Геннадий Олейник
Вы его видели, но не заметили
– …И я такой рванул прочь оттуда! Эти двое только мои пятки сверкающие и видели. А вот еще история. Как-то раз меня пригласили жить в дом к местному чинуше, его детям нужен был учитель рисования, каким я и являлся в то время. Трудился хозяин то ли в экономической комиссии, то ли в ревизии. В общем, чина он был небольшого, однако служебный дом все же имел. А к дому что обычно прилагается? Верно, баба, и часто красивая, – рассказчик прервался, позволив слушающим его соседям вдоволь посмеяться, после чего продолжил. – И вот когда наш многоуважаемый вождь, так я его называл про себя, уезжал на работу, стоило только воротам закрыться, как его женушка уже набрасывалась на меня. Длился наш роман несколько месяцев. И вот как-то раз он вызвался меня отвезти на вокзал – мне тогда нужно было проведать матушку в селе. И по дороге, не стыдясь своего чина и нашей разницы в положениях, стал спрашивать у меня совета, мол, как найти подход к жене. У нее, видите ли, пропал интерес к нему. Представляете, этот рогоносец спросил совета у меня! Все бы ничего, если бы через месяц он не застукал нас прямо в спальне. Мы напрочь забыли о времени и опомнились, когда он уже поднимался по лестнице. Минутой больше, и мы бы успели одеться и даже разойтись по соседним комнатам, но, видимо, судьба устала терпеть мои выходки.
– Но как ты остался цел?
– Хотел бы я сказать, что все было просто. Но будь это так, я бы эту историю и не рассказывал. Меня бросили в багажник, предварительно поколотив. Ехали мы долго, по отвратительной дороге, я чувствовал каждую кочку. Мне повезло, и я смог выковырять из внутренней обшивки гвоздь и им разрезать веревку, которой меня обмотали. Им же я вскрыл багажник и выпрыгнул посреди дороги. Какое-то время я пролежал у канавы, выжидая, пока машина отъедет, а после рванул в сторону леса.
– Просто сбежал? Быть того не может!
– Всего-то!
– Всего-то? Если бы все закончилось на этом, история не была бы достаточно интересной, чтобы я ее вам рассказывал. Слушайте дальше! – рассказчик раскашлялся, после чего продолжил. – Когда стемнело, я уже оказался в лесу. В густом, темном, без единого признака человека, хоть неподалеку находился жилой сектор. Я брел между деревьями, все сильнее углубляясь внутрь, пока окончательно не заблудился. Было так холодно, что звук стучащих зубов разносился по всему лесу и мог запросто отпугнуть дичь. Правда, именно дичь-то меня и спасла. Вдруг я услышал копошение среди деревьев и услышал топот – кабаны.
– Кабаны? Быть не может!
– И я так подумал. Но позже мне попалась заметка в газете, что в том лесу охотники вырезали целый кабаний клан. В общем, я услышал топот и ринулся бежать прочь сломя голову. Я бежал и бежал, пока не увидел впереди себя дорогу. А выскочив на нее, тут же наткнулся на чью-то машину. Благо она ехала не на полной скорости. Видимо, только тронулась, отчего лишь откинула меня на несколько метров. Не буду описывать, как я себя чувствовал, – врагу не пожелаешь такого, но в сознании я был. Ровно настолько, чтобы увидеть, что сбившее меня авто было точь-в-точь как то, в багажнике которого меня везли несколькими часами ранее. Опущу описание гремучей смеси страха и разочарования и, забегая вперед, скажу, что подручные моего бывшего нанимателя меня не узнали и благородно отвезли в городскую больничку. И даже дали денег, чтобы я не заявлял на них. Представляете?
Притаившись за одной из кроватей, я слушал до боли знакомую историю. Я слышал ее с десяток раз, и каждый раз неприятности, в которых оказывался герой рассказа, становились все невероятнее.
Когда рассказчик замолчал, давая понять, что продолжения не будет, слушатели вернулись к своим делам, отчего койки вокруг поредели. Я пододвинулся к предмету всеобщего восхищения и, выждав, похлопал его по плечу.
– Здравствуй, Моне. И не наскучило тебе эти байки рассказывать?
Лицо старого друга расплылось в улыбке, после чего он поднялся и крепко меня обнял.
Глава 10
Часть 2. Глава 4.
От лица Белицкого
18 апреля.
Покончив с обедом и прихватив за компанию Моне, я отправился в город. Лариса, повариха, попросила нас купить кое-какие продукты, которыми вскоре были набиты наши рюкзаки. Решив воспользоваться хорошей погодой, мы пошли вдоль главной улицы района, пока не оказались в знакомом нам секторе недалеко от Черташинского рынка. Двор, где мы в последний раз уплетали найденный мною противень с запеканкой, ничуть не изменился.
Вместе с Моне я снова сидел на вершине холма напротив старой хрущевки и сквозь незадернутые окна квартир наблюдал за жителями серой коробки. Моне старался отыскать взглядом Виолетту – женщину невероятной красоты, которую он приметил в прошлый наш визит. И хотя нам следовало поскорее вернуться в Ватикан, я не торопил друга, терпеливо ожидая, пока он сдастся.
– Пойдем отсюда, – он вдруг поднялся и стал спускаться с горки.
Я последовал за ним.
– Как давно ты в Ватикане? – почти всю дорогу до хрущевки я рассказывал Моне о своей жизни в последние месяцы. О том, как встретил дочь, о работе на кладбище, о ночлеге в гаражах и многом другом, что, казалось, напрочь забыл, но, когда дошло дело до обмена историями, неожиданно вспомнил.
– С неделю. Я искал, где переночевать, и случайно оказался в собачьей будке.
– В собачьей будке?
– Клянусь тебе, она была настолько большой, что я спутал ее с сараем. Представь себе, просыпаюсь я оттого, что лицо мне облизывает здоровенный мастиф.
– И он тебя не загрыз?
– Мне повезло, я наткнулся на особенного мастифа. Он не отличался грозностью и всю ночь жался ко мне, а утром, когда я вылез, прыгал вокруг меня, словно мы давние знакомые. Видимо, искал ласку.
Моне остановился, чтобы одолжить у прохожего сигарету. Протянув одну мне, еще две он засунул себе за ухо, после чего вытянул у счастливчика четвертую сигарету. Я достал зажигалку и подкурил сначала его сигарету, потом свою.
– После того как я выбрался из будки, сразу наткнулся на хозяина здорового дома, на территории которого я ночевал. Дядька оказался душевный и направил меня в Ватикан. Он является одним из спонсоров нашего приюта.
– У Ватикана есть спонсоры?
– Конечно. Представь себе, как бы существовал приют на сотню человек без чьей-либо помощи.
– Разве государство не помогает?
– А ты видел наши модные сортиры?
Я кивнул.
– Вот и вся их помощь. И на том спасибо. Если бы не наши покровители, палатку давно бы снесли, а место отдали бы под какой торговый центр или что похуже.
Мне нечего было сказать. Я был в Ватикане от силы несколько часов, так что не мог судить о положении дел. Поэтому я решил довериться Моне.
– Куда ты подевался после того, как мы встретились на вокзале?
– На вокзале?
– Да, на автобусном вокзале, месяца два назад. Ты примчался через утро после того, как мы ели запеканку, помнишь? Ты собирался уехать за город. А потом на тебя налетел Алексеевич и ты голову разбил. Скорая ведь тогда приехала. Меня не пустили поехать с тобой, а Алексеевич даже не обратил на меня внимания.
Моне почесал затылок, словно вспоминая что-то очень далекое, настолько, что могло показаться, будто это произошло за много лет до нашего разговора.
– Знаешь, у меня ведь провал в памяти случился. Казалось, что я все вспомнил, но какие-то детали еще не встали на свои места. В любом случае я помню, как отдыхал в больнице, после чего меня забрал к себе Алексеевич.
– Долго ты у него жил?
– Достаточно, чтобы надоесть. Потому я и сбежал.
– Сбежал?
– Он кормил меня по расписанию, почти не выпускал из мастерской, заставлял работать. Такая жизнь для меня невыносима.
Я уткнулся в товарища взглядом, давая понять, что меня интересуют подробности.
– У меня ведь было все, что нужно. Краски чешские, кисти, листы, холсты. Кровать с мягкой подушкой тоже была. Подушка была настолько удобной, что за вторую такую я бы убил. От нее на утро шея не болит, она не мешает ворочаться, и, как я прочитал на этикетке, она помогает при остеохондрозе. На таких подушках спят люди из телика, я-то рекламу видел, и на экране в автобусе все выглядят такими довольными. Я всегда думал, что это фарс, вранье, но оказалось, что эти подушки и вправду волшебные. Я даже стал видеть сны. Представляешь?
Я все так же молчал, хотя и хотел прервать Моне, чей рассказ ушел в совершенно другое русло.
– Прости, я что-то заговорился. Об этой подушке я мог был говорить часами, хотя нет, даже целыми днями, – он выкинул потухшую сигарету и вернулся к рассказу. – Значит, мне было где спать и на чем спать. И одеяло, пусть и паршивое, но все же было, и жрачка была. Алексеевич либо сам привозил ее, либо отправлял кого-то. И геморрой мой вылечили, и для почек лекарства пил, и для сердца. В общем, заботились обо мне, но я был несчастен.
– Несчастен, отчего же? Неужто ли мало еды было? Или бухать не давали?
– Бухать мне и вправду не давали, но я нашел в мастерской заначку Алексеевича и, когда он не видел, выпивал. Правда, она вскоре закончилась, и пришлось бросить.
– Ты завязал?
– Я пытался рисовать и пытался бросить пить. Оба дела выходили паршиво. Стоило мне нарисовать что-то, как Алексеевич приезжал, ворчал по поводу качества, но картины все же забирал.
– А он тебе платил?
– Нет. Я, видите ли, должен был ему за что-то колоссальную сумму, вот и отрабатывал долг. Даже прогуляться меня не выпускал, боялся, что я сбегу.
– Так он тебя держал под замком где-то?
– Не где-то, а в мастерской, но толку от этого было мало, – и, заметив мой озадаченно-вопросительный взгляд, Моне пояснил: – Говорю же, у меня было все, что нужно: краски, постель, жрачка, но я был несчастен и потому рисовал паршиво. Комфорт расслабляет, а неволя убивает все чувства, кроме желания освободиться.
Остаток дороги Моне не прекращал говорить. Он поведал о том, как сбежал от Алексеевича через месяц пребывания и был таков. Как слонялся по району в поисках работы и снова оказался на Черташинке, где незадолго до своего заточения умудрился кого-то ограбить и где его по возвращении поколотили.
– Теперь, брат, в Черташинке мне нечего делать. Я в черном списке.
– Тебе это лично Магистр сказал?
– Нет. Но сказали, что он так передал.
– Может, мне стоит с ним поговорить?
– А кто ты такой, чтобы он стал тебя слушать?
Я пожал плечами. И вправду, кем я был, чтобы Магистр Черташинки слушал меня. Взглянув в лужу, где между листьями проступали отражения наших силуэтов, я рассмеялся.
Наконец-то выйдя на улицу, в конце которой располагался наш приют, Моне принялся рассказывать, как оказался в Надпочечнике – самом суровом секторе нашего района, да и всего города, недалеко от которого располагался Ватикан.
После того как Моне выдворили из Черташинки, он пытался прижиться в других секторах, но нигде не мог найти ни убежища, ни работы. Он пытался стоять в переходах и просить милостыню на остановках, но его отовсюду прогоняли. То другие бездомные, то хранители правопорядка. И с ночлегом было туго. Найти открытый подвал, какие были в Черташинке, Моне никак не мог – жилищно-коммунальные службы в других районах и секторах работали на славу, чему были рады домовладельцы и что разочаровывало свободный уличный народ. Все дыры в окнах подвалов были аккуратно залатаны, а замки в подвальных дверях были прочнее, чем в квартирных.
Скитаясь в поисках теплого места для ночлега, Моне оказался в Надпочечнике, где с ним приключилось то, что в народе называется «Бог уберег». Заночевав в поваленной телефонной будке, Моне проснулся от того, что его кто-то тянул за ноги. Стоило ему оказаться снаружи, как тащившие его бугаи тут же огрели его по голове чем-то тяжелым. В следующий раз он проснулся от удара о землю. С трудом он смог разглядеть стоящую рядом тачку, в которой его перевозили, и возвышающихся над ним мужчин. Двое, по-видимому, и вытянувшие его из будки яро спорили о чем-то с коллегами по цеху. Из их разговора Моне узнал, что будка, в которой он заночевал, находилась на пересечении двух «административных» зон, и оттого смотрящие за ней господа не могли решить, кому принадлежит Моне.
Моне вздрогнул и рассказал, что притворился спящим, выжидая нужный момент, который вскоре подвернулся. Бандиты сцепились, а Моне подскочил и дал деру.
– Я бежал так быстро, что, будь это соревнования, я бы обогнал и лучших спортсменов мира, и тех, кто на допинге, и мировой рекорд бы еще установил. Так я и оказался в частном секторе, а после – в будке мастифа.
Вдруг мой товарищ принялся икать, и все его тело задрожало – было заметно, что пережитое до сих пор вызывало у него страх. Больше никогда Моне не вспоминал эту историю, а если разговор заходил о Надпочечнике, то старался сменить тему или покидал обсуждающих.
Мы остановились возле ларька с выцветшей надписью «Продукты». Пока я выбирал сигареты, Моне купил шоколадку и спрятал ее во внутренний карман куртки так быстро, словно боялся, что я замечу.
Выбрав сигареты, я постучал по участку стекла, за которым стоял муляж бутылки портвейна. Последние недели пить мне не приходилось: то повода не было, то денег, то компании. С заселением в Ватикан и после встречи с Моне появились и повод, и компания, да и остатка от получки за работу на кладбище хватило бы на скромное застолье. Я взглядом показал на бутылку, но Моне будто бы и не заметил.
– Выпить-то охота. Если порыскать по карманам, то на чекушку и наскребем.
– Завязывай немедленно! – Моне вспылил, после чего осмотрел меня с ног до головы и махнул рукой. – Все забываю, что ты ошиваешься тут всего ничего. Запомни, в Ватикане пить нельзя. Если выпьешь, учует Лариса или Оксана, и тогда тебе несдобровать. На первый раз будет замечание и наряд на кухню, во второй раз тебя выставят вон.
– Оксана – это хозяйка Ватикана?
– Это глава социальной службы, что присматривает за нами.
– А Лариса – эта та баба с кухни?
– Для тебя она Лариса Сановна. Для меня – Лариса. Поверь, нюх у нее такой, что сможет сказать, сколько ты дней не мылся. Любой ищейке фору даст. Так что даже не вздумай прикасаться к алкашке!
Пройдя часть пути в размышлениях, я одернул товарища за рукав и спросил.
– А ты-то как держишься? Чай покрепче завариваешь?
Но Моне не ответил. Он лишь гордо вскинул голову и еще быстрее зашагал по направлению к приюту, словно там его ждало безотлагательное дело. Позже мужики в лагере рассказали, что Моне неровно дышал к поварихе. А как известно, любовь – сила, перед которой нет преград, даже таких, как запои.
Ужин подавался ровно в восемь, но в тот вечер посудомойка заболела и Лариса, наш повар, справлялась со всем одна, отчего подача блюд откладывалась. Моне и еще несколько постояльцев Ватикана вызвались помочь ей, но к тому времени все, что оставалось, – разложить порции по тарелкам и раздать.
На ужин подавали разваристую гречку с кусками мяса и луком. В прикуску каждому выдали по сметаннику и налили по большой кружке чая. Кто мог обойтись без десерта, принимался чуть ли не за столом обменивать его. Для меня сметанник был одной из любимых сладостей, и поэтому я не стал ни с кем меняться. Чаще всего еду меняли на сигареты.
Мы с Моне сели у самого выхода так, чтобы художник мог одним глазком наблюдать за происходящим на кухне.
– Лариса, потрясающий ужин! – окликнул он повариху, когда женщина попала в его поле зрения.
Лариса поблагодарила художника и, положив себе порцию, присела рядом с нами.
– Новенький, как тебе моя стряпня? Сойдет? – поинтересовалась она у меня.
– Конечно, сойдет, смотри, как уплетает! – не дал мне ответить Моне.
Решив не мешать им общаться, я молча принялся за ужин. Гречка напомнила мне недавний обед у дочери. Но разговор между Ларисой и Моне не заладился. Рядом с ними присел Аркадий – самый младший из нас, но уже потерявший нижний ряд зубов и часть верхнего. Я старался не расспрашивать его о больном, но Лариса пояснила мне, что большую часть зубов он утратил из-за уличных разборок, а оставшиеся съела цинга. Оттого еду для Аркадия Лариса измельчала в блендере и подавала в жидком виде.
В Ватикане свет выключали по расписанию в одиннадцать. Разговоры смолкли не сразу, и старосте палатки пришлось несколько раз шикнуть, чтобы любители поболтать улеглись. Вскоре единственное, что раздавалось по всей палатке, – похрапывания – местная мелодия, отличающаяся лишь исполнителями.
Мне досталось место на верхнем этаже двухэтажной кровати, о чем я ничуть не пожалел. Я был достаточно ловким, чтобы без труда взбираться по лестнице с редкими перекладинами. Отсутствие прямо над носом закрывающего обзор матраса позволяло мне наслаждаться столь важным для меня чувством свободы.
Я подтянул одеяло к подбородку и постарался сделать то, что не удавалось уже давно, – расслабиться. Заправленное в свежеотпаренный пододеяльник розового цвета одеяло согревало меня лучше, чем любая труба, к которой я мог прислоняться в подвалах. А мягкая подушка под шеей сначала показалась мне настолько чуждой, что я смог устроиться, лишь с дюжину раз перевернувшись с боку на бок.
Первыми расслабились ноги. Быть бездомным – значит, все время проводить на своих двоих, ища новое место, чтобы поесть, поспать или переждать плохую погоду. Изучая быт кочевых народов, достаточно высунуть голову в окно, найти взглядом такого, как я, и проследить за ним – вот лучшая наглядная иллюстрация. Современные кочевники в самом сердце оседлого мира.
Повернув голову, я постарался отыскать взглядом Моне, но в темноте я видел еще хуже, чем при свете дня, и вскоре сдался. Его кровать находилась неподалеку от моей, но, возвращаясь с ужина, я потерял его из виду.
Прямо надо мной, в крыше палатки, были сделаны несколько прозрачных вставок, сквозь которые внутрь проникал свет от одинокого фонаря, стоящего неподалеку. Фонарь работал плохо, с перебоями, отчего свет дрожал, раздражая глаза. Но стоило повернуться набок, как он пропадал из видимости.
И хотя свет меня раздражал, я продолжал лежать на спине, смотря на прозрачную вставку в крыше. Все это навеивало мне воспоминания из детства, когда я жил с родителями в доме с работающей всю ночь наружной подсветкой. Мои соседи спасались плотными шторами. Моя же мама была скупа, и потому я учился засыпать под раздражающий мерцающий свет.
Спустя почти сорок лет я снова пытался уснуть под раздражающий уличный свет. Я прикрыл глаза, но сквозь закрытые веки чувствовал падающий на меня отблеск, отчего внутри родилось приятное чувство, словно я был дома, окруженный уютом и заботой.
Так и не раскрыв глаза, я уснул.
Глава 11
Часть 3. Глава 1
От лица Моне.
5 июня.
По всей палатке разносился запах сирени. Кто-то нарвал громадную охапку в соседних с лагерем дворах и преподнес Ларисе. В ответ на широкий жест повариха лишь рассмеялась и распорядилась расставить сирень маленькими букетами по всему приюту. Так возле каждой кровати оказались бесплатные ароматизаторы.
– Если болит запястие, то следует приложить лопух.
– Нет. Лопух прикладывают при переломах. Если суставы ноют, то нужно крапиву использовать.
– Клин клином?
– Нет. Собираешь листья во время цветения, после чего измельчаешь и завариваешь кипятком. Три столовые ложки на два стакана.
– Ага, и водочкой все это дело запиваешь.
– Еще пижма хорошо помогает.
– При чем здесь пижама?
– Пижма, а не пижама, олух ты глухой.
– Впервые слышу.
– Высокий стебель и желтая шапка. Опять же заливаешь кипятком и пьешь, как чай. Главное в этом деле дать отвару настояться, но при этом следить за цветом воды. Если начнет быстро темнеть, то лучше процедить и сразу пить. Сразу, слышишь? Эй, Моне, ты меня слушаешь? Ай, что я здесь распинаюсь-то! Играем, не отвлекаемся!
Я слушал мужиков в пол уха. Запах сирени навеивал мне воспоминания о молодости. Когда я был юн и жил у тетки и не знал бед, как бытовых, так и душевных. Весной наша квартира всегда была заставлена вазами с сиренью, отчего из аромат напрочь стал ассоциироваться с уютом. Так и повелось, когда со мной случалось что-то хорошее, я чувствовал аромат сирени. Даже тогда, цветка не было поблизости.
– Моне, ты с нами?
Мы играли в «рыбу». Из последних шести сдач я вышел победителем. Василий, сосед Белицкого, бывший участковый инспектор, и Петр, в прошлом терапевт, – мои соперники – с каждым разом повышали ставки в надежде отыграться. Посреди кровати, которую мы использовали как поле, в кучу были сложены текущие ставки и мои прошлые выигрыши. Смятые купюры, запонки, пачка печенья, пачка сигарет и талоны на еду.
Василий бросил десятку червей, а я ловким движением пальцев вытянул из стопки валета. Следующей он бросил королеву, а я – шестерку. Я «скармливал» ему всю имеющуюся у меня мелочь, постепенно забирая его старшие карты. Вскоре у него остались карты номиналом от 6 до 10, а у меня все, что выше. Спустя пару сдач игра закончилась.
– Да пошло оно! – решив, что удача окончательно отвернулась от него, мой соперник удалился, попутно осыпая меня проклятиями.
Рассмеявшись, я повернулся к Петру и поинтересовался, не хочет ли он отыграться. Бывший врач какое-то время обдумывал мое предложение, но, не найдя, что поставить, отказался. Я же за просто так не играл – зачем растрачивать свой талант, когда на нем можно заработать?
Талоны на еду я сложил в кожаный кошелек, а его засунул в карман. Остальной улов я сгреб в пакет, перевязал его и убрал на нижнюю полку своего шкафчика. Через несколько дней я попрошу Белицкого вернуть товарищам талоны. Так я сохраню свой авторитет, а им не придется голодать.
Захватив блокнот и карандаши, я направился на кухню. Лариса и ее помощница были заняты приготовлением обеда. Раскрыв блокнот, я продемонстрировал повару ее портрет. В ответ она скромно улыбнулась.
—Ты бы мог преподавать рисование.
– В школе?
– Да хоть бы в школе. Учителя везде нужны, а у тебя, как я слышала, имеется профильное образование.
– Еще чего, в школе я буду учить. Вкалывать там целый день и за гроши? Нет уж, извольте, лучше я буду свои работы в переходах продавать.
– Сидит на шее у чужих людей, без крыши и в казенных штанах и все равно не соглашается на работу. Сколько собеседований ты уже провалил, Моне? Два, и только за эту неделю. Вот что ты за человек-то такой?
– Человек, у которого стало на одиннадцать талонов больше.
– И многих ты оставил без обедов?
– Только двоих, но им голодовка пойдет на пользу. Петр настолько разжирел, что его переселили на первый этаж, на второй ярус кровати без помощи он уже и не взбирается.
Я рассмеялся, но, уловив на себе укоризненный взгляд Ларисы, не разделяющей мой ажиотаж, отмахнулся.
– Да верну я все! Верну я им эти талоны, сдались они мне.
– Вот и славно.
Лариса высыпала в ведро картошку, заполнив его до самых краев, после чего села на табуретку и принялась очищать от кожуры так быстро, как ни один армейский повар. Пододвинув свободный стул поближе к ней, я, вооружившись ножом, стал соскребать кожуру.
– Старайся срезать тонким слоем.
– Это ты так благодаришь меня?
– Не высокого ты полета птица, Моне, чтобы я тебе спасибо говорила. Вот начистишь ведро, тогда и подумаю.
– Есть, мэм!
И, принявшись за чистку, я сразу же порезал палец. Да так глубоко, что рана заживала несколько недель, а когда прошла, оставила тонкий шрам. Забрав у меня нож, Лариса приказала не мешать ей работать. Я отошел и, облокотившись о столб-опору, принялся наблюдать за ее движениями. Она бы могла дать фору любому повару, в том числе и поварам-мужчинам. Лариса с легкостью поднимала тяжелые ящики, разгружала машины с продовольствием наравне с мужчинами и, в принципе, не чуралась работы, присущей сильному полу.
– Где твой друг? – спросила она, когда взгромоздила на конфорки две кастрюли. С усилием она открутила вентиль у газового баллона.
– Белицкий?
– А разве у тебя здесь еще другие друзья есть?
– Кажется, он сегодня на профориентации.
– Неизвестно, куда его могут направить?
– Неизвестно.
Профориентацией мы называли еженедельные встречи с волонтерами в центре занятости, где нам подыскивали работу по мере наших возможностей. Довольно часто волонтеры старались находить такие места, где работникам предусматривалось жилье. Работа находилась в самых разных местах, все зависело от навыков и опыта человека. Так, у моего первого соседа по кровати обнаружили права категории D и вскоре его устроили водителем. Правда, он недолго там продержался, встрял в драку, и тогда его устроили на кладбище, где, как он шутил, было много симпатичных участков для него. Вскоре ему выделили комнату в общежитии, и он покинул Ватикан.
Кого-то направляли на государственные стройки и заводы, других устраивали дворниками, вахтерами или продавцами. Лариса рассказывала, что когда она только оказалась в Ватикане, то застала мужчину, который в прошлом был преподавателем математики и даже имел ученую степень, но после попытки суицида получил волчий билет и не смог вернуться к преподаванию. Чудесным образом его удалось устроить на бесплатные курсы переквалификации, и через некоторое время он встал на стезю программирования, а еще позже устроился в крупную контору. Сначала его приняли стажером, после – на четверть ставки, а еще через некоторое время, когда руководители поняли, что перед ними не обладатель социальной квоты, а вполне сносный специалист, его взяли в штат на полный день.
Но не все истории заканчивались так радужно. Довольно часто бывшие ватикановцы, оказавшись в общежитиях, начинали пить и вскоре теряли рабочие места, а следом и крышу над головой. Оказавшись снова на улице, они редко обращались к волонтерам за помощью. А те, в свою очередь, не могли с ними связаться – сотовые, которые выделялись бывшим бездомным для поддержания связи, обычно сразу оказывались в ломбарде, стоило человеку вновь оказаться на улице.
Профориентации я не любил. Меня пытались подтолкнуть к чему-то, заставить работать, наладить свою жизнь, но для этого нужно было хотеть измениться. Я же просто плыл по течению. Я много раз пытался изменить свою жизнь, но каждый раз убеждался в том, что привычный большинству людей быт не для меня. На профориентации мне каждый раз находили работу, и на следующий день я приступал к обязанностям. И каждый раз, что-то не ладилось. Связанных с живописью вакансий в общественном центре не было, поэтому мне подыскивали такие халтуры, где образование не требовалось.
Один раз меня одели в салатовую форму и дали рюкзак квадратной формы для переноски продуктов. Я устроился пешим доставщиком еды и за каждую доставку получал приличную сумму от компании. Также мне выдали телефон без кнопок и с горем пополам научили им пользоваться. На экране телефона размером с ладонь красной пунктирной линией высвечивался мой маршрут от точки забора заказа до дома заказчика. В какой-то момент работа мне даже начала нравится, а ходить пешком я любил. И каждый раз, совершая доставку, я пытался отгадать, что находится внутри рюкзака. Но почти никогда не угадывал. Если я предполагал, что в пакете пирог, оказывалось, что я доставлял суши, предполагал, что доставляю пиццу, а оказывалось, что внутри хачапури. Правда, проработал я так недолго: однажды проголодавшись, я угостился чьим-то жареным картофелем, а заказчик заметил недостачу и нажаловался в службу доставки. В тот же день меня уволили, оставив без оплаты за несколько дней.
В другой раз я работал расклейщиком объявлений. Мне следовало клеить объявления везде, где только можно: на столбах, подъездах, остановках, специальных досках, – оконную рекламу, промофлаеры магазина мебели и даже объявления о сборе средств на лечение девочки от онкологии. Выгнали меня после того, как я отказался расклеивать объявления о микрокредитах – одной из причин моих бед. Выслушивать объяснения мой куратор не захотел и попросил больше не заявляться. Правда, за проделанную работу меня все же рассчитал.
Заработанные деньги оставались нашими личными, то есть в казну Ватикана нам в добровольно-принудительном порядке отдавать ничего не приходилось. В других филиалах-Ватиканах, как я слышал, пока ты живешь в лагере, то должен отдавать чуть ли не половину своего дохода, отчего организаторы были заинтересованы в том, чтобы постояльцы работали и подольше находились в их приюте.
В нашем же филиале гостей старались поскорее оформить на работу с жильем, чтобы взяться за следующую партию нуждающихся. Поэтому в среднем постояльцы нашей палатки дольше полутора-двух месяцев в приюте и не задерживались: нас подлечивали, кому могли, помогали с поиском родных, а после находили работу и жилье и отправляли в добрый путь. Однако про «выпускников» волонтеры не забывали и старались поддерживать с ними связь, приглашали на встречи, где с ними работали психологи и где бывшие бездомные делились опытом с теми, кто только встал на путь социализации.
Мне в Ватикане нравилось, и я не планировал его покидать. Покровителям Ватикана я запомнился настойчивым желанием помогать, и вскоре меня приметили для постоянной работы в самом приюте. Александр, бизнесмен и один из главных спонсоров Ватикана, даже нанял меня репетитором для своего сына – я старался превратить каракули пятилетнего чада в нечто толковое. Поначалу прогресса в наших занятий было мало, но в какой-то момент я заметил, что мальчик владел левой рукой так же хорошо, как и правой, отчего наши занятия рисованием сменились занятиями по развитию его способностей. И, надо признаться, со временем я даже проникся своим фрилансом, как Александр называл мою халтуру. После занятий меня всегда кормили, а то, что я не съедал, мне заворачивали с собой. Поэтому я часто возвращался в лагерь, пропуская обед, но зато сохраняя талон на еду.
Талоны на еду казались мне несусветной глупостью – можно было ведь просто записывать в тетрадь, кто взял свою порцию, а кто нет. Но руководство волонтерской службы решило вести строгий учет питания по талонам. Лариса также поддерживала эту идею – так ей было проще отчитываться по продуктам и остаткам. Для нас, постояльцев Ватикана, организаторы тоже видели преимущество в талонах – мы могли воспользоваться ими в других филиалах, находящихся в разных концах города. Понятное дело, что никто этим правом не пользовался, так как просто не мог оказаться в другом районе.
– А что с тобой, Лариса? Долго ты еще будешь с нами возиться?
– Тебе так не терпится от меня избавиться, Моне? Мне казалось, что я тебе нравлюсь.
Лариса мне и вправду нравилась. И как женщина, и как человек. Вначале она казалась высокомерной, снисходящей до помощи нам, постояльцам приюта, отчего я даже не здоровался с ней. Но стоило выяснить, что Ларисе довелось жить на улице, мое отношение к ней переменилось. Жалость, которую женщина испытывала к нам, была вызвана вовсе не ее положением, а тем, что она понимала нас, разделяла наши чувства. И работа, с которой она справлялась каждый день, была не ради денег, а чтобы хоть чем-то нам помочь.
