись за приготовленные мамой бутерброды. Дождь все не прекращался, и спешить нам было некуда.
Отец принялся рассказывать свои бесконечные истории, а я внимательно его слушал. Некоторые истории я знал уже чуть ли не наизусть, но мне все равно приятно было их слушать. Время от времени, мы проверяли, достаточно ли высохли наши телогрейки. Ждать пришлось довольно долго. Все это время мы с отцом, не таясь, громко разговаривали и, когда собрались уходить, время уже перевалило за обеденное. Мы затушили костер, проверили, не остался ли за нами мусор, и пустились в обратную дорогу.
У нас был строгий, годами проверенный порядок движения на охоте. Отец всегда шел впереди с ружьем наперевес, держа его дулом влево, а я шел справа и немного сзади. Так было нужно, чтобы случайно не попасть под выстрел отца. Но едва мы тронулись, как буквально из-под ног выскочил заяц и помчался вдоль проволочной изгороди.
– Это он специально поближе прискакал, чтобы послушать наши россказни, – говорил довольный отец, засовывая добычу в свой видавший виды, сохранившийся еще со времен войны брезентовый вещмешок.
В автобусе, который вез нас в город, редкие пассажиры недовольно на нас оглядывались и к чему-то принюхивались. Ничего не подозревая, мы пришли домой и были встречены недоуменным возгласом мамы:
– Вас что, специально прокоптили?
И только тут мы почувствовали, что от нас ощутимо тянет дымком. Как обычно, мама поила нас чаем, а мы наперебой рассказывали ей о наших приключениях. После этого я умылся, даже голову помыл, но все равно, в школе еще несколько дней замечали, что от меня пахнет гарью.
Накануне охоты отец священнодействовал: доставал свой заветный ящичек, в котором хранились запасы пороха, дроби и пистонов, и собственноручно заряжал патроны. Покупные картонные заряды он не признавал, снисходительно называл их «пукалками» и насыпал в многоразовые латунные гильзы полуторную норму пороха.
В результате в сезон охоты и он сам, и я ходили с отметинами на средних пальцах правой руки, а я иногда и с припухлостью правой щеки, которые образовывались в результате жестокой отдачи отцовского ружья. По заведенной традиции, после окончания охоты я расстреливал газету, в которую мы заворачивали наши съестные припасы. Сначала я был еще мал, чтобы держать ружье на весу, поэтому отец сооружал для меня бруствер, чтобы я мог стрелять лежа. Через год – другой я уже мог стрелять, стоя на одном колене, и только спустя еще какое-то время стрелял из отцовского ружья, стоя в полный рост. Отец заразил меня духом неутомимого скитальчества, и не было в радиусе километров десяти от города такого места, где бы мы с ним не побывали.
В конце августа открылась утиная охота, и отца, который еще не успел окончательно отвыкнуть от охоты на перелетную дичь в Грузии, в бытность свою начальником заставы в Шекветили, неудержимо потянуло на утиную тягу. По непроверенным слухам, подходящая местность была где-то на равнинной западной части Закарпатья. И вот мы высадились из утреннего автобуса в поле за Великими Лучками, в надежде найти подходящее место, с непугаными утками. Однако мы шли час за часом, то по проселочным дорожкам, то по тропинкам, а чаще напрямик, но никакого даже неприметного болотца не было и в помине. Несмотря на то, что мы собирались на охоту, я все же прихватил с собой одну из своих удочек. Сначала отец держал свою двуствольную «ижевку» наперевес, ожидая, что вот-вот выпорхнет перед нами селезень, а я шел, соблюдая дистанцию, справа и немного сзади. Потом, убедившись, в тщетности встретить дичь, повесил ружье дулом вниз, а после передал его мне. У отца за спиной был его еще военный рюкзак с провизией и патронташ на поясе, а я нес ружье и удочку. Словом, экипированы мы были на славу.
Однако, по-видимому, это был «не наш день». Мы шли километр за километром, и вышли на большое кукурузное поле. Время приближалось к полудню, и здесь было по-настоящему жарко. У моего отца был армейский обычай: куда бы он ни шел, на охоту или рыбалку, в любое время года, он никогда не брал с собой воды. Первые годы, особенно пока я совсем был мелким, лет до семи, я иногда не выдерживал и просил напиться. Тогда он останавливался у какой-нибудь лужи и говорил:
– На, пей.
Тотчас всякая охота у меня пропадала. Зная, какой брезгливый я был от природы, он мог быть уверен, что никакой заразы я не подцеплю. Зато как отводили мы душу, придя домой. Мама кипятила чайник, заваривала чай, а на самом деле воду с вареньем, наливала его во все имеющиеся в доме чашки и стаканы, и мы с наслаждением утоляли жажду.
Наконец мы вышли на берег речки, разумеется, это была Латорица, такая знакомая мне река. Только здесь она текла по равнине и была спокойной и ленивой. Берег, насколько мы могли видеть, был в колючих густых зарослях. Так что у нас даже и мысли не возникало пробраться к воде. Перед нами встал вопрос: куда идти дальше. Мы повернули направо и пошли вдоль берега Латорицы.
Я смотрю в интернете на карту «Спутник» и вижу, какую мы совершили ошибку. Поверни мы налево, очень скоро добрались бы до искомого болотца. А так, впереди нас ожидал почти десятикилометровый прямой, как по линейке отмеренный берег. Это сейчас со «Спутника» на нем видны ровно нарезанные прямоугольники полей и огородов, а полвека назад здесь было только одно поле – кукурузное.
Первое время мысль о том, что мы можем заблудиться не в лесу, а на поле, пусть даже очень большом и кукурузном, нам даже и в голову не приходила. Однако, чем сильнее припекало стоявшее почти в зените солнце, тем больше нас мучила жажда.
Одно дело переносить жару в лесу или на лугу среди веселой травы и пения жаворонков, а другое дело – на этой черной, едко пылящей при каждом шаге, без единой травинки земле, из которой как острые пики торчат трехметровые стебли кукурузы. В довершение средневековой пытки листья кукурузы превратились в желто-зеленые, изогнутые мачете, которые оставляли порезы на руках и шее при каждом неосторожном к ним прикосновении. Я не жаловался, так как знал, что жаловаться бессмысленно. Пот, который сначала обильно выступал, высох, и язык ворочался во рту, как сухая щепка.
– Ах, я, старый дурак! – услышал я слова идущего немного позади отца и, повернувшись, увидел его черное от пыли в потеках пота лицо.
Моему «старику» не было и сорока лет, и ему предстояла еще очень долгая в полвека жизнь. Мы не умерли, а вышли из этого проклятого поля. Солнце уже явно клонилось к закату. Заросли кукурузы расступились, и мы вышли на проселочную дорогу. Колючая поросль вдоль реки тоже закончилась, и через Латорицу пролегал деревянный мост.
За дорогой был самый настоящий лужок, с недавно скошенной травой и стожками сена, собранными заботливыми руками. Моментально сбросив одежду, мы оказались в реке. Мы по очереди через мою кепку пили теплую мутноватую воду, и, казалось, я в жизни не пробовал ничего более вкусного.
Дальнейшее было просто: вдоволь накупавшись, я отыскал червяка в глине у берега, и скоро у нас в руках оказалось штук пять небольших окунишек, очень подходивших для ухи, которую отец споро приготовил в испытанном закопченном котелке. А потом мы еще долго сидели у догорающего костра и уже со смехом вспоминали выпавшее на нашу долю приключение. Мы немного примяли пару соседних стожков и легли поверх пахучего сена, запрокинув головы и глядя на темное бархатное небо с неисчислимым количеством сияющих звезд. У меня было ощущение, что я впервые заглянул в вечность.
В завершение клипа об охоте вспомнил забавную историю, рассказанную отцом, о том, как дядя Коля охотился на уток. Не знаю, видел ли он, как отец стрелял уток в Грузии, или только слышал его рассказы, но дядя Коля тоже захотел стать охотником. Он купил одноствольное ружье и всю необходимую для охоты амуницию и пошел охотиться на соседний пруд. Отец рассказывал ему, что стрелять нужно только по летящим уткам, но дядя Коля не внял его советам. Когда он подкрался к воде, то увидел совсем близко плавающих селезней. Выстрел оказался удачным, потому что сразу несколько уток перевернулось кверху лапками. Пока он складывал добычу в мешок, к нему подошел хозяин, живущий рядом с прудом. В селе все знали друг друга, хотя, не могу сказать, что питали дружеские чувства.
– Ты зачем пострелял моих уток? – спросил хозяин.
– Это не твои, а дикие! – возразил ему дядя Коля.
– А ну, покажи! – настаивал тот.
На беду, среди пестрых уток оказалась одна белая. Пришлось дяде Коле платить за убитых домашних уток втридорога.
Озеро «Военное»
На самом деле это было даже никакое не озеро, а просто пруд, в котором вода от небольшого ручья скопилась после строительства земляной дамбы в самой низкой части небольшой ложбины между двумя пригорками. Военные строители соорудили дамбу, построили небольшой домик и поселили туда сторожа, в обязанности которого входила не столько охрана, сколько сбор платы с рыболовов – любителей за посещение озера. Озеро «зарыбили» серебристым карасем и карпом, а пескари развелись в нем самостоятельно, в качестве бесплатного приложения.
Вот этими-то пескарями и ограничивался наш улов на первых порах. Так продолжалось до тех пор, пока я не начал всерьез интересоваться рыбной ловлей, и, для начала, обходить более удачливых рыболовов и выспрашивать, как и на что они ловят карасей. После этого мы поменяли наши снасти, заменили червей на тесто и перловку и ушли с дамбы в более привлекательные для карасей окрестности.
По весне это было самое узкое и мелкое место, куда впадал ручей, который еще только собирался стать озером. Вода здесь прогревалась быстрее всего. Это и привлекало рыбешек ранней весной. Уже в начале апреля карасики заходили сюда и набрасывались на любой корм, для того чтобы потом, месяц спустя у них хватило сил на нерестовые безумства. Совсем маленьким мальчишкой я наблюдал бесшабашное карасиное поведение, еще и не подозревая, что это и есть всеобщее следствие любви. Обычно осторожные в период нереста рыбешки совершенно переставали обращать внимание на человека и отчаянно барахтались в траве у самых моих ног. Мне стоило больших усилий, чтобы не поддаться соблазну и не попытаться схватить руками хотя бы парочку карасиков. Но нет, я знал, что делать это ни в коем случае нельзя. И крепился до последнего.
Зато как приятно было приехать сюда с отцом или одному чудесным апрельским деньком, закинуть удочки, и, блаженно щурясь под ласковым весенним солнышком, подставить ему свои худенькие мальчишеские плечи.
Каждую весну, вплоть до поступления в институт, я успевал загорать так, что после этого никакие летние солнечные ванны не могли мне причинить никакого вреда. И только посреди первой летней сессии, когда я отправился на Пироговское водохранилище и целый день провел на весельной лодке – вот тогда я по-настоящему обгорел в первый раз, чему несказанно удивился.
В предчувствии долгожданной весенней рыбалки, каждый раз, выходя в «военный» лес за первоцветами, которые мы без разбора называли «подснежниками», я неизменно делал порядочный крюк и заходил на озеро. Лиловые крокусы начинали появляться в Закарпатье в двадцатых числах февраля, когда на озере еще лежал потемневший лед, а ручей был почти сух и недвижим. Как-то раз я вытоптал резиновым сапогом приличную ямку в том месте, куда в апреле поднималась вода и была средина узкой протоки.
В тот апрель среди взрослых рыболовов проводили соревнование. Я приехал на велосипеде один, отдал деньги и отцовский охотничий билет сторожу – одноглазому Игнату – и отправился на привычное место. Вокруг было много рыбаков. Каждый забрасывал по несколько удочек. Но клевало почему-то только у меня и притом только на одну удочку. Я не сразу сообразил, что закидывал ее именно в ту ямку, которую проковырял в конце зимы своим сапогом. Когда я собрался уходить и снова зашел к Игнату, он посмотрел на моих карасиков в садке и сказал:
– Зря я не записал тебя в число участников соревнования. С таким уловом ты был бы победителем.
Дудка
Он был Давид, а все его называли – Дудка.
Дудка был огненно-рыжий и конопатый. За лето Дудка сильно вытянулся. Как сказал бы мой отец, «верста коломенская». А мама сказала бы: «дядя подай горобчика». Она всегда так говорила про высоких людей. Правда, на «дядю» Дудка явно не тянул, потому что был всего лишь пятиклассником.
Я встретил его в средине августа и заметил, что он стал выше меня на целую голову. Дудке я обрадовался и тут же предложил пойти со мной на ночную рыбалку.
– А кого ловить будем? – спросил Дудка.
– Карпа на «военном» озере, – ответил я.
Он сразу согласился. Позже я не один раз пожалел о своем предложении, но сейчас был доволен. Дело в том, что у нас было два велосипеда: взрослый и «Орленок». Дудка уже явно дорос до взрослого. До «военного» озера от города было километров пять, на велосипедах мы добрались довольно быстро. «Военным» оно называлось потому, что стояло на балансе воинской части.
Как обычно, я зашел к знакомому сторожу Игнату, отдал охотничий билет отца, заплатил положенную за одну рыбалку сумму, не помню – то ли один, то ли три рубля, и спросил, на что клюет карп. Услышав, что на вареную кукурузу, довольно кивнул. Накануне, готовясь к рыбалке, я долго варил несколько початков, достигших молочно-восковой спелости. На вопрос Игната, где буду ловить, я махнул рукой в сторону противоположного берега:
– Там, где в прошлый раз.
Несколько дней назад я в одиночку провел целую ночь на озере. Поймал на червя всего несколько карасиков, но получил от сторожа ценную информацию, что карп сейчас хорошо клюет на кукурузу.
Мы переехали по плотине на другую сторону озера. По почти неприметной тропинке добрались до места, которое я стал считать «своим». Даже зола от костра была совсем свежей, как будто огонь только что погас. Здесь было два прогала в камышах: одно для заброса закидушек, а другое, с деревянным настилом среди камышей, для ловли удочкой. Мы прислонили велосипеды друг к другу, чтобы издалека было видно, что это место занято.
Времени до заката было еще много, и в первую очередь пошли собирать хворост. Его нужно было набрать довольно много, чтобы хватило на большую часть ночи. Я размотал две закидушки, нацепил на каждый крючок по паре ароматных зерен кукурузы и забросил так, чтобы запомнить то место, куда опустилась наживка. Затем я тщательно размял прикормку, состоящую из смеси черного хлеба и жмыха, и забросил ее к закидушкам и на место будущей ловли на удочку. Все эти приготовления я проделывал много раз, даже когда мы были на рыбалке с отцом, а уж теперь и подавно. Все это время Дудка терпеливо стоял в сторонке и почти не помогал даже в сборе хвороста. После этого я указал Дудке на правую закидушку:
– Это твоя. Будешь за ней следить и надевать насадку?
– Нет, я не могу, – ответил тот.
– Ну, ладно, – говорю, – следить буду я.
Теперь можно было, не торопясь, перекусить. Мы жевали наши бутерброды и посматривали на тонкие прутики, к которым была привязана леска закидушек.
– А как мы узнаем, если клюнет ночью? – спросил Дудка.
Вместо ответа я достал из рюкзака два колокольчика и привязал их к лескам.
Стемнело. Я разжег небольшой костер.
– Будешь следить за тем, чтобы огонь не погас, – сказал я Дудке.
Тот согласно кивнул, и я ушел проверять закидушки.
Полная луна только что взошла над невысоким холмом напротив озера, и стало хорошо видно все вокруг: домик сторожа, дамбу и сверкающе зеркало воды. Я аккуратно вытащил сначала одну закидушку и проверил насадку, а затем проделал то же самое со второй. Когда я вернулся к костру, он уже успел прогореть. Дудка мирно спал, свернувшись калачиком, спиной к огню. Ночи здесь были по-южному теплые, и обычного пиджака было достаточно, чтобы не замерзнуть.
Я решил его не будить, и сидел, глядя на оранжевые язычки пламени, и время от времени подбрасывал в огонь веточку-другую. Так прошло довольно много времени.
Вдруг зазвонил колокольчик. Этот звук заставил меня вскочить и броситься к воде. Едва я схватился за леску, как почувствовал упорное сопротивление добычи на другом конце лески. Это сейчас рыба в полкило не кажется мне большой. А тогда барахтающийся в траве зеркальный карпик показался пределом мечтаний. Я схватил его и отнес к костру.
– Посмотри, какой карп попался! – воскликнул я.
– А на какую закидушку? – первым делом деловито спросил, протирая глаза, Дудка.
Я ответил, что на правую.
– Значит, это моя рыбка! – заявил Дудка, отобрал у меня карпа и принялся скакать с ним вокруг костра.
Я был неприятно удивлен неожиданной прытью одноклассника, но ничего не сказал. А тот и не думал униматься. Он принялся дразнить меня, заявляя, что это только его закидушка такая счастливая, а я на свою ничего не смогу поймать. Кончилось тем, что я отобрал у Дудки карпа, заявив, что если его сейчас же не посадить в садок, то рыба к нашему возвращению домой просто протухнет. Дудка обиделся и снова отравился спать. А я сунул карпа в проволочный садок, и опустил садок в воду на деревянном настиле, где даже гвоздь для удобства был загнут. Затем привел в порядок закидушку, на которую клюнула рыба, надел кукурузу и снова закинул снасть. Спать не хотелось. Я молча смотрел на огонь. Постепенно досада на вздорное поведение Дудки прошла, и ко мне снова вернулось хорошее настроение.
Едва первые признаки бледной зари появились на горизонте, я размотал удочку и занял место на дощатом настиле. Рыба начала клевать, как только мой поплавок коснулся воды. Недаром говорят, что карп – рыба по преимуществу ночная. Одного за другим я поймал трех вполне приличных, по моим меркам, карпят. Конечно, они были меньше пойманного на закидушку, но, в общем, очень даже неплохими.
И тут случилось происшествие, которое заставило сердце у меня биться быстро-быстро, и окончательно испортило мне всю последующую рыбалку. К моему поплавку подплыл здоровенный карп, такой большой, что в мелкой воде на поверхности был виден его спинной плавник. Он покрутился вокруг, видимо, понюхал мою насадку, но что-то ему не понравилось. Карп махнул хвостом, да так, что мой бедный поплавок едва не исчез в возникшем водовороте, и пропал.
После этого я просидел на своем настиле еще битый час, но больше поклевок не было. Видимо, тот, здоровый, распугал своим визитом всю мелочь. Утренняя зорька закончилась, и мы вполне могли отправляться по домам. Я медленно смотал удочку и привязал ее к раме велосипеда. Затем настал черед закидушек. Наш костер давно прогорел, но я, на всякий случай, залил его старым дедовским способом.
Проснулся Дудка и сразу вспомнил:
– А где моя рыбка?
Я принес садок, все равно пора собираться.
– Тут еще какие-то рыбки, – заметил Дудка, откидывая крышку садка, – ты как их поймал?
– Вот на эту удочку, – ответил я.
– А она не моя?
– Нет, эта удочка не твоя, – подтвердил я.
– Значит, у меня, всего одна рыбка, – протянул он разочарованно, а потом нашелся, – зато она самая большая!
Мы приехали к нам домой, я вынес «его» карпа, завернутого в газету. Дудка ушел с карпом под мышкой, даже не сказав «спасибо». А я больше не приглашал его на рыбалку.
