Геннадий Вениаминович Кумохин
«Я сам свою жизнь сотворю…». Лепестки сакуры
Лазня
Совсем недавно я наткнулся в интернете на заметку о том, что в Древней Руси баню называли «лазня». И тут я вспомнил, что именно с таким названием висела в Мукачево вывеска на здании, в котором располагалась баня. Здание находилось на улочке, идущей влево от центральной улицы параллельно реке Латорице.
Какой она именовалась в то время, я, разумеется, не помню, а сейчас она называется улицей Рауля Валленберга. На месте бывшей бани сейчас расположен то ли банк, то ли кафе. Баня выполняла свои функции, видимо, задолго до прихода Советской власти в Закарпатье. Само здание было двух или трехэтажным, но я выше первого этажа никогда не поднимался. Все его помещения были выложены светлым кафелем. В бане отсутствовал привычный для нас общий зал. Все моечные помещения были разбиты на индивидуальные комнатки, в которых установлены ванные и души.
Нам в коттедж на Севастопольскую провели водопровод только в последние пару лет пребывания в Закарпатье, а все остальные годы в холодное время года, мы с отцом ходили в «лазню».
Больше всего мне нравилось ходить с ним в баню в раннем детстве. Особенно, если отцу удавалось купить время в номере с двумя ванными. Помню, как тщательно он намыливал и оттирал щеткой кремово-белые, стоящие посреди помещения ванны, а затем заполнял их теплой водой. Пока он тщательно мылся в своей ванной, я успевал от души понырять в своей. Затем отец принимался за мое тщедушное тельце, и все хорошее в бане для меня заканчивалось. Ну, а в душевой вся романтика исчерпывалась стоянием под теплыми струйками воды.
Когда мы переехали на Днепр, несколько раз мы ходили с отцом в общую баню, которая так и называлась. Никаких приятных воспоминаний об этом у меня не осталось. Даже когда в студенческие годы мы ходили с ребятами в знаменитые «Сандуны», мне они напоминали эту общую баню в Светловодске.
Возвращаясь к далекому детству, замечу, что у старшего поколение местных, особенно на селе я вообще не замечал особой чистоплотности. Помнится, бабушка говорила, что отец ее зятя Николая вообще не мыл ноги ни разу в жизни. Однако давил виноградный сок на вино он всегда босыми ногами.
На Одесской
Первое жилье, которое родители сняли после переезда в Мукачево, находилось на Одесской улице. Не помню из каких помещений оно состояло, но одну комнату, скорее всего, спальню, помню точно. Вероятно, была и кухня, иначе где бы мама готовила еду. Хозяева жили во второй половине дома, от которой нашу комнату отделяла просто закрытая на ключ дверь. У хозяев было двое детей: мальчик Вова и девочка Люся с большой родинкой на правой щеке.
Тетя Вера часто приходила к нам в гости и даже оставалась ночевать. Она говорила, что родинка у девочки очень опасная, так как может развиться рак. Спать тетя Вера укладывалась на моей кровати, которая находилась у самой двери на половину хозяев. Каждый раз, просыпаясь утром тетя Вера жаловалась на головную боль, причиной которой были страшные запахи, которые якобы исходили из-под двери.
– Ведь они там постоянно едят фасоль! – говорила она с таким выражением, будто фасоль была ее личным врагом.
Странно, я спал на этой кровати каждую ночь и совершенно ничего не чувствовал.
Общительная мама успела завести в городе подруг, одна из которых подсказала ей способ надежно заработать. Больше того, эта подруга вызвалась лично руководить всей операцией. Суть ее состояла в том, чтобы купить живую свинью, нанять мясника, который должен зарезать и разделать ее, а затем продавать мясо по кускам. В нашу задачу входило: сначала выделить средства на покупку свиньи, предоставить помещение для разделки, а потом «грести деньги лопатой». Свежее мясо и сало лежало у нас сплошь на полу днем и ночью. Проснувшись по нужде, я шел, наступая на что-то холодное и противное. Мамина «подруга» два дня суетилась, разнося по знакомым куски свинины, а потом оказалось, что выручка не покрыла и половины расходов, и в результате операции мы, что называется, «вылетели в трубу».
«Дама с камелиями»
«Дама с камелиями» – так называла мама хозяйку нашего следующего жилья. Почему? Этого я так никогда и не узнаю. Единственное, что приходит на ум, это намек на род ее занятий. Но и то в прошлом. А, может быть, из-за названия цветов, которые хозяйка выращивала на подоконнике. Это была уже пожилая женщина (по меркам меня малолетки) с взрослой дочерью на выданье.
В нашем распоряжении была комната в двухкомнатной квартире, в которую едва поместилась та убогая мебель, которая у нас еще сохранилась после бесчисленных переездов. Мы жили на пятом этаже большого дома, в котором селились в основном семьи военных. У «дамы с камелиями» мы прожили несколько месяцев, прежде чем обстоятельства позволили нашей семье получить коммунальное жилье.
Это время мне запомнилось участием в своеобразной мальчишеской команде. Поскольку я тоже был сыном офицера, хоть и в недалеком прошлом, меня здесь однозначно приняли за своего. У мальчишек был свой командир. Команда была хорошо организована, потому что все жили в одном доме. Основной своей задачей она считала борьбу с проживающими поблизости мадьярами (разумеется, нашего возраста). Эта задача сильно упрощалась из-за того, что вокруг нашей пятиэтажки стояли в основном одноэтажные жилые дома, и живущие там дети были, как правило, одиночками.
Однажды я даже участвовал в одном таком мероприятии. Пацаны поймали мальчишку на соседней улице и столкнули его в яму, вырытую под фундамент строящегося дома. Мальчишка плакал внизу, и мне было искренне жаль его.
Скоро мы переехали от «дамы с камелиями» и получили жилье как раз на этой улице, которая называлась Севастопольской. Здесь мы прожили целых восемь лет, и я много раз играл с этим мальчишкой, которого звали Питер, и он, действительно, был венгром. А про команду из офицерского дома я больше не слышал. Скорее всего потому, что в городе начали строить новый микрорайон, который стали называть ДОСы, возможно, – дома офицерских семей, и туда переехали мои прежние товарищи со своими родителями.
Севастопольская 22
Знаете, что возникает передо мной каждый раз, когда я вспоминаю улицу, на которой прожил восемь самых памятных лет моего детства? Скромный голубоватый цветок, названия которого я долгое время даже не знал – цветок цикория. Они росли здесь совершенно свободно, словно это была не улочка пусть и небольшого, старинного города, а какое-нибудь далекое селение на природе. Тем не менее, это было именно так, возможно потому, что она была не проезжей, а заканчивалась глухим забором, то есть тупиком.
Я смотрю на современную карту Мукачево в интернете и, разумеется, не нахожу знакомого названия. Вместо нее нечто трудно произносимое: улица 128-й Отдельной горно – пехотной бригады. Смотрю по интернету, что такое эта 128-я? Ну да, это переименованная бывшая советская, а теперь украинская бригада со штабом в Мукачево. Наверное, штаб разместили на территории бывшей в/ч, а нашу улочку к нему просто присоединили. Ведь негоже в «нэзалэжной» называть улицу по имени города в Крыму, «аннексированного» Россией.
Дом стоял на фундаменте высотой в семь или восемь ступенек. Перед домом был небольшой палисадник с цветами во вкусе хозяев. Вход в дом находился внутри двора. Глухую стену дома обнимали кусты черного винограда, доходившего до самого цоколя. Виноград принадлежал соседям, так же, как и высокое дерево грецкого ореха, росшего во дворе. Из остекленной веранды вели две двери. Соседская и будущая наша.
Но для того, чтобы поселиться в первую нашу квартиру, предстояло пройти своеобразный искус: пережить теплое время года в утлой пристройке во дворе. До тех пор, пока теперешние жители не закончат строительство собственного дома, которому уже присвоили номер 31 по Севастопольской. Но время шло, а их семья все не выезжала. Я уже пошел в школу, приближались холода, и чтобы ускорить переезд, родителям пришлось заплатить.
Ах, какое это было наслаждение, возвращаться из школы в свою квартиру. В новой квартире мне нравилось абсолютно все, но особенно, стоящая в спальне высокая почти до потолка, покрытая изразцами цвета слоновой кости печь – груба. Пока мы с сестрой были мелкими, высшим удовольствием для нас была невыразимая ласка, с которой мама грела, прислонив к грубе наши одеяльца, а потом с головой накрывала наши съежившиеся от холода тельца. На кухне было две двери: входная на веранду и в кладовую, в которой была крутая деревянная лестница на чердак.
На чердаке хранились россыпи грецких орехов и издающие чудесный аромат груши – все из нашего сада. Их срывали еще зелеными поздней осенью, и они доходили на соломе, приобретая густую желтую окраску и тот вкус, при воспоминании о котором у меня рот до сих пор наполняется слюной.
Однажды я обнаружил в проемах слуховых окон покрытые толстым слоем пыли пустые бутылки странной формы, хранившиеся здесь, видимо, с незапамятных времен. От долгого хранения та сторона, на которой они лежали, сделалась совсем плоской. На кухне была вторая печь, которую топили в холодное время года, и, естественно, на ней готовили еду. А в теплое время на плите стояла керосинка. Этот нагревательный прибор был неприхотлив и прост в употреблении. Я уж и не помню, сколько раз за годы жизни в Мукачево, я ходил на базар за керосином. Для того, чтобы сократить себе дорогу, я пытался пройти сквозь тупик, который разделял нашу Севастопольскую с проходившей совсем рядом улицей Ивана Франко. Но это редко удавалось без стычки с живущими там людьми. Поэтому я в конце концов оставил эти попытки. С нашей стороны дома под верандой был расположен вход в подвал и маленькая дверца в миниатюрный курятник. Отец любил иногда выпивать пару свежих яиц от собственной несушки. Так продолжалось до тех пор, пока ему случайно не попалось яйцо с зародышем. После этого брезгливый родитель отказался от этого блюда.
Туалет без удобств находился в саду, там же была колонка, из которой мы носили воду. Сад был небольшой, разделенный на две части тропинкой, ведущей к колонке. После того, как легализовалось жилье в пристройке, сад разделили на три части. На нашей стороне сада росло большое дерево грецкого ореха и пара деревьев поменьше – абрикос и груша. Оставалось совсем немного места для нескольких грядок, на которых мама сажала помидоры и сладкий перец.
Болото
У семьи, переезда которой мы так дожидались, живя в пристройке на Севастопольской улице, была странная для русского звучания фамилия «Болото». Собственно, Болото был сам глава семьи, чех по национальности, грузный мужчина с круглым лицом, очень похожий на иллюстрации персонажей романа Ярослава Гашека. По профессии он был маляром, работа которого высоко котировалась в местном обществе.
Дело в том, что в Мукачево вместо бумажных обоев, использовался совсем другой принцип оформления интерьера – нанесение на стены орнамента с помощью валиков. Михаил Болото-старший был мастером своего дела. В этом мы убедились, когда в освобожденной для нас квартире он сам проводил ремонт. Одно плохо: Болото был сердечником и с каждым годом работать ему было все тяжелее. Он был женат на местной уроженке, Елене, и у них было трое детей и больная мать на иждивении. Старший сын Болото Мишка был моим приятелем, на год или полтора меня моложе. Семья Болото была баптистской. Это отражалось и на общении Мишки с окружающими. Мы были детьми неверующих, и над его подчеркнутой религиозностью и всепрощением нередко посмеивались. Болото были очень отзывчивыми и доброжелательными людьми. Моя младшая сестра, так та просто целыми днями проводила в доме у своей подружки Марты. И питалась вместе с ними. Уже много лет спустя она считала самым вкусным блюдом лопатки – вареную зеленую фасоль в стручках.
Я тоже много раз видел, как они питаются, но, как правило, с ними не ел. Первое, что удивляло, это количество еды. На пятерых, в том числе троих детей, тетя Лена могла приготовить целый большой тазик винегрета. Они были вегетарианцами, как теперь модно говорить, веганами. Например, к гарниру из того же винегрета она могла подать большой кусок вареного теста.
Однажды мы ходили с тетей Леной Болото по грибы в лес, который местные называли Форнош. Она нашла там, как она говорила, очень ценный «яичный» гриб, который я бы принял за обыкновенную поганку, только желтую, и ни за что бы не стал класть в корзинку. Тетя Лена говорила, что умеет готовить даже мухоморы, правда, я не видел, чтобы она их собирала.
После нашего отъезда на Днепр я видел Мишку еще раз. Уже студентом, в летние каникулы, возвращаясь с городского пляжа, я шел по улице Ленина. Мишка вышел мне навстречу с приятелем. Несмотря на то, что мы не виделись лет шесть или семь, я его сразу узнал. Это был невысокий, слегка полноватый юноша, с круглым добродушным лицом и начинающей курчавиться бородкой, так же, как и его отец, похожий на одну из иллюстраций из книги Ярослава Гашека о бравом солдате Швейке. Мишка сказал, что перед призывом в армию едет автостопом от Мурманска через всю страну, и, заодно, заехал повидать нас.
Мы немного поговорили, и больше я его не видел. Говорили, что у него, как и у отца, было больное сердце, и он умер уже довольно давно. У него было десять сыновей, и все они работали с ним в его автомастерской.
Тетя Лена Гринько
Прошло довольно много времени после нашего переезда на основную жилплощадь, а пристройка все пустовала. Мы уже начали надеяться, что новых жильцов там не будет, но с первыми теплыми днями туда нагрянули строители. Они что-то там укрепили и побелили, и мы поняли, что с нашей легкой руки, горсовет решил, что в его распоряжении появилась новая площадь. Жилая. И, действительно, скоро туда переехала семья. Женщина с двумя детьми. Ее звали Елена Гринько, мальчика Толя, он был немного старше меня, а девочка Алла, чуть старше моей сестры.
Тетя Лена рассказывала, что они жили в Белоруссии, но были вынуждены переехать из-за преследований бывшего мужа. Жили они бедно. Денег едва хватало от получки до получки. Но у тети Лены, несмотря ни на что, был легкий и беззаботный характер. С зарплаты она устраивала настоящий пир: картошку в мундирах, селедку и квашеную капусту. Приглашала она и нас с мамой, и с тех пор для меня это одно из самых любимых блюд. Тетя Лена работала на трикотажной фабрике. В числе прочих там шили женское трикотажное белье. Иногда она приносила комбинацию, обмотав ее на голое тело вокруг талии. Мама покупала у нее это белье. Не знаю, по какой причине: то ли это был дефицит тогда, то ли, чтобы поддержать подругу. По понятной причине с Аллой я общался мало, а вот с Толиком мы были дружны. Приблизительно через год тете Лене удалось устроить детей в интернат, так что видеться мы стали гораздо меньше. А еще через пару лет она вышла замуж за местного. Он был вдовцом, и Гринько переехали в его большой дом. После этого мы виделись еще один или два раза.
Инвалид
Едва Гринько уехали из пристройки возле нашего дома, как в ней появились новые жильцы. Это опять была женщина с двумя детьми. Мать была местной, неопределенного возраста и выглядела изможденно. Дочка по имени Павлина была моей ровесницей, а сын Иван был тремя годами ее младше. Они жили в пристройке некоторое время втроем. А потом у матери появился сожитель. И он сразу почувствовал себя хозяином.
Это был рыхлый альбинос с поросячьими глазками в белесых ресницах, наглый и ленивый. Однажды он так объявил моей маме, почему не работает:
– Я инвалид.
И хотя потом он устроился куда-то охранником, это прозвище так к нему и приклеилось: «Инвалид». Я не знаю, что творил он у себя дома, но даже во дворе, так сказать «на людях», его поведение вызывало у меня бешеный протест. Инвалид измывался над бедным Ванькой и заставлял без конца выпрямлять гвозди, которые он откуда-то доставал в неограниченном количестве. Бедный мальчишка был забит до крайней степени и постоянно ходил в синяках.
Однажды мы встретились во дворе. Двери наших сараев находились совсем рядом. Я стоял перед дверью и колол дрова. А Ванька, как обычно, правил гвозди. Вышел Инвалид и принялся учить мальца.
– Иванэ, нэ так цэ робиш!
Дальше я не берусь передать его слова прямой речью, поэтому перескажу смысл. Мол, непослушных детей следует учить. Вон твоего соседа Гэну мать в детстве мало лупила…
Тут он прервал свою тираду, потому что увидел, что я оставил свое полено и молча, с топором в руках, направился к нему. Инвалида как ветром сдуло. Он остановился только за своей дверью и боязливо из-за нее выглядывал.
Оказывается, он был еще и трус. И кого испугался? Десятилетнего пацана. Исподтишка он даже шпионил за мной. Однажды, много лет спустя, сестра показала мне фотографию длинноногого и тощего мальчишки, склонившегося над кустом смородины.
– Узнаешь? – спросила она.
– Кто это? я недоуменно пожал плечами,– лица ведь не видно.
– Это Инвалид тебя фотографировал. Я взяла только одну карточку.
О том, как мы уезжали, я расскажу в одном из следующих клипов, а сейчас завершу свою историю шокирующей информацией.
Через несколько лет мы узнали, что Павлинка родила двойню в неполных семнадцать лет. Кто был отцом так и осталось неясным, потому что ей вроде как ни с кем не разрешали встречаться.
Папиросы «Казбек»
Сегодня ночью мне приснился сон о том, что я как будто снова курю.
Причем это было так правдоподобно, словно я на самом деле пускал дым, и мне это было не неприятно. И тогда я вспомнил связанный с курением случай из далекого детства, который характеризует меня, увы, не лучшим образом, но зато мама в нем такая, как была на самом деле.
Мне едва исполнилось семь лет, но мы уже живем на Севастопольской улице. Я стащил из ридикюля у мамы три рубля и купил папиросы «Казбек». Видимо, это было престижно среди мальчишек моего возраста – курить папиросы «Казбек». Там, где на коробке изображен горец, скачущий на фоне снежных гор. Одним словом, сижу я, гордый собой, курю у всех на виду, за забором соседней воинской части, покачиваясь на толстой ветке растущего там куста.
Вдруг, вижу, идет с работы моя мама. Я с испуга даже с ветки свалился. А она подошла, как ни в чем не бывало, позвала меня, и мы вместе пошли домой. Нет, она меня совсем не ругала, просто говорила со мной, как с совсем взрослым.
– Понимаешь, сынок, – сказала она тихим голосом, – вот, ты взял у меня без спроса три рубля. А ведь это очень плохо, это воровство. Но хуже всего то, на что ты потратил эти деньги. Ладно бы на булку или конфеты, это я еще могла бы понять, но покупать на ворованные деньги папиросы – это совсем плохо. Пожалуйста, больше никогда так не делай.
Я дал ей слово, но сдержал его только на половину. Я старался никогда больше не брать ничего чужого, а свое обещание не курить я не сдержал. Я покуривал, за компанию с мальчишками в детстве, и в лесу, и на рыбалке, и в школе. Иногда и в институте, но чаще всего – в армии.
Здесь я курил, можно сказать, по необходимости. Летом в самолете было жарко, температура под пятьдесят градусов. А под самолетом, на ветерке, значительно прохладнее. Всего каких-то сорок. Собирается на перекур весь наземный экипаж «сорок восьмого», а вредный Тимка, старший техник нашего самолета, говорит:
– Ты, Кумохин, некурящий, так что не сачкуй, иди работай.
Приходилось закуривать. Зато, как только я демобилизовался, больше не курил ни разу. Вот уже почти пятьдесят лет.
Три Рекса
Первой собакой отца была роскошная Альма, породы сеттер-гордон. Кажется, он потом всю жизнь жалел о том, что пришлось с ней расстаться. И последней его собакой была дворняжка Альма.
А в Закарпатье, как только появилась возможность, у нас один за другим были три кобеля, каждого из которых звали Рекс. Причем, каждый раз отец брал маленького щенка, а потом вырастало… – словом, то, что вырастало.
Первый Рекс вымахал огромным зверюгой, который как легкую щепку таскал по двору тяжеленую будку, к которой он был привязан. Зато на нем мы запросто могли прокатиться, как на жеребце или запрячь в санки с несколькими ребятами. Однажды, разбаловавшись, он проглотил мою кожаную варежку. Мы с тревогой ждали, не навредит ли это собаке, но через пару дней нашли пропажу, правда уже в совсем непотребном виде. Так прошла целая зима, а по весне он научился отделываться от ошейника и убегать на целую ночь. После одного такого побега он уже не вернулся.
Второй Рекс был почти чистокровной гончей, но у нас он разъелся сверх всякой меры, поэтому головка у него стала казаться маленькой, а шея очень толстой. В результате ему ничего не стоило освободиться от любого ошейника. Для этого стоило ему чуть попятиться, и ошейник оказывался отдельно, а пес отдельно. Но он никуда не пытался убежать, а просто мирно укладывался рядом. Как только начался сезон охоты, мы с отцом взяли его в поле. Но тут он ничем себя не проявил.
До тех пор, пока мы не повстречали отару овец. И тут он, словно и был для этого предназначен, принялся с азартом сгонять овец в гурт. Старый чабан мигом оценил его способности и принялся просить отца уступить ему собаку.
– Ладно, – согласился отец, – берите, если он вам нужнее.
В конце охотничьего сезона мы снова встретились со знакомым чабаном. Вокруг стада деловито бегал наш Рекс, который нас совсем не узнал.
А третий Рекс вообще учудил. Он умел улыбаться. Рекс улыбался всем: и знакомым, и незнакомым. Вместо того, чтобы встречать чужих лаем. У родителей просто опустились руки. И тут сослуживица мамы, богатая еврейка, у которой был дом за рекой, попросила отдать третьего Рекса ей.
– Да, пожалуйста, – ответила мама, – забирайте.
Через месяц я зашел в тот дом проведать бывшего Рекса. Мне навстречу бросилась огромная, свирепо лающая псина.
