Геннадий Олейник
Вы его видели, но не заметили
Глава 21
Часть 3. Глава 21
От лица Моне.
13 января
Я дремал. Ничуть не согревая, покрывалом мне служил флаг. Припомнить, откуда он взялся, я не мог. Несколько раз я просыпался, от того, что живот схватывало от резкой боли, – я снова голодал. Не доставляло удобства и коляска, в которой я сидел. Казалось, что изо всех созданных колясок мне досталась самая неудобная.
Мой дрем периодически прерывали прохожие. Вот и на этот раз я проснулся от громких голосов, раздававшихся у меня над ухом. Приоткрыв глаза, я сумел разглядеть юношу и девушку. Парень стоял в нескольких шагах от меня, о чем-то живо разглагольствовав и жестикулировал руками. Девушка неподалеку снимала его на телефон. В процессе они несколько раз обратили внимание на выбранное мною покрывало. В их разговоре всплывали такие слова, как «государственная символика», «аллюзия» и «социальное неравенство». Уж лучше бы они обсудили бесплатные завтраки и переполненные приюты.
Выбросив руку вперед, я схватил парня за рукав и сильно дернул. Испугавшись, он взвизгнул, как девчонка, и отскочил на безопасное от меня расстояние. Про себя я улыбнулся. То-то, впредь будет соблюдать личное пространство.
– Дай червонец, – прошипел я. Голос окончательно сел, отчего расслышать, что я говорил, можно было, лишь сильно прислушавшись.
Но парень услышал. Бросив в метре от меня скомканную купюру, он скомандовал своей пассии и зашагал прочь от меня. Прищурившись, я разглядел: они продолжали снимать меня с безопасного расстояния, так, чтобы на камеру не попали мои ругательства или, что хуже, просьбы о помощи. Хотя, продолжай они оставаться рядом со мной, я бы не смог быстро нагнать их – коляска, в которой я оказался, была стара, как я сам, отчего с трудом поддавалась моим усилиям.
Сразу после Нового года я оказался под хирургическим ножом. В очередной раз не найдя укрытия, я уснул на остановке. Лишь чудом, коим оказались неравнодушные жители близлежащих домов, меня доставили в больницу, где отогрели и привели в чувство. Ценой спасения стала ампутация одной ноги выше колена, вторую хирурги не тронули, но ее я почти не чувствовал.
С трудом подобрав оставленные деньги, я направил коляску к ближайшему ларьку с пирожками. По пути я едва пересилил желание потратить их на выпивку, понимая, что если поступлю так, то следующим утром уже не проснусь. Голод, обезвоживание, обессиление, ударившие морозы – многое угрожало мне, и с каждым днем у меня оставалось все меньше сил, чтобы справляться с напастями.
К моей удаче, ларек был открыт. Все пирожки были в одну цену, что только усложнило мой выбор. С печенкой, с ветчиной и сыром, с повидлом, с грибами, с картошкой, с рисом, с зеленью, с повидлом, с сыром – не в силах выбрать, я попросил продавщицу дать мне пять разных, на ее вкус.
– Только ублюдков не кормите, – продавщица указала в сторону одного из подъездов, – там сука ощенилась. Скоро должны приехать забрать щенков.
Бессердечная, подумал я. Вслух же я произнес что-то нечленораздельно и направился прямиком к дому. Там, на ступеньках лестницы, ведшей в подвал, лежала дворняжка, а пристроившиеся к ней щенки пытались сосать молоко. Сука умерла, а ее выводок еще не понял, что вскоре последует за ней, стоит лишь дождаться приезда санитарной службы.
Словно завороженный, я не мог оторвать взгляд от происходящего, напрочь забыв про голод. Прислушавшись к визгу, я разглядел за телом суки еще одного щенка – в разы крупнее тех, что я разглядел ранее. Он не был новорожденным, видимо, из предыдущего помета, или и вовсе случайно оказался на лестнице. Он визжал громче всех и пытался растолкать тело суки.
Послышались чьи-то голоса – возле ларька уже стояли санитары, которым продавщица давала указания. Ведомый секундным порывом, я протянул руку и вытянул крупного щенка, после чего, спрятав его под куртку. Послышались чьи-то тяжелые шаги и не теряя времени я принялся крутить колеса коляски. Прибывшие за щенками мужики кричали мне вслед вернуться, но я не останавливался, и вскоре крики смолкли.
Я остановился, лишь когда оказался на территории Черташинки. Ладони жгло, как если бы я схватился за раскаленную печь. Управлять коляской мне все еще давалось с трудом. Нередко после дня, проведенного в ней, ладони покрывались волдырями, а кожа между пальцами шелушилась.
Черташинка встретила меня нескончаемым гулом. Я остановился неподалеку от входа на рынок, расстегнул куртку и вынул щенка. Словно почувствовав миновавшую беду, он довольно тявкнул и заерзал на моих коленях.
– Там бы с тобой не церемонились, сегодня бы усыпили. Нет, дружок, ты предназначен для другого, ты еще должен пожить, – приговаривал я, поглаживая щенка.
Когда живот скрутило, я вспомнил про купленную еду. Разорвав пакет, я вцепился зубами в пирожок с капустой и принялся жадно жевать. Пирожок с ветчиной и сыром я отдал псу. Он долго принюхивался, а после с не меньшей жадностью, чем я, принялся обгрызать его по бокам. Второй пирожок он съел быстрее меня. Третий же мы разделили пополам.
Живот приятно заурчал, но я все равно был голоден. Пирожки лишь разожгли во мне аппетит. И я полагал, что в щенке тоже.
– Так мы с тобой долго не протянем. Тебя, дружок, нужно отдать в хорошие руки.
Я въехал на территорию рынка и направился к той зоне, где обитали свободные торговцы. Они платили аренду за сутки и торговали, чем хотели. Мне же аренду нечем было заплатить, отчего я встал неподалеку с картонкой, на которой написал: «Щенок, приносящий удачу».
Но щенка никто не забрал. Несколько прохожих останавливались, интересуясь родословной, но, слыша в ответ, что щенок уличный, тут же удалялись. Не раз подбегали дети и расспрашивали, как именно мой питомец приносил удачу. Я сочинял байку на ходу, увлекая их разговором, но подоспевшие родители уводили детей подальше от подозрительного деда. Мой вид делу никак не помогал – никто не хотел общаться с дурно пахнущим и неряшливо одетым чудаком.
– Прости, дружок, боятся ко мне подходить, – я виновато опустил голову и принялся гладить щенка, который, к моему удивлению, смирно просидел у меня на коленях все это время.
Когда поток людей стал редеть, я нагрянул к Магистру, чье бывшее позывное Слесарь таки вертелось у меня на языке. Он не был рад моему визиту и даже не выказал дежурного сочувствия моему состоянию, но подсказал, что владелец мастерской ремонтов телефонов мог проявить интерес к покупке щенка.
Владельца мастерской на месте не оказалось, но мужик из соседнего павильона позвонил ему и выяснил, что тот будет ближе к закрытию рынка, до которого оставалось недолго.
Решив никуда не уезжать, я остановился под навесом и принялся ждать. Щенок под курткой снова заерзал, напомнив, из-за кого я терпел морозные покалывания. И вдруг я расплакался. Понимая, что я не могу позаботиться самостоятельно даже о щенке, я хватило осознание, насколько жалким было мое существование. Осознание своего положения рано или поздно настигает каждого жителя улицы, и чаще всего в самый неподходящий момент.
Запрокинув голову, я лихорадочно пытался придумать оправдание своим неудачам. Содрогаясь от сильного кашля, я проклинал себя за то, что докатился до такого состояния. Проклинал и задавался вопросом, как жить дальше. Хотелось винить кого-то другого в своих бедах, хотелось сделать виноватым тетку, которая дурно на меня повлияла в детстве, хотелось свалить всю ответственность на Белицкого, оставившего меня. Но это не помогало. Я знал, кого следовало винить в том, как сложилась моя жизнь. Этому меня научила Лариса, никогда не бежавшая от ответственности. Вместо обвинений окружающих дорогая мне женщина обычно задавалась вопросами будущего. Она всегда искала неудобные ответы. Теперь же этими ответы искал и я. Где взять силы бороться, когда судьба, казалось бы, давшая возможность начать новую жизнь, жестоко, бескомпромиссно выбила почву из-под ног и вернула меня туда, где я и начинал, – на улицу.
С улицей была связана вся моя жизнь. Даже мои самые ранние воспоминания были связаны с нею. Когда моя мать, заядлая алкоголичка, была занята очередным «отчимом», меня часто выставляли за дверь, вынуждая слоняться без дела между трущобами, которые администрация города называла домами.
Отец бросил нас еще до моего рождения, предательски умерев. Он бы мог погибнуть геройской смертью подводника, коим он был до позорного увольнения со службы, но предпочел жизни вечное забвение через водку. Алкоголь стал бичом для обоих моих родителей – после очередной пьянки отца доставили в районную больницу с многочисленными переломами, где он и скончался. Зачинщиков драки не нашли, а виновными в его смерти мать выставила врачей, отлучившихся от новоприбывшего и проморгавших остановку сердца. Я же винил в смерти отца лишь его самого, скатившегося до такого образа жизни.
Казалось бы, алкоголь, сведший моего отца в могилу, а мать – на дно социальной лестницы, должен был стать моим заклятым врагом, презираемым и ненавидимым. Что таить, долгие годы так и было. После того как моя мать отправилась следом за отцом, я оказался в районном приюте – месте, казавшемся мне настоящим адом, полным суровых испытаний и людей, своим примером подтверждающих, что сгнить можно задолго до кончины.
Я не любил приют, не любил своих соседей, не любил воспитателей, не чуравшихся бить нас линейками. Ох, сколько несправедливых побоев, сколько незаслуженных наказаний я снес просто из-за косого взгляда или неверно подобранных слов. К своему удивлению, я не мог вспомнить ни лиц воспитателей, ни их имен, ничего, что хоть как-то навевало бы воспоминание о том, что они делали для меня. Одна лишь злоба оставалась во мне как напоминание о проведенных в приюте годах.
Вскоре меня забрала двоюродная сестра моего отца. Она не отличалась добротой и часто напоминала мне воспитателей из приюта, но, как бы то ни было, в ее пятикомнатной квартире, заставленной антиквариатом и произведениями искусства, я сумел найти то, чего у меня не было ни в родительском доме, ни в приюте, – уединение. Погрузившись в себя, я стал рисовать. Сначала, как и любой ребенок, каракули, а после стал изучать живопись и мастерски наловчился в том, чем хотел зарабатывать на жизнь.
К тому моменту, как моя тетушка умерла, оставив мне солидное наследство и заниженную самооценку, мне едва исполнилось двадцать пять. В богемной тусовке таких же жителей престижных центральных домов, полных художников, спекулянтов, содержанок, музыкантов и политиканов, я и получил свое прозвище Моне.
Я не чурался случайных связей, временам не замечая, как сменялись мои партнерши. Я заводил друзей и врагов, время от времени переставляя их местами, куролесил, словно молодость была вечной, а состояние, полученное в наследство, не имело конца.
Жизнь была прекрасна, пока не выяснились, что алкоголь, который был табу не только в наших с теткой разговорах, но и в моих помыслах, в одночасье оказался моим верным товарищем, без которого я не мог провести ни дня. Так я утратил волю. Вторым поворотным моментом стало знакомство с облигациями, в которые я вложил все свои сбережения, и даже те, что мне не принадлежали. Бумажки обесценились в тот же день, когда выпускающего их гражданина упрятали за решетку. Как и миллионы других вкладчиков, я остался с чемоданом ничего не стоящих банкнот с глупой рожей, изображенной на них. Так я утратил состояние.
Следующие пятнадцать лет протекли как один день: я пил, умничал, строил из себя искусствоведа, что-то рисовал, пытался открывать свету молодые дарования, прогорал, влезал в кредиты и очередные долги, пытался работать за границей и даже торговать китайским ширпотребом.
Казалось, что в какой-то момент я даже был женат и строил дом, но поклясться, что мне это не привиделось, я не мог. Я был точно уверен, что несколько лет мне верой и правдой служил бродячий пес, но, кроме приметного ошейника, не мог ничего вспомнить.
После распада Союза с работой стало хуже, а с наступлением нулевых ее и вовсе не стало, хотя газеты кричали об обратном. Я слонялся по выставкам в надежде продать хоть какие-то свои работы, довольствуясь редким заработком и срывая сроки немногочисленных заказов, которые мне давали коллеги по цеху. Я никогда не умел зарабатывать на искусстве. Все, что мне давалось хорошо, – рисовать и растрачивать. Еще и срывать сроки, отчего готовых со мной работать с каждым заказом становилось все меньше, пока не осталось никого.
К тому же я прожигал все, что зарабатывал, пока не стал прожигать больше, чем имел, и не упустил из своих рук квартиру. В тот день, когда я просох и понял, что произошло, моя тетушка перевернулась в гробу. А на следующий день мне стукнуло сорок пять. Молодость, казавшаяся вечной, вдруг сменилась подкрадывающейся старостью. Деньги, сколоченные на сомнительных аферах с валютой я намеревался пустить на открытие собственной галереи, но пустил на выпивку и еще более сомнительную аферу. Когда афера увенчалась успехом, мне показалось, что я нашел свое призвание, – я расслабился и потому проморгал момент, когда нужно было выходить из дела. Грянул очередной кризис, и я остался ни с чем – без денег я запил пуще прежнего. Где я находил собутыльников, готовых меня угостить? Этим вопросом я задавался в промежутках между пьянками. Только в окружении таких же, как я, мне не приходилось чувствовать угрызения совести за растраченный потенциал.
Наконец-то лишившись денег, я оказался в клинике. Один из моих давних товарищей оплатил лечение в стационаре, надеясь, что я воспользуюсь вторым шансом. Как жаль, что он не знал, что второй мой шанс уже давно сменился третьим, четвертым и даже восьмым. Наконец-то выписавшись, я запил пуще прежнего, что ранее мне казалось невозможным. Хозяин квартиры, где я снимал две комнаты, сначала ограничил мои владения до одной, заставив меня переоборудовать под мастерскую балкон, а после и вовсе выставил из дома. Причиной тому стала даже не задержанная за пару месяцев квартплата, а опустошенный мною хозяйский бар. Так я оказался на улице.
Многочисленные ночлежки, товарищи по улице, чьи лица сменяли друг друга, тюрьма, работа на шабашке, еще одна отсидка, попытка вернуться в общество и та комнатушка, которую я снимал несколько лет до знакомства с Белицким, скитания по секторам, встреча с Магистром, Чертовка, жизнь в приюте и снова улица, какие-то протесты, Алексеевич, попытка вернуться домой, Чертовка, электрогенератор в переходе, подвал в хрущевке, Чертовка, Алексеевич, Ватикан – эти и многие другие события моей жизни вперемешку проносились перед моими глазами.
Жизнь, одновременно преподносившая жестокие испытания наравне с удивительными возможностями, казалось, готовила меня к чему-то, где требовались выдержка и стойкость. К смерти Ларисы, к тому, что я снова окажусь на улице ни с чем, – поверить в это я не был способен. Мне казалось, что, пережив столько удивительных происшествий и бездарно растратив свои таланты, я был готов к чему-то по-настоящему важному, по-настоящему ценному для меня. Неужели этим чем-то, важным и ценным, был Ватикан, была семья, собранная под его крышей, которую я не удержал, не уберег? Мог ли я сделать больше для них, чем сделал, мог ли я спасти Ларису, мог ли я помочь Петру, Василию так же, как и Виктору с Вениамином? Ответа я не знал, но мне хотелось верить, что напрасным мое пребывание в Ватикане не было.
Щенок заскулил, и я принялся гладить его, пока он не успокоился. Он довольно тявкнул, и я прижался к нему еще сильнее. Тепло, передаваемое животному, многократно возвращалось мне. Только благодаря ему я все еще чувствовал свое тело, только благодаря его бьющемуся сердцу мороз, грозный слуга января, никак не мог остановить мое. В холодные дни не помогала и зажигалка Белицкого, пламенем от которой я пытался согреть ладони.
– Это ты искал меня? – из размышлений меня выдернул низкий голос, принадлежавший владельцу мастерской.
– Ты интересовался щенком?
– Допустим.
– Магистр велел передать тебе, – я указал на щенка.
– Дай посмотреть, – мужчина поднял щенка на руки и пристально осмотрел его морду. – Хороший. Как звать?
– А мне почем знать. Как назовешь, так и будут звать.
– Ну хорошо. Придумаем что-нибудь.
Я начал было катить коляску прочь, но владелец мастерской остановил меня. Открыв коморку, он предложил мне переждать поднявшийся ветер. Отказываться я не стал.
Внутри было тепло, хотя места было немного. Мастерская представляла собой переоборудованный строительный вагончик. Небольшая перегородка отделяла жилую часть, которую почти полностью занимала кровать, от рабочей зоны, заполненной принятыми в ремонт аппаратами.
– С женой расстался. Так теперь живу здесь, – объяснил владелец помещения.
– Изменила?
– Нет. Умерла.
Я ничего не ответил. Хотя по владельцу мастерской было видно, что он смирился с потерей, я решил избавить его от приевшихся его слуху извинений и соболезнований. Я молча продолжил осматривать помещение, ожидая угощения.
Вскоре передо мной стояли большая кружка с чаем и пакет с сушками. Размачивая десерт в напитке, я пытался продумать свой путь до перехода, где ночевал последнее время. Владелец мастерской, прикинув на телефонной карте маршрут, посоветовал номер автобуса, который мне подходил.
Больше мы не разговаривали. Хозяин помещения размышлял о том, как назвать щенка, я – о том, как добраться до остановки.
Перед выходом я незаметно от владельца мастерской, чье имя так и не удосужился спросить, вытянул из пакета с покупками чекушку водки. Выехав за пределы рынка и направившись к ближайшей остановке, я опустошил ее содержимое, хотя еще утром давал себе зарок держаться от таких напитков на пушечный выстрел.
И мне полегчало.
Автобус довез меня до железнодорожной остановки, коих в той части города было предостаточно. Не без помощи других пассажиров я покинул транспорт и стал прикидывать, как добраться до подземного перехода, где я ночевал. Предстояло пересечь муравейник домов и железнодорожные пути. Размышления давались мне с трудом, как вдруг я заметил знакомый силуэт, в котором не без труда узнал своего единственного друга. Радость, которая на мгновение показалась мне незнакомым чувством, захватила меня с головой.
– Белицкий!
Но он не повернулся. Переминаясь с ноги на ногу, он что-то искал в карманах куртки, а когда закончил, повернулся ко мне спиной.
– Белицкий! – я окликнул друга еще раз, но безрезультатно. Руки сжали колеса коляски и толкнули их вперед.
Белицкий, не слыша, как я его зову, стал медленно удаляться, готовясь вот-вот раствориться в ночной темноте. Я окликнул его несколько раз, но безрезультатно. Я принялся усерднее работать руками, вращая колеса. В какой-то момент колеса заскрипели, давая понять, что им, как и их хозяину, нужен отдых. Но я не сдавался. После закрытия Ватикана я так и не нашел способа связаться со старым другом. По единственному номеру телефона, оставленному в приюте, мне ответили, чтобы я не беспокоил Белицкого. Дети моего друга, по-видимому, решили оградить его от всего, что напоминало об уличной жизни. Потому увидеть его вживую казалось мне невероятной удачей.
Через двор я направился к арке, через арку – в другой двор, а когда пересек его – на улицу, на противоположной стороне которой удалялся знакомый силуэт. Белицкий спускался к железнодорожному переходу. Я же, воспользовавшись пандусом, ринулся его догонять, отставая все сильнее. Проклятая коляска угрожала сорваться, отчего я крепче сжимал перила. Притормаживая здоровой ногой, я благополучно спустился.
– Тоже мне облагораживание территорий! Разбиться можно! – не сдержался я.
Оказавшись внизу и переведя дух, я с прежним рвением закрутил колеса и вскоре въехал на платформу железнодорожной станции. Подул сильный ветер и мелкие льдинки предательски попали мне за шиворот.
Отвлекшись на непогоду, я упустил Белицкого из поля зрения. Он растворился, словно его и не было, словно он привиделся. Привиделся. И тут меня осенило. Ну конечно, мне показалось. С чего Белицкому быть здесь? С чего моему другу, который навсегда исчез из моей жизни, вновь в ней появляться? Тем более таким образом.
Переведя дух, я осмотрелся. Я остановился посреди платформы, перед железнодорожными путями, за которыми уже виднелся переход, мое ночное укрытие, единственное место, где я еще был кстати.
Сердце стучало так сильно, что его бы несомненно услышали посторонние, будь они рядом. Дав себе время перевести дух, я принялся вспоминать произошедшие утром и все последующие события. Каким насыщенным оказался этот день и каким безрезультатным. Я радовался за пристроенного щенка, но был готов расплакаться от несостоявшейся встречи с другом.
– Двигайся уже, решайся куда, – недовольно бросил прошедший рядом со мной мужчина, чей путь перегородила моя коляска. Он оказался на противоположной платформе и вскоре растворился в ночной темноте.
Сам того не осознавая, незнакомец подсказал мне, что делать дальше.
– И в правду нужно двигаться, – пробормотал я сам себе и вдруг рассмеялся. Я оказался ровно там, где и должен был быть – на перепутье. Двигаться ли мне вперед или наконец-то остановиться? Я еще раз осмотрелся по сторонам.
На соседней платформе остановилась девушка. Она лениво взглянула на меня, а после уткнулась в телефон. Помимо нас на обеих сторонах станции не было ни души. Я поднял руку и махнул ей, но мой жест остался незамеченным.
Что-то блеснуло вдалеке, и вечернюю тишину нарушило металлическое цоканье, сигнализирующее о прибытии поезда. Катнув колеса, я выехал на рельсы между двумя платформами, и остановился.
– Да, дивная будет ночка, – прошипел я и крепко вцепился в подлокотники коляски.
