Геннадий Вениаминович Кумохин
«Я сам свою жизнь сотворю…». Лепестки сакуры
И опять мы стоим и молчим.
Наконец, там, вдалеке, девушка не выдерживает.
Она явно обижена, она пожимает плечами:
– Я ведь помочь хотела.
– Спасибо, я сам.
Девушка поворачивается и уходит. Но что же я делаю?
Нужно немедленно вернуть ее. Ведь это же навсегда!
Но сил у меня нет, и я только судорожно прижимаюсь к решетке у окна, возле которого мы разговаривали.
Таня уходит.
Но разве это та девушка из моей лунной ночи? У нее тяжеловатая походка и ученическая форма смешно и неестественно облегает ее уже сформировавшуюся фигуру.
Странно, как я не замечал этого раньше.
После этого мои отношения с одноклассниками еще долго были, так сказать, на точке замерзания.
Вероятно, наиболее полно общественное мнение обо мне высказала тогда Лиля, откровения которой я подслушал случайно:
– Ах, это дитя, Гена Кумохин!
На улице Строителей
Прошло больше года, прежде чем родителям удалось получить коммунальное жилье. Это была одна комната в трехкомнатной квартире. Она находилась на первом этаже двухэтажного дома, уже не нового, но приземистого и крепкого. Наша комната была расположена в конце длинного и узкого коридора, рядом с крохотной кухней. Комната тоже была маленькая, как сейчас помню, одиннадцать с половиной квадратных метров. Вчетвером мы едва в ней помещались, особенно ночью. Мне довелось спать на раскладушке, и чтобы выйти из комнаты, нужно было приподнять мою раскладушку до уровня груди.
Волей-неволей нам пришлось оккупировать и кухню. Благо, в двух остальных комнатах жили старушки. Одна была маленькая и незаметная, как мышка, а другая высокая, сухопарая с громким голосом. Обе были одинокие и жили на свои крохотные пенсии. У мышки была пенсия двенадцать рублей, а у сухопарой восемнадцать. Поэтому в их рационе питания были в основном каши, и на кухне они долго не задерживались.
Мы же, после изнуряющей борьбы с вечно дымящей печью, чувствовали себя почти на вершине блаженства. Кроме того, в доме был водопровод, так что я, практически впервые за свои пятнадцать лет, мог в полной мере насладиться и этим благом цивилизации. Правда, я не торопился по утрам пользоваться краном, и, несмотря на уже наступившие холода, по утрам выходил во двор умываться под колонкой. У меня был заготовлен обломок кирпича, подсунув который под ручку, я добивался непрерывного течения струи без участия рук. Через дорогу напротив нашего дома находилась автобусная остановка, и пораженные бабули, укутанные в теплые шали, почти с ужасом смотрели, как худенький подросток в одних трусах и тапочках на босу ногу в клубах морозного пара неторопливо шлепал домой.
– Тю, скаженый, – доносились до меня комментарии моих невольных зрителей.
Но эти представления скоро прекратились, потому что недовольный управдом обнаружил перед колонкой огромную замерзшую лужу и велел заглушить воду до весны.
Я по-прежнему продолжал, подобно удаву, проглатывать огромное количество книг. Но теперь уже сидя на кухонном стуле, что было гораздо удобнее, и мне больше не нужно было кутаться.
Сейчас немного даже странно вспоминать о той жажде знаний, которая захлестывала меня целиком. Вот как я мог, например, провести свой выходной день. С утра слушать какую-нибудь научно-популярную передачу по динамику на кухне, затем полдня читать свои книги, а потом в одиночку отправиться бродить дотемна по берегу моря или по парку.
Кроме того, я начал вести нечто вроде дневника, только стихотворного, в котором описывал, например, частые смены весенней погоды, прилет скворцов, но иногда, незаметно для себя, появлялись тоскливые строчки, в которых я жаловался на одиночество. Эти свои упражнения, я, разумеется, никому не показывал.
С приходом весны я значительно увеличил дальность своих пеших походов. Кроме уже привычных зарослей белой акации и вездесущих тополей новым явлением для меня были рощицы дикой абрикосы – жердели, в апреле удивительно густо покрытых розовыми ароматными цветками.
В саду последняя метель
Опавших лепестков.
И горьковатый легкий хмель
Цветенья и костров.
Однажды, я, как обычно, в одиночку, гулял по парку и услышал чудесные звуки музыки, которые раздавались в летнем кинотеатре. Я подошел поближе, а для того, чтобы увидеть, что происходило на сцене, залез на ветку ближайшей к ограде кинотеатра сосны. После сеанса я подошел к афише и увидел, что показывали, к слову сказать, редко идущий тогда фильм-балет «Ромео и Джульетта» на музыку Прокофьева с Галиной Улановой в главной роли.
Но тогда, сидя на дереве, я зачарованно смотрел на чудесное действо. А когда зазвучали аккорды знаменитой сцены «чумы» и Уланова пронеслась, нет, буквально пролетела над сценой, я почувствовал, как мороз пробежал по спине, и чуть не упал со своей ветки. Так я понял, что мне нравится классическая музыка, и подумал: когда у меня появится возможность, я непременно буду ходить на концерты, на оперу и балет.
Что касается школы, то здесь у меня по-прежнему не было изменений, я ни с кем не сходился близко, хотя внешне у меня были приятельские отношения со многими ребятами.
На Днепре
Следующей весной произошло событие, которое, несмотря на его кажущуюся незначительность, стало одним из определяющих в моей бедной юности.
Отец купил лодку. Это была крепкая двухвесельная плоскодонка, такая тяжелая, что и два взрослых человека не смогли бы ее поднять.
О покупке мотора не могло быть и речи. Да я нисколько не хотел этого.
Я не мог дождаться того момента, когда сойдет, наконец, лед, и ее можно будет спустить на воду.
Несколько раз мы, еще по холодной воде, отправлялись на лодке вдвоем, а потом отец, убедившись, что я вполне освоился, разрешил мне выходить в плавание одному.
С той поры я перестал жаловаться в своих доморощенных стихах на свое одиночество.
Эта лодка и река стали моим вторым домом.
С ранней весны до глубокой осени пассажиры пароходов и хозяева моторных лодок, проносящихся мимо со скоростью ветра, могли видеть на реке странного паренька, терпеливо загребающего веслами на могучей реке.
Скоро на протяжении добрых двух десятков километров от ГЭС не было такого места, где бы ни побывала моя плоскодонка и ее любознательный хозяин.
Однажды, в самом конце мая, когда учебный год уже закончился, а экзамены еще не начались, я отправился на реку.
Это было одно из первых моих самостоятельных путешествий на лодке. И я старательно его продумал, чтобы не совершить ошибок. Мне предстояло выйти из удобной гавани, в которой находилась лодочная станция, проплыть немного по довольно узкому каналу, соединяющему Днепр со шлюзом, вытащить лодку на берег и пешком перебраться через узкую песчаную косу к основному руслу реки.
Купальный сезон еще не начался, к тому же был будний день, поэтому оба берега канала были безлюдны. Я уже знал, что уровень воды в проливе довольно сильно повышается, когда спускают камеру шлюза. Поэтому мне нужно было закрепить лодку на берегу именно в это время, чтобы потом ее не унесло поднявшейся водой.
Так я и сделал. Убедившись, что вода поднялась до самой высокой отметки, я еще некоторое время вытаскивал корпус лодки, а затем старательно обвязал длинной носовой цепью, оказавшийся поблизости ивовый кустик.
Потом я захватил с собой весла и спиннинг и перебрался через косу. Она была узкой, всего каких-то метров пятьдесят, но довольно высокой, с крутыми берегами по обе стороны. Поэтому увидеть, что происходит на другой стороне косы, можно было, только взобравшись на ее вершину.
В отличие от ровного, как будто вылизанного берега со стороны шлюза, берег на нижнем бьефе, был сильно изрезан, образуя такие милые каждому рыболову бухточки и поросшие тальником островки с узкими протоками. Каменистый берег сменялся небольшими песчаными косами, на одной из которых я и обосновался. Совсем недалеко высилась гребенка ГЭС.
Это было зрелище, к которому я уже попривык за прошлое лето, только на этот раз плотина была не справа, а слева от меня.
Щуки уже успели отметать икру, но настоящий жор еще не начался, поэтому мне пришлось достаточно потрудиться, прежде чем мою блесну далеко, почти в самом начале проводки, схватила небольшая, по здешним меркам, хищница килограмма на два весом. Она оказалась довольно бойкой и прежде, чем я ее вытащил, успела пару раз выпрыгнуть из воды, тряся головой с разинутой клыкастой пастью.
Так же беспокойно она вела себя и на берегу: прыгала, пружинисто изгибаясь, на крупном ослепительно белом песке. И после нескольких прыжков превратилась в какое-то совершенно фантастическое страшилище.
В довершение ко всему она умудрилась еще и укусить меня за палец, когда я сделал неосторожное движение, вытаскивая из зубастой пасти глубоко застрявший тройник. Каждый рыболов знает, что следует особенно опасаться зубов этой хищницы: нанесенные ей раны могут быть довольно глубокими и не сразу заживают.
Кровь из раненого пальца долго не хотела сворачиваться. Я вошел по колено в уже теплую воду, опустил в нее ладонь и смотрел, как вытекающая струйка крови постепенно растворяется в прозрачной струе. Меня совсем не волновала полученная травма, но, когда мне надоело стоять в воде, я вышел на берег, растянулся на горячем песке и присыпал им ранку, подобно тому, как мама присыпала мне в детстве порезы растолченной таблеткой стрептоцида.
Солнце, стоящее почти в зените, было уже по-летнему жарким, и ни одного дуновения ветерка не пробегало по сверкающей глади реки.
Незаметно для себя я задремал. Я нисколько не опасался обгореть на солнце.
Каждый год, с первых теплых солнечных лучей я привык, как говорил отец, оставаться в форме номер раз. Поэтому, нисколько не стараясь специально загорать, самым естественным образом приобретал недостижимый для иного горожанина шоколадный цвет.
Вероятно, я проспал довольно долго, потому что, когда я приподнял голову, солнце уже успело значительно изменить свое положение на небосклоне. Больше того, из ослепительно сияющего шара оно успело превратиться в призрачный тусклый кружок, окруженный светлым нимбом.
А за ним, в той стороне, куда оно должно было опускаться, со стороны Градижска
медленно поднималось нечто несуразное: темно-лиловое, сверкающее огненными сполохами ветвистых, как могучие деревья, только растущие корнями вверх, молний – и все это в жутковатой тишине совершенно неподвижного воздуха.
В одно мгновение я понял, что мне пора, как говорят, «сматывать удочки», и, прихватив весла, спиннинг и закопанную во влажный песок щуку, я буквально взлетел на высокий берег.
Увиденное по ту сторону косы, меня далеко не обрадовало. Лодка, которую я оставил у самой бровки воды, привязанной к тоненькому кусту…
Нет, лодка была на месте, и куст никуда не делся, а вот воды, воды не было!
Вернее, вода была, но, по крайней мере, метрах в пятнадцати ниже обнажившегося топкого и пологого бережка.
Делать было нечего. Чертыхаясь про себя, я отцепил лодку от куста, не забыв аккуратно сложить вещи под носовое отделение, и принялся толкать лодку к воде.
Ну, толкать, это, пожалуй, громко сказано. Единственное, что я мог, это чуть приподняв нос или корму, переместить одну часть лодки относительно другой. При этом после пары таких перемещений, лодка действительно иногда немного спускалась вниз, а иногда и не спускалась.
Но я очень торопился и настойчиво повторял раз за разом одни и те же движения: поднатужиться, приподнять, перенести и, оббежав половину лодки, проделать тоже самое. Раз, наверное, на пятидесятый большая часть лодки оказалась в воде.
Увлеченный борьбой с неповоротливой посудиной я совершенно упустил из виду быстро меняющуюся погоду: всего за несколько минут стало, как будто бы, смеркаться и заметно похолодало. Я еще успел ополоснуть ноги от приставшего ила, вставить весла в уключины и, столкнув последним движением лодку на воду, усесться за весла, как началось настоящее столпотворение.
Сильным порывом ветра, внезапно рванувшего вдоль течения реки, лодку сильно накренило, и она наверняка зачерпнула бы воды, если бы я, с усилием ударив веслами по воде, не заставил ее развернуться навстречу ветру.
И тут началось. Смешанный с песком и пылью ветер дул вдоль канала просто с нечеловеческой силой. Нечего было и думать, чтобы не только продвинуться вперед, к лодочной станции, но даже просто оставаться на месте.
В одно мгновение я и моя лодка оказались стремительно несущимися по самой средине канала вслед за крутыми волнами и бешеными порывами ветра.
Что чувствовал я, посреди бушующей стихии? Испуг и замешательство? Совсем не то: восторг и упоение!
По голой спине колотили порывы ветра вперемежку с холодными брызгами, а мне было весело! Я даже стал напевать какую-то бесшабашную песенку.
Очень сильный ветер продолжался всего несколько минут, но за это время меня успело отнести на добрый километр.
Потом он несколько поутих, но зато пошел холодный дождь. К этому времени я успел, потихоньку управляя веслами, и держась против ветра, переправить лодку на другую сторону канала.
Правда, я оказался довольно далеко даже от того места, где всего несколько часов назад так опрометчиво отправился на свою первую самостоятельную прогулку. Порывы все еще были сильными, поэтому нечего было и думать, чтобы на веслах выгрести одновременно против течения и ветра.
Я вылез на берег и, взявшись за носовую цепь, потащил лодку обратно. Темные тучи обнимали весь небосклон, и вода в реке была темная, почти черная, только барашки на волнах серебрились.
То и дело вспыхивали молнии, но уже не над головой, а где-то над плавнями. Скоро дорогу мне преградил стоящий на приколе катер, огороженный листами железа. Мне пришлось взобраться на палубу и пройти вдоль борта, держась одной рукой за протянутый трос, а другой, держа на привязи скачущую на волнах лодку.
Я спрыгнул на песок и вдруг обнаружил, что одно весло исчезло. Я представил, как покачивается оно на волнах далеко-далеко от меня, и в первый раз за все время мне стало не по себе.
Но куда же оно, все-таки делось? Так, нет весла с левого борта. Значит, оно могло зацепиться за что-то, пока я проходил по палубе.
Слабая, почти несбыточная надежда заставила меня снова сесть в лодку и проплыть рядом с железной изгородью.
И, о радость! Я действительно увидел свое весло, которое плотно засело в щели изогнутого буквой «Г» листа металла. Если бы не случай, я ни за что бы его не заметил, так ловко оно замаскировалось. Торжествуя, я извлек пропавшее весло и уже не спускал с него глаз.
Перед самым шлюзом я заметил на противоположном берегу канала двух отчаянно машущих рыбаков. Когда я перевез сильно продрогших товарищей по несчастью на другую сторону, они долго меня благодарили. Ведь встретить кого-нибудь в такую погоду было большой удачей.
Между тем гроза окончательно стихла, снова стало тепло, и только меленький грибной дождик напоминал о пронесшейся непогоде. Туча пушистым одеялом накрыла мой город. Мягкие лапы тумана опустились до самых крыш и макушек невысоких еще каштанов и широколистых лип, которые вот-вот собирались зацвести.
И было непонятно, то ли это дождь еще накрапывает, то ли уже сам туман конденсируется на листьях, на мокром асфальте, и на моих щеках.
Я шел по тихим улочкам в прекрасном расположении духа, позабыв и думать о приключениях сегодняшнего дня.
Дома мне даже не пришлось оправдываться перед вернувшимися с работы и ни о чем не подозревающими родителями.
Да они и не спрашивали.
Все летние каникулы я практически каждый погожий день проводил на воде. Конечно, в носовом отсеке всегда был спиннинг, но я далеко не каждый день им пользовался. И, конечно, там же, в носовом отсеке, рядом с рыболовными снастями всегда была книга.
Утром я рано вставал, завтракал чем придется, брал с собой пару бутербродов и отправлялся на лодочную станцию.
Идти было не очень близко, и я успевал продумать свой дневной маршрут. Часто я просто никуда не торопился, а выбирал подходящую песчаную косу и, вспоминая уроки акробатики, прыгал в воду то кульбитом, то задним или передним сальто. Накупавшись до звона в ушах, ложился на белый речной песок передохнуть и почитать.
Я лежу поперек лодки на лавочке, положив голову на одно весло и закинув ноги на другое. Течение медленно вращает лодку, я это чувствую даже с закрытыми глазами. Это, в общем-то, не безопасное занятие, потому что в любой момент из-за поворота может вылететь «Метеор» или быстроходный катер.
Я не даю себе заснуть, изредка поднимаю голову и осматриваюсь.
Кружит надо мной синий атласный купол неба с воткнутой почти в зенит сверкающей шляпкой солнца. И берега через синее зеркало канала тоже кружат – желтые, горячие, в редких пятнах зарослей тальника или рослых тополей.
Разморенный полуденным зноем, запрокинув голову, я смотрю как бегут по пустынному берегу двое, останавливаясь на мгновение, целуются, прикасаясь друг к другу одними губами, загорелые и прекрасные.
Охваченный смутным волнением, я смотрю на этот вечный ритуал любви, но лодка снова поворачивается, а у меня нет сил даже повернуть голову.
И снова только небо, да пара чаек, стремительных, как росчерк пера.
А потом опять тот, манящий берег и на нем только две пары следов на песке, уходящих за гребень кустов.
Иногда я позволял течению уносить меня далеко, мимо каменных набережных и многолюдных пляжей Кременчуга, за большой каменный мост к многочисленным островкам начинавшегося вскоре другого искусственного моря.
А потом по несколько часов размеренно греб до самой лодочной станции, или до ближайшей песчаной косы, для того, чтобы, взявшись за цепь, прикрученную к носу лодки, тянуть ее по колено в теплой и ласковой воде.
И я совсем не завидовал лихим моторкам, проносившимся вверх и вниз по течению Днепра.
Разве знал кто-нибудь из этих самоуверенных седоков, оставляющих за собой шлейфы дыма над закатной гладью реки, разве знал кто из них эту реку и каждый метр берега так, как я, и чувствовал ли кто такое сродство со всем этим сверкающим синими, желтыми и зелеными ослепительными красками миром?
Эпилог «Войны и мира»
Приблизительно в начале лета 1964 года я вдруг решил, что буду заниматься философией. Именно так: не стану философом, а буду заниматься философией. Как сейчас помню, при каких обстоятельствах мне пришла в голову эта странная, с точки зрения обычного человека, мысль. Я дочитывал роман Толстого «Война и мир».
Киноэпопея режиссера Бондарчука выйдет еще только через два года. Поэтому перед глазами у меня еще не могли мелькать знакомые сейчас каждому школьнику сцены из этого фильма.
Нечего и говорить, что роман захватил меня и держал в напряжении вплоть до последней страницы. По своему обычаю прочитывать каждую книгу от корки до корки, я добрался и до эпилога четвертого тома. Того, где описываются последние слова его героев. Затем начал читать вторую часть, в которой ни о Наташе, ни о Пьере уже не было ни слова, а были какие-то рассуждения об истории и о причинах исторических событий.
Темное знание этих строк вдруг всколыхнуло мою душу, и я почувствовал, смутно еще тогда – вот оно. Чтение настолько захватило меня, что привело в возбужденное состояние, какого я не испытывал даже при чтении любимых стихов.
И опять ко мне вернулось то удивительное чувство, которое я испытал при чтении эпизода ранения князя Андрея при Аустерлице: видение бездонного неба и невыразимое ощущение присутствия высшей силы, гораздо более могущественной, чем любой человек, и народ, и даже все человечество. Я не знал, как она называется, разум ли, бог ли, но чувствовал, что готов отдать всю жизнь для ее постижения. Может быть, эта часть эпилога не очень удалась его могучему таланту, а многие читатели, вообще, закрыли книгу, так и не добравшись до этих страниц, но я читал и перечитывал эти страницы по нескольку раз.
Толстой от силы пару раз произнес это слова, но оно снова и снова непроизвольно возникало в моем сознании.
– Вот оно, то, что я давно искал, – думал я, – добираться до истинных причин, не скользить по поверхности событий, а научиться понимать самую их суть – короче, я буду заниматься философией.
Сразу после прочтения «Эпилога» я внес коррективы в план своего образования и уже к одиннадцатому классу настойчиво штудировал сочинения Маркса и Энгельса, которые тогда были единственными доступными мне первоисточниками.
– Вот она, высшая мудрость! – пело у меня в душе, когда я читал литые, чеканные строки «Манифеста».
Сгоряча схватился за Маркса, но быстро осекся, так и не осилив «Критику гегелевской философии права».
«Ничего, – подумал я,– наверное, здесь спрятан особый смысл, если его так трудно понять. Образуюсь немного – тогда и пойму».
Зато Энгельс был отчетливо понятен. Выходило, что законы истории уже открыты, и они укладываются в формулировку о смене общественно-исторических формаций.
Еще четверть века марксизм продолжит быть официальной государственной идеологией. Однако судьба разных его частей даже в это время будет далеко не одинакова. Самым презираемым в среде обществоведов считался истмат, как носитель наиболее вульгарного представления об историческом развитии. Диамат, в силу его загадочности, привлекал умы непокорных. Но наибольшей популярностью не только у нас, но и за рубежом, пользовались произведения раннего Маркса, с их гуманистической направленностью.
Тем более разительна судьба марксизма спустя полвека. Давно перестали быть популярными идеи абстрактного гуманизма, так же как канули в лету надежды открыть законы конкретных наук с помощью диалектической логики. Теперь Маркса если и цитируют, то только в связи с его критикой пороков капитализма.
Я снова возвращаюсь к «Эпилогу». Тогда могло показаться, что вопросы в романе задает не очень знающий человек, да и терминология у него явно хромает. Но вот сейчас я просматриваю в интернете книги современных авторов по истории философии и нахожу в мыслях Толстого гораздо больше параллелей с современным пониманием проблем исторического развития, нежели это могло показаться раньше.
