Геннадий Вениаминович Кумохин
«Я сам свою жизнь сотворю…». Лепестки сакуры
День сурка
Мне запомнилась одна удивительная по своей повторяемости смена погоды в Закарпатье. Летнее утро. Теплое, погожее. Вся природа выглядит какой-то особенно чистой и приветливой. Так и хочется улыбнуться всему на свете.
После завтрака начинает по-настоящему пригревать. И всех, от мала до велика так и тянет на городской пляж. Разумеется, тех, кто не занят работой, или тех, у кого, как и у меня, продолжаются летние каникулы.
На пляже – не протолкнуться. Собственно, пляж в нашем городке, это небольшой клочок зеленой травы в низинке, образованной излучиной реки за большим городским парком. Речка здесь совсем мелкая. По крайней мере, со стороны пляжа. В ней прощупывается крупная галька, а иногда, особенно когда в горах давно не было дождей и уровень воды пару недель не повышался, дно успевает покрыться нежной пенкой ила, в котором так весело барахтаться совсем еще мелкой ребятне. И только у противоположного берега проходит стержень течения, и там гораздо глубже. Пожалуй, по грудь взрослому человеку.
Когда я был еще совсем маленьким, я даже умудрился там чуть не утонуть. Это было в тот день, когда я пришел проведать одного из наших Рексов к маминой коллеге, живущей на противоположном берегу Латорицы. Рядом с ними работала фабрика, на которой давили подсолнечное масло, и поэтому все вокруг, и даже на пляже удивительно приятно пахло. На обратном пути мы с ребятами вышли на берег реки, как раз напротив пляжа. Мальчишки были постарше меня и тут же полезли в воду, а следом за ними и я. Но я еще не умел как следует плавать и только-только проплывал несколько метров по-собачьи. Меня подхватило течение и, вместо того, чтобы оказаться на мели напротив пляжа, я оказался гораздо ниже. Я встал на ноги, но погрузился почти с головой.
И тут я испугался… Меня подобрала лодка перевозчика, которая курсировала как раз ниже по течению. С тех пор я научился уверенно держаться на воде, но еще долго не любил вспоминать этот случай, справедливо полагая, что выглядело все ужасно глупо.
Время медленно течет, и к обеду становится все жарче и даже по-настоящему душно. Поэтому никто и не думает уходить с пляжа. Но тут на западе, на том отрезке горизонта, который единственно не закрыт выступающими с трех сторон невысокими горами, начинает формироваться темная, почти фиолетовая туча. Постепенно она все растет и занимает теперь уже значительную часть неба. Видно, как она угрожающе клубится и между ее частями проскакивают сверкающие молнии. Некоторые, наиболее предусмотрительные отдыхающие начинают собираться домой, но только не мы – мальчишки. Мы будем сидеть в воде до последнего, и только когда от порывов ветра по воде побежит мелкая рябь, а в воздухе запахнет скорым дождем, мы опрометью помчимся с пляжа, надевая на ходу рубашонки и короткие штанишки. Кто-то успеет добежать до дома почти сухим, а кого-то накроет с головой хлынувший как из ведра тропический ливень.
Постепенно ливень переходит в обычный дождь, а тот – в легкую изморось. В это время хорошо сидеть дома у окна и смотреть, как за окном медленно сгущаются сумерки. Все. Пора спать.
А завтра опять ясное солнышко и умытая листва. Потом пляж и полуденный солнцепек. Затем опять фиолетовая туча на горизонте. И бушующие потоки с неба. А под вечер – ленивые капли в водосточных трубах:
– Кап – кап.
И опять:
– Кап – кап.
И так изо дня в день. Много раз подряд. Вот что такое настоящий «день сурка».
Школа № 4
Я пошел в школу совершенно не подготовленным. То есть не умел ни читать, ни писать. Правда, я уже сочинял какие-то вирши, не зная еще, что такое стихи, а что такое проза. И даже не подозревая, что есть такое понятие, как рифма.
Меня записали в школу № 4. На современной карте города я вижу, что улица, на которой расположена школа носит имя Илоны Зрини. Как она называлась раньше, я не помню, и мои попытки выяснить это ни к чему не привели. Школа находилась гораздо дальше от нашего дома, чем, по крайней мере, еще две русские школы, расположенные на улице Пушкина. На первых порах мне не хватало не только знаний и умений, но и элементарной усидчивости, для того чтобы эти знания получить.
Моей первой учительницей была Вера Степановна Балецкая, женщина лет под сорок, у которой было двое своих детей подростков. Вера Степановна была местная, но говорила на русском совершенно без акцента. У нее был ровный характер, она была скорее приветливой и доброжелательной, чем строгой. И еще она никогда не выделяла любимчиков, по крайней мере внешне.
Балецкие жили на углу улицы Гоголя, совсем недалеко от нас. Несколько раз, пока дела с каллиграфией у меня были совсем плохи, я приходил к ним домой для дополнительных занятий. Меня сажали за большой стол в гостиной, который был высок для меня, и поэтому под сиденье стула приходилось подкладывать толстую книгу. Что это была за книга, я, разумеется, не знал, но чувствовал к ней большое уважение, хотя знакома с ней была только часть тела, противоположная той, на которой находятся основные органы чувств.
В первом классе мы учились во вторую смену, но уже в средине осени нам велели приходить в первую, потому что нам собирались «гнать глисты». Первый день стал для меня особенно памятен. Мама перепутала время и разбудила меня даже не на один, а на целых два часа раньше положенного срока. Я шел по темным улочкам города, и мне было очень интересно, потому что я уже привык видеть эти улицы при свете дня, а видеть их спящими было вновинку. Вот, на соседней улочке темными стеклами поблескивает часовня без креста с заколоченной входной дверью, а через несколько минут появится массивное здание Дома офицеров, в которое мы по выходным ходим с мальчишками смотреть детские фильмы. Я иду дальше, и звук моих шагов звонко и четко отпечатывается на покрытой брусчаткой мостовой. Вот на пути у меня за оградой высится здание католического собора с высоченными каштанами, свесившими свои ветви далеко на проезжую часть. Это не те каштаны, которыми я, помнится, лакомился в Кобулети. Они называются конскими. Их плоды, коричневые глянцевые голыши, успели созреть, и, вываливаясь из своих колючих зеленых оболочек, звонко впечатываются в булыжники мостовой. Наконец я прихожу в школу, но она также, как и дома вокруг, все еще темная. Хорошо еще входная калитка приоткрыта, а вот двери в здание заперты наглухо. Я что есть силы колочу в дверь. И вышедший через несколько минут заспанный сторож на пальцах объясняет мне, что до начала занятий еще целых два часа.
Постепенно дела с учебой у меня начали налаживаться. Все чаще в моей тетрадке по чистописанию появлялась надпись красными чернилами «молодец», и она отправлялась на классную доску почета.
Я еще не успел окончить и первый класс, как у меня появилась идея, которую можно даже назвать «культуртрегерской». Я решил переписать в свои школьные тетрадки роман Дефо «Приключения Робинзона Крузо». Зачем? Для того, чтобы сохранить эту, как я слышал из отзывов мамы, эту очень ценную книгу. Я открыл тетрадь и на первой странице написал каллиграфическим почерком имя автора: Даниэль Дэфо. Затем перевернул страницу и на следующем листе написал: «Приключения Робинзона Крузо». И снова перевернул страницу.
Постепенно до меня начало доходить, что для того, чтобы переписать в мои тетрадки, предназначенные для первого класса, с их большими интервалами и крупными пропусками строк, потребуется не просто много, а очень много бумаги. С большим сожалением я был вынужден отказаться от этой затеи. Но запомнил свой энтузиазм на всю жизнь. За многие годы я еще не раз загорался новыми идеями. Как ни странно, некоторые из них мне даже удалось исполнить.
Мама пыталась мне помогать в учебе только в первое полугодие первого класса. Я тогда ленился делать уроки и учиться читать. Но когда дела пошли на лад, и я стал получать отличные отметки – контролировать меня просто отпала необходимость.
Последний раз я попросил маму о помощи, когда нужно было назвать предметы посуды, изображенные на последней страничке "Букваря".
Тут стоит напомнить о специфических особенностях русской и украинской грамматик. В украинской пишется, как слышится. А в русской все намного сложнее. Дома в семье у мамы говорили по-русски, а училась она в украинской школе.
– Мама, а что это? – я указываю на фаянсовую миску с рисунком.
– Это мыска, сынок.
– Так и писать?
– Да, так и пиши.
– А это?
– А это каструля.
Я написал, чем немало удивил мою первую учительницу, Веру Степановну, которая поставила мне тройку с минусом. После этого, я, хоть и в шутку, но твердо заявил, что больше никогда не буду просить у мамы подсказки.
В младших классах, мама частенько приходила ко мне в школу учить наших девочек какому-нибудь танцу к празднику.
– Эх, Генка,– говорила она с досадой,– ну почему ты такой упрямый.
А я наотрез отказывался участвовать во всякого рода «танцульках». Зато я с удовольствием писал стихи, чем не один раз заслужил похвалу учительницы. Однажды моя одноклассница Тома отнесла показать один стишок своей маме, которая, как говорила Тома, сама писала и издавала стихи под своей девичьей фамилией «Кольцова». Отзыв был такой – они еще очень детские. Я не имел ничего против. Детские, так детские. Когда-нибудь станут взрослыми. Постепенно участие мамы в моей учебе стало сводиться к вопросу в конце четверти: сколько у меня четверок? Я честно отвечал.
В классе третьем или четвертом произошел такой эпизод. После уроков мы остались в классе вдвоем с Васей Моканом. Я, потому что умел сочинять, а он, по-видимому, умел рисовать. Но это были не досужие посиделки. Мы готовили классную стенгазету. Что-то мы там доделали, а потом Васька начал рассуждать на тему общественных обязанностей. Свое умение рисовать он воспринимал как должное, а вот способность писать стихи он считал чем-то запредельным, и относился к ней с определенным недоверием.
– Ну, вот ты, Генка, можешь придумать прямо сейчас стихи о том, почему я должен делать эту стенгазету? – спросил он, – а может, стихи тебе пишут дома родители, и ты потом приносишь их в класс уже готовыми?
– Хорошо, Васька, – сказал я,– дай мне несколько минут на размышление.
Я немного подумал и выдал ему нечто вроде такого:
Мой товарищ Мокан Вася
Лучше всех рисует в классе.
И, наверное, за это
Он готовит стенгазету.
– Ну, ты даешь,– удивленно, воскликнул Василий, – если бы не видел сам, никогда бы не подумал, что так можно.
– В этом нет ничего удивительного, – ответил я чистосердечно, – а вот рисовать как ты, я не умею, и, наверное, никогда не научусь.
О национальном вопросе
Одним из самых запоминающихся детских впечатлений о Мукачево остается вид молодых цыганок, почти девочек, зимой. Они были одеты в разноцветное тряпье и ступали по редкому в этих местах снегу босиком. За спиной каждой из них находился, закутанный в клетчатый плед младенец. Все они были из находящегося неподалеку от города табора венгерских цыган.
И еще пара картинок из далекого детства.
К нам приходит настоящий персонаж из сказки Андерсена – трубочист. Весь в саже, в черном защитном костюме, черной шапочке и с мотком упругой стальной проволоки с жестким ежиком на конце через плечо. В городе едва ли не половина домов с печными трубами.
А утром, по выходным раздается протяжный голос старьёвщика:
– Цюря! Ряндя! – кричит дряхлый старикашка, сидящий на бричке, запряженной не менее древней, чем ее хозяин лошадкой.
После того, как по телевидению промелькнуло сообщение о том в ЕС, в связи с дефицитом удобрений, собираются переходить на использование продуктов жизнедеятельности человека, я вспомнил, как это было в Мукачево.
Однажды осенью к нам на Севастопольскую пришел чумазый цыган-ассенизатор и вывалил из стоявшего рядом туалета все его содержимое на опустевшие грядки в огороде.
Вернувшаяся после работы аккуратистка-мама была вне себя от негодования.
– Это же чистая зараза1 – в сердцах восклицала она, – я потом ничего есть не смогу с этих грядок.
Как я уже, кажется, уже вспоминал, в нашем классе в Мукачево были дети разных национальностей: русские, украинцы, местные (русины), венгры, но, пожалуй, больше было евреев.
Насколько я могу припомнить, было всего двое мадьяр. Так здесь называли венгров. Мокан и Матола. Их было так мало, возможно потому, что на улице Кирова была венгерская школа.
И еще я помню, что ежедневно по городской радиосети два часа шли новости на венгерском языке.
Из интернета узнал, что восточноевропейских евреев именовали «ашкенази», и говорили они на идише. Идиш – это восточный диалект средненемецкого языка с большой примесью еврейских, тюркских, славянских и иных слов.
Немецкий язык нам преподавал настоящий немец – Морис Менделеевич, высокий, курчавый, темноволосый. Немцев среди детей в нашем классе не было. Правда, говорили, что где-то в другой части города довольно компактной группой проживали швабы. Морис Менделеевич был прекрасным преподавателем. Со словарным запасом и произношением, поставленным этим учителем, я имел твердую пятерку по немецкому не только в старших классах в Светловодске, но и в институте. На уроках немецкого по известной причине особенно выделялись наши евреи: Айзнер, Апфельдорфер, Розенфельд и другие. Все они были ярко рыжие. Высоких оценок в четверти по немецкому ни у кого из них не было. Дело в том, что Морис Менделевич практиковал не только разговоры исключительно на немецком на своих уроках, но и диктанты. Если разговорный язык у наших ашкенази был вне конкуренции, то самая высокая оценка за диктант была двойка, а чаще, вообще, единица, которые Морис Менделеевич с иезуитской жестокостью непременно выставлял в журнал.
Когда мы переехали в тупичок, именуемый улицей Севастопольской, в нескольких домах рядом с нами тоже жили еврейские семьи. Дома у них были в хорошем состоянии, а в палисадниках перед окнами росли штамбовые розы, на которые зимой заботливо надевали бумажные мешки. Я имел возможность наблюдать быт местных старичков – ашкенази. Они ходили летом в шортах, что было крайне необычно для нас. Старички были такие древние, что, казалось, они с трудом держатся на своих цыплячьих, с синими сосудистыми звездочками ногах.
И вот что я совсем недавно вычитал в интернете.
Впервые Мукачево было упомянуто в хронике «Деяния венгров», описывающей переход венгров через Карпаты в 896 году. То есть за полтораста лет до упоминания о Москве. В период X—XI веков Закарпатье, как будто являлось частью Киевской Руси, но в XIII веке эти земли стали добычей венгерских феодалов. Статус города был присвоен Мукачево в 1376 году. С 1633 года город становится на 78 лет собственностью трансильванских князей династии Ракоци. В 1657 году город был полностью сожжен и разграблен польскими шляхтичами за союз Дьерди II Ракоци с Богданом Хмельницким. В результате Сатмарского мирного договора, заключенного в 1711 году, город и прилегающие владения перешли в собственность Габсбургов.
Евреи стали селиться в 17-м веке. В основном еврейское население Мукачево увеличивалось за счет притока переселенцев из Галичины. В 1920 году Мукачево, наряду со всей территорией Подкарпатской Руси, было передано Чехословакии, согласно подписанному Трианонскому мирному договору. И следующие 20 лет Мукачево было в составе Чехословакии, а мукачевская еврейская община стала второй по величине во всей стране. До начала Второй мировой войны в Мукачево проживало 30 тыс. евреев – 75% всего населения города. В 1938 году по решению I Венского арбитража Мукачево и остальная равнинная территория Закарпатья отошли в подчинение Венгрии. После этого положение евреев резко ухудшилось.
Все евреи были вывезены в Освенцим. Так что этот период вполне можно было назвать если и не «немецким», то уж «фашистским» точно.
Присоединение данной территории к СССР произошло в 1945 году.
В еврейской историографии есть сведения о притеснениях в первые годы установления советской власти в Закарпатье.
Но вот из воспоминаний отца о судьбе конкретного человека. Человек по фамилии Жаботинский был парторгом в автобусном парке. Когда разрешили эмиграцию в Израиль, он стал горячим сторонником переезда. По приезду на историческую «родину» был вынужден работать в шахте, что для него, чахоточника, было, по сути, смертельным приговором.
В пятьдесят шестом году, во время событий в Венгрии, наш сосед по коттеджу на Севастопольской улице, плюгавый мадьяр лет под шестьдесят, столяр по профессии, рубил дрова во дворе, и, с подтекстом, показывая топор, в пьяном кураже кричал на ломаном русском:
– Вот придут наши, мы вам покажем!
По местным понятиям он слыл «горьким пьяницей»: раз в неделю, после работы заходил в «генделык» (чайную), заказывал стакан сухого красного вина и две бутылки минеральной воды. Выпив полстакана вина, он доливал его водой, и так до тех пор, пока не выпивал все. После этого, покачиваясь и матерясь, исключительно на русском, он отправлялся домой. Его супруга, которая была его раза в полтора больше, хватала его в охапку и тащила в квартиру. Возможно, она не брезговала также и рукоприкладством, потому что ее благоверный очень скоро затихал, а наутро появлялся трезвый, как стеклышко, хотя и изрядно помятый, и на любой вопрос бормотал что-то по-венгерски, давая понять, что русского он не знает.
Но это все информация о национальных меньшинствах. В большинстве своем украинцы (русины) ничем не выделялись.
После обретения независимости русины пытались самоорганизоваться, но были задавлены агрессивным национализмом.
Так, находящаяся практически на бывшей нашей улице 128 бригада, исправно поставляла закарпатцев на линию СВО для войны с Россией.
Лепестки сакуры
В детстве мне особенно нравилась Первомайская демонстрация. В Мукачево в это время года всегда было по-летнему тепло. Мы ходили колонной в черных сатиновых трусиках и белых маечках, всегда по одному и тому же маршруту, и я с замиранием сердца ожидал, когда же наша праздничная колонна пройдет по улице Московской, где в это время всегда цвели высокие деревья сакуры и вся мостовая была усыпана розовыми лепестками.
Я узнал, как называются эти деревья только недавно, когда начал смотреть в интернете фотографии цветущих деревьев. Мама называла их «китайская роза», но это было неправильно. Китайская роза – это гибискус, у которого цветы красивые, но совсем другие. Они цветут только один день, и китайская роза – это кустарник, а не дерево.
Сакурой называют деревья семейства розовых, подсемейства сливовых (вид – вишня мелкопильчатая), цветы которых исполняет чисто декоративную функцию, то есть не дают плодов.
Когда задувал легкий ветерок, тысячи розовых лепестков пускались в свой последний полет. Иногда мне снится далекое детство, где самое трогательное воспоминание связано с этим полетом. Кажется, и сам я лечу, и так больно и сладко сжимается сердце, и хочется плакать, и я просыпаюсь, и снова утыкаюсь в подушку для того, чтобы вернуть этот сон.
Мое детство с каждым годом отдаляется все дальше и дальше, и с каждым осознанным стремлением вспомнить его, рассыпается и улетает, как те лепестки.
Лес Форнош
Собираясь описать один наш поход в лес по грибы, я попытался обнаружить знакомое с детства название леса: Форнош, но не нашел его на карте. Вместо леса с таким названием оказалось село. Это показалось мне странным. Ведь я с отцом в свое время обошел все окрестные села, и Форноша вблизи Мукачево точно не было.
Стал разбираться. Пришлось справиться в интернете. Оказалось, что в 1946 году село Форнош было переименовано в Лесково, а в 1995 году ему было возвращено прежнее название. Поскольку описываемые мною события происходили в году эдак 1955, буду придерживаться названий того времени.
Итак, в начале лета мы собрались в лес по грибы. Мы, это я, моя сестренка Иринка, четырех с небольшим лет от роду, и наш сосед Мишка со смешной фамилией Болото. Он еще дошкольник. Старшим был я. Мне еще не исполнилось восьми лет, но я уже окончил первый класс и считал себя достаточно взрослым. Родители, видимо, не сомневались в моих возможностях, поэтому отпустили нас втроем без сопровождающих.
Мы вышли с утра довольно рано, но не рассвете, а уже после восхода солнца. Даже сейчас, через шесть с половиной десятков лет, я могу детально проследить наш путь.
Вот мы выходим с нашей Севастопольской, сворачиваем влево и идем по улице Гоголя такой же узкой, как и наша, но уже проезжей, а не тупиковой улочке.
Справа от нас идут заборы двух воинских частей, а слева стоит двухэтажный дом, в подвальчике которого живет моя одноклассница Женька Рубцова со своими родными. Дальше расположен большой, по нашим меркам, продовольственный магазин.
Еще через переулок, в глубине большой пятиэтажный дом, в котором живут семьи военных, и мы жили несколько месяцев, занимая крохотную комнатку в квартире у пожилой женщины, которую мама почему-то называла «дама с камелиями». Затем, за забором, ткацкая фабрика. А потом железнодорожный переезд.
За переездом слева – цыганский табор. Настоящий. Там цыгане живут семьями, оседло. Разговаривают все по-мадьярски. Живут непонятно чем, в утлых хижинах, наподобие той, в которой мы жили в Очамчире на «карельском перешейке». Одним словом, не очень приятное соседство, которое мы всегда старались проскочить побыстрее, дабы избежать конфликтов.
Ух, кажется, и на этот раз пронесло. Ничего, дальше все пойдет спокойнее. Мы проходим по дорожке мимо колючих зарослей шиповника, которые, по случаю начала лета, все покрыты ароматными розовыми цветами.
А вот и «военный» лес. Он весь перекопан старыми и более свежими окопами. Говорят, иногда здесь проводят учения и гремят разрывы. Тогда вокруг леса выставляют охрану. Не знаю, не видел. Но ведь с конца войны прошло всего десять лет. Лес был буковый, взрослый, без подлеска. Травы здесь тоже было мало, поэтому в нем было видно далеко. Если бы были хоть какие-нибудь грибы, мы бы их сразу заметили. Однако грибная пора еще не наступила. Не было даже вездесущих поганок и мухоморов.
Убедившись, что здесь грибами и «не пахнет», я повел свою маленькую команду в соседний лес, который все называли Форнош. Мы шли по проселочной дороге вдоль «военного» леса. Слева от нас находилось «военное» озеро, а на самом деле пруд, который сформировала земляная плотина.
Однажды эта плотина рухнет, и от озера ничего не останется. К счастью, это произойдет еще очень нескоро. «Военный» лес, протянувшийся довольно узкой полосой километра на три, плавно переходил в Форнош. Это сразу было заметно по характеру леса. Здесь росли не только буки, как в «военном» лесу, но и высокие раскидистые дубы, сосны и еще много других деревьев, породы которых я тогда не знал.
Когда писал этот рассказ, я внимательно изучал в интернете карту Мукачево с пригородными селами и обнаружил, что посреди леса, который я по старой памяти называю Форнош, находится значок и надпись: дендропарк «Березинка».
– Так вот почему этот лес был значительно интереснее «военного», – с большим опозданием понял я.
Что же касается весенних цветов, которые изобилии мы собирали не только в Форноше, но и в «военном» лесу, то мы называли их подснежниками. На самом деле это были крокусы Геуфеля или, по-местному, шафран.
Только грибов мы не нашли и здесь. Но это меня нисколько не расстроило, ведь впереди была еще большая часть прекрасного времени, называемого летом. И тут, как потом оказалось, я совершил ошибку.
Если бы мы шли по обычному маршруту, когда шли в Форнош, мы бы двигались по грунтовой дороге, и крохотный ручеек, вытекающий из озера, оказался бы прямо по курсу, и мы легко перепрыгнули бы его, как делали это всегда. И на обратном пути сделали бы то же самое. А так, мы обошли ручеек, а потом, двигаясь влево, увидели, что он становится все шире. Возвращаться обратно не хотелось.
Ничего, решил я, мы его просто обойдем. И мы начали обходить еще левее. День был просто чудесный, теплый, но не знойный, как это бывало в Закарпатье во второй половине лета. Мы как следует перекусили и вполне довольные продолжали свой путь. Прошли довольно много, прежде чем вышли к удобному броду через злополучный ручей. Я перенес сестренку, а Мишка перешел сам. Наконец мы вышли из леса, и вдалеке я увидел село, которое показалось мне знакомым. Судя по всему, это было Лалово.
Почему я говорю так уверенно? Просто мы уже несколько раз бывали в этих местах с отцом во время скитаний на охоте и в походах за грибами. То, что я узнал Лалово, было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что я твердо знал, куда нам идти, а плохо, по той причине, что до дома было далеко. Однако времени у нас было еще много – солнце едва перевалило зенит. Правда, все уже порядочно устали и хотели пить. И тут мы подошли к подножию невысокой пологой горки.
Такие горушки здесь называли «винницами». Они, обычно, были сплошь засажены виноградниками. На этой горке виноградника не было.
Я помнил ее. Однажды, когда выпал достаточно глубокий снег, мы катались здесь на лыжах. Она была самой близкой к Мукачево, и почти единственной, расположенной на равнине. Западнее от нее был только Паланок, со знаменитой крепостью на вершине. Но зато на этой горке мы обнаружили целую поляну созревшей земляники, на которую мы ту же с жадностью набросились. Ах, как это было чудесно.
Летнее тепло, солнечный свет, густой аромат зрелых ягод и их неповторимый вкус. Одним словом, мы эту землянику ели, потом начали баловаться, а потом, разомлевшие, даже задремали. Когда я открыл глаза, солнце уже заметно клонилось к горизонту. Я растолкал сестренку и Мишку, и мы поспешили домой.
Жаль только, что идти до него оставалось еще очень много. Чтобы выбрать наиболее короткий путь, мы взобрались на вершинку. Отсюда все окрестности были видны как на ладони. И горы на востоке, и равнина на западе, и сам город с черепичными крышами, но еще далеко.
А дальше все было не очень интересно.
Когда мы, наконец, пришли домой, уже окончательно стемнело. То есть были не сумерки, а настоящая ночь. Я не знаю, как встретили Мишку, а нас с сестрой встретила встревоженная мама с мокрым от слез лицом. Отца не было.
На мой вопрос:
– Где папа?
Мама ответила, что он побежал в «военный» лес искать нас с ружьем.
Скоро пришел и отец, от него пахло порохом. Он сказал, что в лесу пару раз выстрелил, чтобы мы могли его услышать.
Что удивительно: я не помню, чтобы родители меня ругали. Видимо, сначала на радостях, а потом поняли, в чем было дело. Я рассказал родителям о нашем путешествии.
При моем упоминании о селе Лалово, отец удивленно воскликнул:
– Вон вы в какую даль забрались!
Мама хотела нас накормить, но мы наотрез отказались, заявив, что объелись земляникой.
Так закончился этот поход. Но сестренку я старался с собой больше не брать.
