Геннадий Вениаминович Кумохин
«Я сам свою жизнь сотворю…». Лепестки сакуры
Подъемразгибом
В восьмом классе я был еще низковат для своего возраста.
Поэтому восклицание при знакомстве моем с новым классом «Солидный фраер!» было, вроде как, и не про меня.
Правда, за последний год я подрос и окреп.
В Табурищах по утрам я вскакивал раньше всех, выбегал в одних трусах во двор, делал физзарядку, а затем умывался до пояса водой из колодца.
Когда выпал снег, а зима в том году была на Украине холодная и снежная, заменил последнюю процедуру обтиранием снегом.
Я не болел, и только однажды, когда я сначала обтерся снегом, а потом начал делать упражнения на морозном ветру, на шее вскочил крупный фурункул.
В нашем городе не оказалось тренера мужской гимнастики. Была только тренер гимнастики женской и девчоночья секция, а при ней пара ребят – энтузиастов. Разумеется, я тут же к ним присоединился. Старшим из нас был Вова Смирнов, я оказался средним, а самым младшим был Юра Воробьев, которого все звали не иначе, как Воробей.
Занятия проходили в спортзале нашей школы в вечернее время.
Иногда к нам приходил, видимо по согласованию с руководством, совсем взрослый дядя по прозвищу «Подъемразгибом».
Это был сорокалетний убежденный холостяк, плотный, но не толстый, поросший на груди и спине жесткой курчавой порослью волос.
После разминки выполнял на брусьях одно и то же упражнение: подъем разгибом из упора на руках. Зато исполнял он его в темпе и помногу раз подряд. Отдохнет и подойдет еще раз, и опять: подъем разгибом, подъем разгибом.
Если не считать «Подъемаразгибом», мы были предоставлены сами себе. Поэтому каждый делал только то, что мог. А упражнения на снарядах, как оказалось, мы умели делать приблизительно одинаковые, по первому юношескому разряду. Все зависело только от морально-волевых качеств.
Поэтому на всех соревнованиях первым всегда был Власов. Он и в жизни был такой: отличник, по-моему, сын какого-то начальника на ГЭС.
Воробей, как обычно, отставал.
Это был высокий, хлипкий парень, с тонким, почти девчоночьим голосом и таким же характером. Его вечно обижали местные хулиганы, и мы частенько с Власовым ходили его провожать.
Впрочем, только физической подготовкой польза таких занятий и ограничивалась. Тренер по имени Лариса на нас внимания почти не обращала, да и чем-либо помочь она не могла. Единственно, она брала нас с собой, когда выезжала вместе с девчонками на соревнования в Кировоград.
Эти поездки остались у меня в памяти, как дни бесконечного позора. Конечно, к соревнованиям нужно было готовиться, но оттачивать чистоту выполнения элементов самостоятельно мы еще не научились. Поэтому при подходе к нарядам часто ошибались. Особенно мучительно для меня было выполнение акробатических упражнений на ковре. Когда остаешься как будто один в большом освещенном зале и под звуки рояля пытаешься изобразить что-то, отдаленно похожее на обязательную комбинацию.
Если же искать в этом хоть какую-то пользу, то, да, я научился после падения собираться и продолжать начатое.
В плавнях
Погожее лето степной Украины
С полуденным зноем и редким дождем.
В июне здесь падает пух тополиный,
А в августе – звезды под Млечным Путем.
Я провожу это лето один, без приятелей, и мне совершенно не скучно.
Во-первых, из-за книг, которые я научился читать быстро и по много страниц за раз.
А, во-вторых, я всю неделю делаю блесны, по несколько штук в день, а в воскресенье мы благополучно их топим.
Конечно, прикладываю руку и я, но значительно успешнее делает это отец. У него на этот счет существует своя теория: где больше коряг, там и рыбы больше. Сделав зацеп и оборвав блесну, он не уходит с этого места, а забрасывает туда же вторую, третью и так далее.
Единственная реальная возможность избежать дальнейших потерь – взять его за руку и увести подальше от злополучной коряги. Это помогает, но ненадолго. Мы уходим домой не от того, что устали или проголодались, а от того, что закончились блесны.
А в понедельник все начинается сначала. Я достаю большой лист нержавейки, прикладываю к нему образец и гвоздем обвожу по контуру несколько раз. Я намечаю несколько таких контуров, чтобы успеть закончить их сегодня. Конечно, я мог бы вырубить за один день двадцать или тридцать заготовок, а завтра их обточить, но это будет не так интересно. Мне нравится делать блесны по одной: вырубить, обточить, выгнуть, вдеть колечки и, нацепив карабинчик и тройник, подержать на весу – еще одна!
Она будет самой уловистой и цепкой, щуки станут бросаться на нее, как быки на красную тряпку. А однажды на рассвете из-за черной, заросшей водорослями коряги ее увидит сом.
Пригревает ласковое утреннее солнце. За забором на лавочке шумят ребятишки. Где-то по соседству играет пластинка:
«Ну, что ж сказать, мой старый друг – мы в этом сами виноваты, что много есть невест вокруг, а мы с тобою не женаты».
Хорошая песня. Ее ставят раз по десять на день. Наверное, у того, кто ее ставит, только одна пластинка. А может быть эта – любимая.
За низким заборчиком виден соседний двор. Иногда по нему проходит девушка, приблизительно моего возраста, смуглая, кареглазая. Я с ней не знаком, но смотреть на нее мне приятно. Иногда мне начинает казаться, что эта песня и про меня тоже, и мне становится грустно.
Я продолжаю работать и заканчиваю свою ежедневную норму блесен еще через пару часов. После обеда пора и прогуляться. Я сажусь на свой старенький, видавший виды велосипед и отправляюсь в плавни. Сначала нужно проехать нашу улочку по грунтовой дороге, затем улицу Строителей по асфальту. За переездом ныряю с откоса и оказываюсь в плавнях. До того, как была построена ГЭС и возведена плотина, эти луга в половодье заливало высокой водой, отсюда и название.
Плавни – это прежде всего царство вольного ветра. Сухой и горячий, он дует здесь всегда. Колышет жесткие шерстинки засохшей травы, морщит узкие ленты стариц, отчего вода в них кажется темно-синей, гораздо темнее отраженного в них неба. Дорожка, по которой я еду, выбита ногами пасущегося здесь все лето стада. Валяются засохшие лепешки коровьего помета, и вьется за спиной стайка мелких, надоедливых мух.
Я сильнее нажимаю на педали и чувствую, как плотной волной дышит в лицо знойный воздух, воздух степи. Вот она – воля! Привстав над седлом кручу педали изо всех сил. Темная от пота под мышками рубашка высохла, стала жесткой и надувается пузырем за спиной.
Безнадежно отстали мухи. Я лечу по широкой равнине и впереди только степь, а надо мной только небо, да солнце, да песня жаворонка. Во-о-ля!
По желтой равнине, высоко поднимая ноги, шагают аисты. Они выстроились в шеренгу и похожи на солдат, идущих с винтовками наперевес. Только вместо штыков у них клювы. «Клац – клац. Мах – мах». Аисты ловят кузнечиков. На высохших болотах лягушками теперь не прокормиться.
После лощинки, за строем тополей начинаются посадки. Рядочки сосенок, крошечных, чуть выше хвоща. Лет через пятнадцать под ними будут собирать маслята, а сейчас они согнутся и под тяжестью жука.
«Ш-ш-ш-ш» – шуршит пыль под колесами. Появляются дубовые рощи, кудрявые, светло-зеленые и трава между ними высокая, густая. Тропинка петляет от рощицы к рощице, и начинается лес.
По плавням разбросаны озера: маленькие и побольше, круглые и вытянутые лентой, болотца, протоки, пересыхающие к осени или остающиеся прозрачными все лето. Весной они наполняются вешней водой и идущей на нерест рыбой. В мае я с трудом проезжал здесь на велосипеде, таскал его на себе, забивая спицы тиной и лягушачьей икрой. В июне на пообсохших тропинках я давил в ежевичнике гадюк, хорошенько разогнавшись и поднимая ноги к рулю.
Больше всего мне нравится рыбачить в маленьких лесных озерах. Прозрачная вода, коричневатая, настоянная на опавших листьях, зеркально тиха даже в ветреную погоду. Глубина начинается сразу. Желтый песок круто уходит вниз на неизвестную, пугающую глубину. Я захожу со стороны протоки, заросшей кувшинками и лилиями, выглядываю осторожно из-за куста и направляю насаженного на крючок кузнечика в окошко между круглыми листьями. Поплавок замирает на мгновение, а потом начинает приплясывать на воде, разгоняя чуть приметные круги. Это мелочь. У нее нет сил ни стащить кузнечика с крючка, ни притопить поплавок. Затем подплывает красноперка покрупнее. Поплавок движется в сторону. Затем стремительно ныряет.
Есть! Сказочная золотая рыбка с оранжевыми плавниками и серебряной чешуей трепещет у меня на крючке. Я осторожно освобождаю ее и бережно опускаю в воду. Несколько мгновений она стоит неподвижно, двигая только жабрами, а потом, вильнув хвостом, тихонько отплывает прочь и, наконец, уверовав в чудесное спасение, стремглав бросается в глубину. Плыви, рыбка, в свой дом, на тихое песчаное дно. Мне не нужны эти нежные рыбки. Я собираюсь оставаться еще долго.
Вот, если бы клюнула их тетя или бабушка. Я представляю себе выплывающую из глубины тяжелую темную рыбину, осторожную поклевку и сгибающуюся в дугу удочку.
Странное дело. На Днепре я ловлю рыбу в три-четыре килограмма весом, и уже остаюсь почти спокойным, а здесь, на маленьком пятачке воды, при мысли о крупной рыбе у меня потеют ладони.
Однажды на червя здесь клюнул щуренок. Он был зеленый, тонкий, попахивал болотом и походил на карандаш-великан, который продавался в газетных киосках. Когда я отпустил его, он с испугу задал такого стрекача, что где-то на средине озерка свечкой выпрыгнул вверх.
Я перетаскиваю свой велосипед к крутому берегу, раздеваюсь и с разбегу прыгаю в воду.
«Тук-тук-тук» – все сильнее стучит в висках. Я вижу уходящее в глубину дно – чистое, ровное, и так и не достигнув пологой части, поворачиваю обратно. Переворачиваюсь на спину и, застыв неподвижно, смотрю на небо. Залитые солнцем кроны деревьев почти смыкаются, но даже маленький клочок неба заливает озеро ярким светом. Я направляюсь туда, где плавают белые звезды, по ошибке называемые цветами. Раздвигаю руками листья, скользкие стебли ползут по животу.
«Б-р-р-р!» – здесь мелко, но дно топкое, и я стараюсь оставаться на плаву. Запрокидываюсь на спину, погружаюсь с головой, обрывая прочные как веревки стебли.
Я запомню эти ощущения и опишу их в одном из рассказов о несчастной любви. Не моей.
А рассказ так никогда и не закончу.
Таня
В половине второго на горизонте, там, где дымчатое голубое небо сливается с такого же цвета водой, появилась маленькая точка, стала стремительно расти, превратилась в корабль на подводных крыльях и пронеслась по бухте, оставляя за собой два желто-зеленых уса пены.
После этого я понял, что ничего хорошего от сегодняшнего дня ждать больше не приходится.
Каждый день, всегда в одно и тоже время приходит «Ракета», совершая последние в этом году рейсы, и я с грустью думаю, что скоро наступит день, когда она больше не появится.
Сегодня она уже прошла, а мне еще предстояло отсидеть два с половиной урока. Впрочем, этот можно уже не считать, потому, что наша «немка» Марфа Ильинична уже заканчивает проверку домашних заданий.
Хотя, какая она немка?
Я подозреваю, что случись ей разговаривать с настоящим немцем, она выглядела бы не лучше, чем здоровяк Мишка Нековальский, последняя ее жертва, который стоит у доски и, тараща от напряжения маленькие глазки, с натугой выдавливает чужие, режущие слух фразы:
– Mein Vater гад ein Garten.
Кто-то не выдерживает и прыскает.
– Нековальский, не гад, а hat. Повторите за мной: hat. Und was machen sie in den Garten seines Vaters?
Мишка задавленно молчит.
– Arbeiten, arbeiten! – громко шипит Шемякин, нагибаясь между партами и показывая руками, будто копает землю.
По немецкому у меня твердая «пятерка», такая, что тверже не придумаешь.
Но заслуга в этом не моя, а Мориса Менделеевича, учителя немецкого языка в закарпатской школе, где я учился до приезда сюда.
Вот кто был настоящий немец.
Он с пятого класса разговаривал с нами только по-немецки и здорово нас натаскал. Вот уже год я пользуюсь старыми знаниями и, наверное, еще долго буду пользоваться. Иногда становится стыдно получать отличные отметки и ничего не делать, но я успокаиваю себя, что всегда успею взяться за иностранный по-настоящему, если в этом возникнет необходимость.
А сейчас есть предметы и поважней.
Впрочем, не только я чувствую себя свободно.
На последней парте гремит пустой спичечный коробок – это Шема с Емелей играют в «коробочки».
Марфа Ильинична уже несколько раз морщилась и махала рукой в их сторону.
Потом вдруг «бац» – звук как при выстреле.
Это Шема хлопает Емелю металлической линейкой по лбу.
– Шемякин, выйдите, пожалуйста, из класса.
– Марфа Ильинична, так ведь он проиграл!
– Шемякин, выйдите из класса за то, что играете на уроке.
Вовку дважды просить не надо. Он собирает свои тетрадки.
– Емеля, айда!
– Нет, Емельяненко останется в классе.
С видимым сожалением Шемякин выходит.
Учительница снова обращается к несчастному Нековальскому, который все это время стоит, переминаясь с ноги на ногу:
– Нековальский, sagen sie mir, bitte, um wievie Uhr stehen sie auf?
Дверь отворяется и в щель просовывается всклоченная голова Шемякина:
– Емеля, выходи!
Марфа Ильинична сердито оглядывается, но дверь уже захлопнулась.
– Марфа Ильинична!
– Ну, что еще, Емельяненко?
– Можно выйти, я чернилами облился, – и он показывает ладонь, на которую только что выпустил баллончик чернил из авторучки.
– Ничего, посидите, не маленький.
– Так ведь, щипит! – Витька корчит страдальческую мину.
– Ладно, отправляйтесь за своим дружком, только папку оставьте. Уроки еще не закончились.
Класс тихо воет от восторга.
Через минуту, выглянув в окно, я вижу, как они направляются через школьный двор на пятачок – так зовут площадку над спуском к морю – маленький ершистый Шемякин и большой, согнувшийся вопросительным знаком Емельяненко – комичная пара.
Марфа Ильинична отпускает, наконец, Мишку.
Он некоторое время продолжает стоять, и, вытянув шею, наблюдает за движением пера в графе журнала.
Расцветает, показывает на пальцах: «три» – и бодрым шагом отправляется на место.
Я еще некоторое время смотрю в окно, затем перевожу взгляд на парты, пробегаю их и останавливаюсь на одной.
Потом снова в окно, и опять на эту парту.
Привычный маршрут.
Скоро месяц, как мы вернулись из колхоза, а это наваждение все не отпускает.
– Ты чего? – это Толя Кулиш, мой сосед по парте, очевидно, и он заметил.
– А? Да так….
Отыскиваю промокашку, торопливо пишу несколько строк.
Протягиваю записку Толе:
– Передай, вон туда.
– А прочесть можно?
– Читай, пожалуйста, ведь это шутка! – но уши у меня начинают подозрительно гореть.
На уроке у Марфуши
Развлекаются подружки:
Клава книжку развернула -
Замечательный роман
Создал Ги де Мопассан.
Клава страшно занята.
Достает она конфетку
И… проносит мимо рта.
Таня тоже загрустила
И немецкий стал не мил ей.
Взгляд, как будто, равнодушный
За окошко вдаль бежит…
Отчего тебе так скучно?
Ну-ка, Танечка, скажи.
Когда записка шлепнулась к ней на парту, Клава, вздрогнув от неожиданности, захлопнула книгу.
Нахмурив брови, начала читать, потом не выдержала, прыснула от смеха и толкнула соседку.
Посмеиваясь, они начали читать мои каракули, затем принялись глазами искать автора.
Я, разумеется, отвернулся, но предательские уши выдали меня с головой.
Все так же хихикая, девчонки достают по листку бумаги и начинают писать, очевидно, ответ.
На это уходит оставшаяся часть урока.
Как обычно, перемену, мы проводили на пятачке.
Курильщики курили, а не курящие, вроде меня, слонялись без дела. В класс заявились после звонка, но, поскольку нас было многовато, географичка не стала применять репрессии.
На моем месте на парте лежала давешняя промокашка.
На обороте несколько аккуратных строчек.
Ответ Клавы:
– Ошибаешься, у нас Мопассан был в прошлый раз!
Ответ Тани:
– Ошибаешься и тут.
Это вовсе и не грусть.
Я домой вернулась поздно,
И не прочь сейчас вздремнуть!
Рифма явно хромает, но дело вовсе не в рифме.
Внутренне ликуя, я хватаю новую промокашку, но тут вмешиваются обстоятельства непреодолимой силы.
Прощать что-либо не в характере нашей учительницы географии.
Мы зовем ее «Лисичкой», за то, что она вся такая остренькая и быстрая.
– Так, – говорит она, открывая журнал на нужной странице, – сегодня отвечающих и искать не нужно – вон сколько у нас опоздальщиков. Ну-ка, Кумохин, бери указку!
С неспокойной душой отправляюсь к доске.
Сегодняшний вызов у меня не предусмотрен.
Только на прошлом уроке я тянул руку, и, получив «пять», рассчитывал на две-три недели спокойной жизни на уроках географии. Обычно, этот метод себя оправдывал. Да, где угодно, но только не у Лисички. Теперь остается надеяться только на свою память.
Некоторые ребята, завидуя, наверное, моим отметкам, считают меня зубрилой. Знали бы они, что я если и заглядываю в учебник, то только перед самым уроком. Все остальное дается мне как бы само собой.
Но каждый раз, перед ответом, я глубоко вздыхаю и успеваю подумать почти со страхом:
– А вдруг она не сработает?
Но она срабатывает и на этот раз.
Старательно подсовывает мне даты, цифры, сравнения. Почти как в учебнике, но только «своими словами».
На место я возвращаюсь уже абсолютно спокойным.
Достаю ручку, пишу. Все остальное для меня больше не существует. Наконец, ставлю точку, пододвигаю записку моему «цензору».
По тому, как что-то меняется в лице Толика, догадываюсь, что это уже не просто так, не шуточка, что на этот раз я попал в точку. Но в какую? Должно быть, я скоро об этом узнаю. Сворачиваю листок и сам швыряю его на ту парту.
Лисичка успевает заметить, но спасительный звонок предупреждает уже готовое вырваться замечание.
Хватаю свою папку и выбегаю из класса. Последний урок – биологию – я твердо решил прогулять.
Ладно, в шутку, не серьезно,
Попытаюсь угадать
Отчего пришла ты поздно
И не прочь сейчас поспать.
Есть, допустим, вечер звездный.
Светит полная луна.
Как в тот раз, когда в колхозе
Мы гуляли допоздна.
Есть в наличии скамейка,
В тихом парке, в листопад.
Там на ней две темных тени
Очень рядышком сидят.
Там глаза их близко-близко,
Там два сердца в унисон.
Повторяя, как молитву
– Таня, Таня, – шепчет он.
Я услышал это имя,
Я узнал, где та скамья.
Только что мне делать с ними?
Тот второй… Им был не я!
Тихая и ясная пора, когда крепчающие день ото дня утренники тают бесследно в мягком сиянии ноябрьского солнышка, а оно на закате дарит вечера действительно лучезарные, переходящие в холодные ночи с серебристыми каплями звезд – это умиленное и радостное умирание было прервано неожиданно и резко.
С вечера задул северный ветер, небо затянуло, а ночью разыгрался настоящий шторм. Мощным порывом с прикола сорвало укрывавшийся в бухте за волноломом теплоход «Некрасов» и выбросило на камни напротив Спецстроя.
Пассажиров на нем не было, а экипаж, перегонявший теплоход вниз по реке, в ту ночь почти весь сошел на берег. Всю ночь завывал ошалело пароходный гудок. Редкие зеваки, рискнувшие выбраться из дома в такую непогоду, были вознаграждены кто стулом, кто ковром, выброшенными из кают, а кто и просто спасательным кругом или полированной под красное дерево доской.
На рассвете два буксирных катера сняли теплоход с камней и, поддерживая его, словно санитары раненого бойца, бережно повели через шлюз вниз по Днепру.
Наутро в школе только и разговоров было, что о «Некрасове», и о том, кому больше добра досталось. Героем дня оказался какой-то Гриша, контролер на водозаборе, который раньше всех оказался на месте происшествия.
– Волны во какие – через парапет так и хлещут, – передавали слова восхищенного свидетеля, – а этот сумасшедший с багром по откосу бегает. Мебели натаскал – целую квартиру обставить можно!
Среди всеобщего возбуждения один только я не принимал участия в этих разговорах, казался подавленным и всего несколько человек знали причину моего уныния.
Вчера в половине десятого вечера, как обычно, закончилась тренировка в секции гимнастики в школьном спортзале. Часа полтора мы занимались на снарядах, пытаясь разучить с листа новые элементы, а затем гоняли мяч на импровизированном поле и возились со штангой.
Каждый, кто хоть сколько-нибудь занимался спортом, знает ту умиротворенную усталость, с которой возвращаешься после очередной тренировки. Натружено покалывают ладони, налитые мышцы ног и спины делают тебя немного неуклюжим, словно ты не худой, пусть даже и мускулистый подросток, а эдакий силач – тяжеловес.
Но ты выходишь на улицу, и твоя длинная тень с путающимися полами неуклюжего пальто возвращает тебе сознание твоей худосочности.
Мы возвращались домой с моим одноклассником Толей Тесленко, тихим, немного забитым мальчиком, которого я сагитировал записаться в секцию, для того, чтобы не было так скучно возвращаться домой по глухим улочкам Табурищ.
Прямо напротив школы строился новый дом. В узкую щель между ним и каменным забором банка нам предстояло пройти.
Здесь, в перекрестьях бегающих теней, нас поджидали двое. Один взял Толю за руку и отвел в сторону. Другой, пряча руки за спину, и по-бычьи наклонив голову, стал напротив меня.
Я узнал Аниську, как бы ни старался он придать себе солидности.
– Ну, чего, тебе, Аниська, – спросил я, как будто спокойно, но сердце у меня отчаянно заколотилось.
– Сказано тебе, чтоб ты от нее отчепився.
– От кого, от нее? Да говори ты толком, что тебе нужно.
– Тебе лучше знать от кого, от крали своей!
– Идиот,– закричал я ему в лицо, – нет у меня никакой крали. Не было и нет. Запомни это!
– Ну, вот тебе за идиота!» – процедил Аниська и ударил меня кулаком в перчатке в лицо.
Удар получился не сильный, вскользь, но нижняя губа оказалась глубоко рассеченной изнутри, и я почувствовал, как рот наполняется кровью.
И тут произошло то, что я до сих пор вспоминаю со стыдом, хоть знаю, что был совершенно прав тогда.
Позже, когда я не один раз возвращался к этому злополучному вечеру и мог не спеша проанализировать все мысли, которые промелькнули у меня в одно мгновение, я понял, что меня насторожило.
Он был там не один. Слабый, но задиристый щенок. Он провоцировал меня и ждал ответной реакции. Где-то рядом были его сообщники, которые только и ждали начала драки.
Я не знал, кто был с ним, но без сомнения они присутствовали, где-нибудь в соседнем подъезде или за домом.
Но все это я понял только потом, а в тот момент ощутил только холодок по спине. И не то, что бы испугался, а почувствовал опасность.
Я видел, как втянул он голову, ожидая удара, и приготовился к нему. Но я видел и его улыбку, отвратительную подлую ухмылку подсадной утки. Он хорошо знал, что за этим должно было последовать: я должен был броситься на него – и бить: руками, ногами, головой, пока не исчезнет эта ухмылка на его лице и … пока не начнут меня топтать ноги тех, кто затаился сейчас в темном подъезде.
И я знал, что должен был это сделать, но вместо всего этого, я схватил руку, которая только что ударила меня, и, сжав ее, тихо, как будто ничего не произошло, и я не сглатывал кровь, которая сочилась все сильнее, начал говорить, что произошла ошибка, и никакой девушки у меня нет. Ошибка, ошибка.
Я смотрел ему в глаза и видел, как исчезла ухмылка, сменилась недоумением, затем вспыхнула радость – его тоже не будут бить! – и опять недоумение: что же делать дальше?
– Генка, беги! – услышал я голос Толи и увидел, что он стоит поодаль и машет мне рукой. Но я не побежал, потому что у меня закружилась голова, когда я дотронулся языком до раны и почувствовал жгучую боль.
Мы отошли и нас никто не трогал.
– Сильно он тебя? – спросил Толик с состраданием.
– Да нет, не очень, губу только разбил. Кровь идет.
– На, подержи пятак, а то распухнет, – посоветовал он и протянул монету.
Я прижал металлический кругляшок, но он скоро нагрелся и уже не приносил пользы.
– Ну, ничего, мы соберем завтра наших ребят: Кулиша, Шему, Емелю – они им таких насуют, – пригрозил Тесленко, который был, видимо, расстроен не меньше меня.
– А за что это они? – спросил он несколько погодя.
– Да откуда я знаю, за что? – не выдержал я, потому что, действительно не знал этого.
Но дома, лежа в постели, глотая слезы, я начал о чем-то догадываться.
В ту ночь светила дивная луна.
В небе, пронизанном голубым светом, висел огромный слепящий шар, такой, что даже больно было на него смотреть. Он сиял над приязненным миром, из которого я видел только малую часть – село, лежащее в низинке между двумя холмами, с гребенчатой верхушкой леса и картофельным полем.
Я видел только часть, но знал, просто уверен был, что и весь окружающий мир такой же светлый и улыбающийся. Дома начинались где-то далеко, за пределами видимости, но основное направление единственной улицы хорошо просматривалось по аллее пирамидальных тополей, сияющих каждым застывшим, как будто вырезанным из блестящей фольги листком.
Тот час же за последним двором, за плоской площадкой начинался залив. Вернее, я знал, что там должен быть залив, но видел слепящее металлическое зеркало, как будто даже выпуклое, возвышающееся своей срединой над лужайкой, тоже светлой и сияющей.
Попадая ногой в маленькие рытвины, я, конечно, понимал, что наша площадка не что иное, как выгон для скота, бесчисленное число раз шествующего из села на водопой и обратно.
Но в том то и заключалось очарование этой ночи, что лунный свет преобразил, колдовски окружающую нас природу как Золушку, и, может быть, как в случае с Золушкой, не просто набросил сверкающий свой наряд, но раскрыл и высветлил самую сущность ее нетленную.
В колхоз нас привезли на катере и высадили на местной пристани. Разместив по несколько человек в частных домах, нас отправили на картофельное поле. Целый день мы всем классом копали клубни и набивали их в мешки, а вечером, не сговариваясь, высыпали на деревенскую улицу и до глубокой ночи играли в салочки, по-местному в «квача».
Тот, кто приходил позже, автоматически становился «квачом» и должен был поймать первого, кто подвернется под руку.
А остальные прыгали вокруг и старались попасться на глаза раньше других. В тот вечер я так ловко бегал и изворачивался, что ни разу не дал себя поймать.
Наверное, все-таки, напрасно, потому, что я тогда бы мог погнаться за Таней, и коснуться плеча девушки, с которой я не успел еще по-настоящему и парой слов перемолвиться. Мой сосед по парте Толя Кулиш, в отличие от меня, то и дело водил, хотя бегал ничуть не хуже.
Едва приняв кон, он тут же бросался за Таней, и, догнав, с торжествующим криком набрасывал ей на голову свой пиджак или выкидывал еще какую-нибудь штуку.
– Э, так не интересно, – кричали им вдогонку, когда они убегали слишком далеко.
Но мне все было интересно: и то, как звучит ее смех, и как она бегает, пусть не очень легко, но, все-таки, достаточно быстро.
Я видел, что она нравится Толику, но это ничуть не задевало меня. Мне казалось, что все должны восхищаться ее прелестью, так же, как красотой этой ночи, и неба, и залива. И это мог не заметить только слепой.
Утром я не смог есть и, сославшись на отсутствие аппетита, выпил только стакан чаю. Против ожидания, губа распухла не сильно.
Первые три урока – и в этом было мое спасение – занятия проходили в столярной мастерской. Я почти любил это время. Заточить на бруске лезвие рубанка, настроить инструмент так, чтобы из-под руки невесомыми свитками тянулась стружка:
Вжик –вжик.
На гладкой поверхности доски в разводах годичных слоев отдыхает твоя измученная душа.
На перемене ко мне подошел Тесленко, скривив рот в странной для него усмешке, сказал:
– Это Кулиш тебе подстроил за Таньку Тихову.
– Но это еще не все: в подъезде нас поджидали сам Кулиш и Шема с Емелей.
– Ладно,– ответил я, продолжая строгать, – там видно будет, – и сплюнул в ворох опилок розовую слюну.
Так и не дождавшись конца третьего урока, ребята побежали смотреть на место аварии «Некрасова». Остались дежурные – я и Кулиш, – следующие по списку. Молча, не глядя друг на друга, подмели под верстаками, и, сложив мусор в носилки, отнесли в яму за забором школы.
Я долго пытался разжечь отсыревшие стружки, а Кулиш молча стоял наверху. Когда пламя разгорелось и, отряхиваясь от прилипших опилок, я вылез наверх, он мрачно посмотрел на меня:
– Ладно, если хочешь, мы можем с тобой столкнуться.
– Как это – столкнуться? – не понял я.
– Ну, подраться, вон там, в лесу после уроков.
– Да пошел ты к черту, понимаешь? – на этом «понимаешь» у меня задрожали губы, но я сдержался.
– Ну, как знаешь, – он пожал плечами, поглядел на огонь и, не спеша, увязая в размокшей после дождя глине, направился к спуску.
Не направо, по лестнице, а напрямик, так было ближе. Когда я пришел в класс, там еще никого не было.
Девушки проходили практику по предмету «кройка и шитье» в другом помещении. Следующим был урок истории.
Я сел за парту, открыл учебник. Глядя перед собой в одну точку, стал почти с ужасом думать о том, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из моих одноклассников.
Неужели только вчера я был так совершенно и безоблачно счастлив?
И как могла случиться именно со мной эта ужасная история?
В класс они ввалились все вместе, нисколько не обращая на меня внимания и все еще обмениваясь впечатлениями о ночном шторме.
Однако я заметил, что все уже знают обо мне. Впрочем, мне, кажется, сочувствовали. Я встретил только один или два насмешливых взгляда, заставивших меня мучительно сжаться и покраснеть.
Как я отсидел оставшиеся уроки не знаю.
Хорошо еще, что меня ни разу не вызывали к доске. Уж на этот раз я бы неминуемо провалился.
На перемене, когда я прогуливался по коридору с гордо поднятой головой (а что еще оставалось мне делать?), ко мне подошла Таня.
В другое время я бы удивился, но только не сейчас.
– Ну, что еще? – спросил я недовольно, как будто меня оторвали от важного дела.
– Гена, – заговорила она участливо, не заметив моей грубости, – Толька что-то тебе сделал из-за меня? Хочешь, я скажу Рудину, и он отлупит Кулиша? Рудин «король города» и все для меня сделает, – добавила она торопливо, расценив, очевидно, мое молчание, как неверие в ее возможности.
Я молчал, как истукан.
– Ну, что ты решил? – спросила она, начиная уже сердиться на мое молчание.
– Да, ничего – отвечал я, потому что не знал, что ответить.
У меня вдруг возникло ощущение, будто я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко и вижу ее, как если бы смотрел в бинокль с обратной стороны.
Там стоит чужая девушка и что-то говорит мне, а я едва слышу ее.
Ее голос, низкий, грудной со слегка заметной картавинкой, сейчас он не завораживает меня, а даже раздражает.
А вот и я ей что-то ответил, но голос совсем чужой и доносится он тоже издалека:
– Собственно говоря, это тебя не касается, ты совершенно не при чем в этом деле.
