Геннадий Олейник
Вы его видели, но не заметили
Лариса лежала на просторной кровати, где могла разместиться целая семья. Ее лицо не выражало никаких эмоций, впервые за долгое время она казалась умиротворенной и отдохнувшей. В чистой одежде, которую ей одолжила Дина, Лариса наконец-то напоминала саму себя.
Лариса спала, и я не решился ее разбудить. Тихо опустившись в кресло рядом с ней я принялся разглядывать обстановку, в которой оказался. Я представлял, как те или иные предметы комнаты могли тут оказаться. Я воображал истории о контрафактах и о скупке ворованного, думал о процессе изготовления мебели собственными руками и о том, насколько скудным был дом, где оказались мы с Ларисой. Я думал о разных незначительных вещах, лишь бы не поддаться едва утихнувшим тревожным мыслям.
– Прости меня, – прошептал я, когда вспомнил о ночном загуле по кабакам и о спущенных на ветер деньгах.
Лариса проснулась посреди ночи. Я к тому времени задремал, но почувствовав, что кто-то сжимает мою руку, открыл глаза. Не поднимаясь с кровати, Лариса провела пальцами по костяшкам моих кистей. Поддавшись вперед, я наклонился и поцеловал ее в тыльную сторону руки.
– Ты разочарована во мне? – тихо прошептал я.
– Только за ту ночь, когда ты не пришел.
– Спасибо, что ты честна.
– Мне хотелось бы извиниться.
– Ты не должна извиняться.
Повисло неловкое молчание. Мне хотелось многое обсудить с Ларисой, но Дина предупредила, что ей следует спать и набираться сил. Поэтому я просто гладил ее по руке, давая понять, что все будет хорошо.
– Моне, – позвала она через некоторое время.
Я пододвинулся еще ближе.
– Спасибо тебе за все. Все эти люди в Ватикане, которым я готовила и за которыми ухаживала, не смогли мне подарить уверенность, что мои поступки не напрасны. А ты смог. Спасибо тебе за твою заботу, – и отдышавшись, Лариса добавила: – Ты помнишь наши вечера перед телевизором?
– Как мужики спорили про девянстые? Конечно.
– А Богатыря помнишь? Интересно, как он.
– Наш пес? Он ведь здесь, должен быть тут. Утром найду его. Обязательно найду.
– Обязательно, – дыхание ее стало тяжелее, – я пока посплю, можно?
– Конечно, спи, я побуду здесь, – я накрыл своей ладонью ее и чуть сжал.
Лариса снова погрузилась в сон, а следом задремал и я. Мне снился Ватикан, наши вечера перед телевизором. Во сне, который оказался воспоминанием, мы вместе с участниками телевизионной викторины отгадывали авторов зарубежных произведений – отличился Василий, оказавшийся ходячей энциклопедией. То была моя первая неделя в Ватикане, я не знал, как себя вести. Тогда-то Лариса впервые и взяла меня за руку в качестве поддержки, чтобы показать, что я не один и мне нечего бояться.
Проснувшись, я все так же держал руку Ларисы. Я чуть сжал ее, но ответа не последовало. Лариса так и не проснулась, тихо уйдя во сне. За окном поднялась метель – любимая погода повара из Ватикана.
– Так бывает. Кажется, что человек идет на поправку, но это лишь усилия перед последним вздохом, – пыталась объясниться Дина.
Похороны состоялись через два дня, но я на них не остался. До ватикановцев, живших в деревне, тотчас дошла весть, что их обожаемая кухарка лежит мертвой в доме фельдшера, и они собрались у крыльца, не пропуская меня. Они просили меня остаться, объясниться и произнести речь. Но разве я мог? Да и что бы я сказал? Смог бы я признаться, что моя нерасторопность привела к смерти дорогого всем нам человека? Решил бы я сознаться, что привези я Ларису в деревню раньше, возможно, спас бы ее? Смог бы я рассказать про то, как, имея деньги на лекарства, я напился?
Долгие годы я жил с верой, что человек внутри меня умер, оставив лишь жалкую оболочку, волновавшуюся о том, как выжить. Но, держа холодную руку Ларисы и осознавая, что она больше со мной не заговорит, я смог признаться самому себе – Моне наконец-то умер!
Глава 19
Часть 3. Глава 9
От лица Моне.
10 декабря
Я проснулся необычно рано – сквозь единственное целое окно можно было увидеть не спешащую отступать темноту ночи. Холод пронизывал тело, отчего все больные места – почки, колени, спина – заныли, напоминая о том, что я еще жив и что мне предстоит очередной день, полный борьбы и отстаивания права на жизнь.
Подтянувшись и спустив ноги с самодельной кровати, я принялся разминать тело: сначала ладони, после грудь, затем бока, плечи и ноги. Каждое утро я просыпался с онемевшими ногами, отчего «постельная гимнастика» стала обязательным утренним ритуалом. Почувствовав разливающееся по телу тепло, я, опираясь о трость поднялся и принялся сворачивать покрывало. Без самодельного костыля обходиться было сложно.
Кровать, на которой я спал, представляла собой три составленных друг к другу паллета, поверх которых были расстелены спрессованные картонные коробки. Первое время ими же я и накрывался, пока мой сосед не подсобил мне покрывало – тоненький плед, выторгованный им за бутылку водки и в такую же цену проданный мне.
Последние несколько ночей я провел в заброшенном здании недалеко от Черташинки. Название сектора, радушно приютившего меня, я не удосужился запомнить. Что-то подсказывало мне не привязываться к нему.
В животе сильно заурчало, и я согнулся пополам. Несмотря на скудность возможностей разнообразить свою жизнь, каждое утро я просыпался и гадал, чем же запомнится начало дня: скручивающим пополам тело голодом, отнимающимися ногами или мигренью на пару с тошнотой. Тем утром я в очередной раз прочувствовал значение слова «голод». Я не ел уже несколько дней, обходясь лишь водой, набранной в бесплатной колонке.
Почти все время с самого утра и вплоть до того, как гасли фонари, я проводил в подземном переходе в надежде, что кто-то подаст мне милостыню. Но редкие прохожие, крайне неохотно пользовавшиеся тем переходом, проходили мимо, стараясь поскорее покинуть злополучное место.
В отличие от перехода, где я трудился и спал прошлой зимой, на новом месте я существовал совершенно свободно. Мой переход был одним из немногих, где за работу не взимали плату. Правда, как судачили мужики из ночлежки, местному Магистру и вовсе не было дела до переходов и бездомных, обитавших на улице. Он прилично зарабатывал, содержа бригаду дворников и пункты сбора цветмета и макулатуры.
– Тише, тише, сегодня мы наедимся, – держась за живот, я ждал, пока боль отпустит, и я смогу выпрямиться.
Оплеснув лицо водой из бутылки, я принялся стирать с рук пометки, оставленные ручкой, – так я отсчитывал наступление субботы. Полагаться на память я не мог – однажды я пропустил субботу, отчего последовавшие дни были настолько невыносимыми, что я готовился к кончине.
По субботам группа волонтеров-поваров приезжала в сквер имени великого композитора, где устраивала раздачу бесплатных обедов. Несмотря на то, что раздача начиналась утром, и ее следовало бы называть раздачей завтраков, мероприятие растягиваясь до двух часов, когда завтраки становились обедами.
Другим источником пропитания для меня стал гастроном на первом этаже одного из зданий неподалеку. Продавщица по иронии с дорогим мне именем Лариса работала два дня через два. Из-за низкого зрения она не видела, что происходило в дальних углах зала, где стоял стенд с сухими завтраками. А камеры, на которые возлагалась слежка за порядком, не захватывали ту часть зала, где я промышлял. Поэтому, когда наступала смена Ларисы, я заходил за сигаретами, попутно прихватывая несколько пачек «Роллтона». Но последнюю неделю в магазине работала Ларисина сменщица, отчего я не мог проворачивать свою аферу. Как-то раз я рискнул удачей, но женщина за кассой заметила меня и подозвала охранника. Больше в ее смены я в магазин не совался.
От нечего делать я принялся расхаживать по заброшке, где ютился еще с десяток таких же бездомных и голодных, как и я. Здание, где мы ночевали, некогда было городским домом отдыха, но после распада Союза пришло в запустение. Все, на что оно годилось спустя десятилетия, – стать убежищем для таких же, как я, людей без крыши над головой, не желающих сгинуть и мечтающих прожить на один день дольше.
После смерти Ларисы я вернулся в город и еще некоторое время пробыл в убежище, где делил ночлег вместе с Василием. Но однажды посреди ночи покинул его – находиться в месте, напоминающим о дорогом человеке, было для меня невыносимо. Вскоре Вася также перебрался в другое укрытие – у местного управления все-таки дошли руки до наведения порядков.
Когда фонари погасли, а цвет небосклона стал чуть светлее, я вышел на улицу и направился в соседний с Черташинкой сектор. В сквер, где стал дожидаться волонтеров. Таких же ранних пташек, как и я, в сквере было предостаточно: одни хотели поскорее утолить голод, другие были сыты, но боялись пропустить очередь. Нередко порций на всех не хватало, и в таких случаях волонтеры возвращались с дополнительным пайком лишь к вечеру.
Сквер был окружен многочисленными высотками – недавно возведенными жилыми зданиями. Волей случая на следующий день после торжественной сдачи домов в эксплуатацию мне в руки попался список кодов от одного из подъездов. Нерасторопный почтальон выронил листик с цифрами, а я, ищущий в тот день, где бы отоспаться после пьянки, подобрал его. Первым делом я выучил наизусть комбинации цифр и даже хотел вернуть находку хозяину, но в конечном счете решил не рисковать и не полагаться на память, которая не раз меня подводила.
Правда, ночевать в тех подъездах мне не удалось – улечься там было негде, разве что на последнем этаже, возле выхода на крышу, или на первом, где обычно оставляли детские коляски. Но если мне и улыбалась удача устроиться так, чтобы от холодного каменного «матраса» не начинала болеть спина, меня обязательно со скандалами будили и выдворяли родители, отправляющие своих детей в сад. Не раз на меня вызывали милицию, после чего я оказывался в местном отделении, где никого не знал, но где меня уже запомнили и каждый раз обещали отправить на нары.
«От последнего я не отказался бы», – ответил я как-то раз участковому. Меня не беспокоили ни приближающиеся морозы, сулящие новые болезни, ни то, что я ходил вечно голодный и грязный. Нары, возможно, на какое-то время и защитили бы меня от нужды выживать, но точно не успокоили бы мою мятежную душу.
Я устал и с каждым днем ощущал это все сильнее. Жизнь в Ватикане и последовавшая работа в общежитии подарили мне комфорт и уют, которые я хоть и вспоминал, как великое благо, на деле же расслабили меня. Наконецы, когда я лишился места в приюте и поддержки Ларисы, я снова оказался вынужден каждый день решать одну и ту же проблему – поиск ночлега и еды.
И если с едой я мог положиться на субботних волонтеров и полуслепую продавщицу, то с жильем все обстояло иначе. Каждый день, покидая заброшку, я забирал вещи с собой, предполагая, что будущей ночью мое место будет занято. Неопределенность давила на меня так же сильно, как и обязательства по кредитам перед банковскими заемщиками. С тревожными мыслями я просыпался и с ними же проводил дни.
Волонтеры подъехали к десяти. Я и еще пара мужиков принялись помогать им раскладывать вещи. Мы установили в ряд несколько столов и транспарант с надписью «Бесплатные завтраки». Повар Дмитрий взгромоздил на один из столов чан с пловом, а на соседние – термосы с чаем. Две молодые девушки не старше двадцати лет распаковали ящики с одноразовой посудой и принялись за раздачу еды.
Я был одним из первых в очереди и уже через несколько минут сидел на привычной мне лавочке и вдыхал аромат плова. Живот еще раз заурчал, на этот раз от предвкушения. Но я не спешил накидываться на еду, я хотел как следует насладиться ароматом любимого блюда, прежде чем проглотить его. Именно проглотить. Кушать медленно у меня не получалось, хотя именно тщательное пережевывание помогало насытиться. И вскоре урчание в животе сменилось тяжестью – плохо прожеванная пища рухнула в желудок, вызывая стеснение и досаду.
– Давно не ел? – рядом со мной присел Дмитрий.
– Четвертый день был бы.
– А до этого что ел?
– Уже и не помню. Сухари какие-то да нарезку.
– Нарезка была закуской?
– Самой вкусной.
– Не пробовал бросить бухать?
– А как не бухать от такой жизни? – я рассмеялся. Вопрос волонтера показался мне глупым и заданным от незнания, насколько угнетающим может казаться жизнь на улице.
Дима тяжело вздохнул. Он взял мою тарелку и вскоре вернулся с добавкой – плова было даже больше, чем в первый раз. Я принялся благодарить, но мужчина меня тут же оборвал.
– Ешь, пока другие не заметили. Кто знает, когда в следующий раз тебе удастся покушать.
– В следующую субботу уж точно, – пережевывая плов, я принялся рассказывать, насколько важным для меня были эти завтраки, но Дима снова меня перебил.
– Не факт, что мы будем здесь в следующую субботу.
Я тут же напрягся. Неужели и эти добрые люди, к чьей помощи я успел привыкнуть, покинут меня?
– Денег не осталось. Гранд, на который мы работали, закончился, а новый нам не выделили. Говорят, что социальные программы сейчас урезают. Особенно после той истории с приютом на севере города.
– Ты про Ватикан?
– Да, про него. Там ведь столько денег разворовали, аж злость переполняет.
Я ничего не ответил. То, как ответственные за приют лица разворовывали выделяемые на его содержание деньги, в одночасье прославило Ватикан. Казалось бы, воруют везде, но журналисты так озлобились на покровителей приюта, что они стали живым примером, куда может завести непомерная алчность. Как жаль, что общественное мнение, порицающее меценатов-коррупционеров, ни разу не задумалось о людях, живших в Ватикане и оказавшихся на улице после его закрытия.
Поблагодарив Диму и девушек, помогающих ему, я выбросил тарелку в урну с пометкой «Для пластика» и зашагал прочь, смакуя аромат плова, оставшийся на губах. Пластмассовую вилку я вытер и спрятал в нагрудный карман – авось пригодится.
В обед я заглянул на рынок. Жизнь в Черташинке кипела, несмотря на происходящие изменения внутри администрации. Старый Магистр умер, и его помощник Слесарь занял место руководителя. В то же время внутри города начался передел территорий, отчего Черташинка объединилась с Цветным и еще двумя секторами, сохранив свое прежнее название.
Братья из Калининграда, которых я боялся застать, сразу же после смерти Магистра уехали на родину, наконец-то скопив капитал для начала новой жизни. Скорый отъезд после смерти руководителя рынка зародил в умах местных скептиков подозрения, что братья были причастны к кончине Магистра. Слесарь, который знал правду, никак не комментировал слухи, продолжая убеждать трудящихся в слабом здоровье своего предшественника.
Воспользовавшись тем, что в секторе установилась новая власть, я попробовал вернуться на старое место – в подземный переход возле метро Тимирязевская, но новый Магистр, помня мои старые выходки, отказал мне. Правда, позже он сжалился и договорился с коллегой из другого сектора, чтобы я трудился на его территории. Переходом, где мне выделили место, люди редко пользовались, смущаясь от царящего запаха мочи и не работающих лампочек. Но меня окружающая обстановка не отпугивала. Мне было где проводить дни, чему я и радовался.
Будь у меня возможность ночевать в переходе, я радовался бы еще сильнее. Не все переходы были приспособлены для ночлега. Мой был обычным туннелем под дорогой, без выемок и выступов, за которые можно было бы спрятаться. Устроиться на ночь в таком переходе гарантировало обострение болезней и простуду в кратчайшее время. Подходящим вариантом для ночлега служили витиеватые переходы с несколькими выходами. В таких обычно находились выступы и арки, за которыми можно было спрятаться от порывов ветра и вокруг которых можно было построить примитивное убежище.
Заглянув на рынок, я первым делом отыскал своих старых собутыльников – трудяг из крытой части рынка. Денис – низкий, но крепкий мужичок лет сорока с большим родимым пятном на всю щеку. Раньше у него была собственная мастерская на рынке, но в кризис он разорился, запил, а после развелся – остался без штанов за несколько месяцев, как любил описывать произошедшее он сам. И Илья – высокий худощавый мужчина с интеллигентной внешностью. Обычно он был молчалив, пока не напивался и не принимался травить байки про свою молодость: то однажды он работал в разведке, то другой раз помогал с организацией МММ, а как-то раз и вовсе пересек Россию от Смоленска до Владивостока автостопом за полтора месяца.
Я был им должен, но возвращать деньги не намеревался. Свой долг я надеялся вернуть, помогая переносить тяжелые ящики и разгружать машины. Спина ныла, но работа того стоила. В конце дня, когда мои товарищи распрощались с начальством, последовал заслуженный отдых. Мы заперлись в каморке, где раньше жили братья-калининградцы, и раскатали на троих пузырь водки. Денег у меня не было, и я вел себя, как и полагалось, нагло и бесцеремонно: разливал водку, обделяя собутыльников, закусывал чаще остальных и командовал, когда следовало сбегать за добавкой.
– Алексеевич – гнида та еще, – высказался товарищ с родинкой на щеке, – он, значит, нашел здесь какого-то художника, чьи работы продавал втридорога, представляешь?
– Я слышал, что одна его работа уходила чуть ли не за пять тысяч долларов!
– Пять? Я слышал про десять. Не каждая, конечно, но большинство.
– А бедолаге платил водкой и жрачкой. И это тянулось годами.
– Представляю, сколько этот жук заработал на бедном парне.
– Слесарь, тьфу, Магистр говорил, что Алексеевич дом под городом большой отгрохал на эти деньги. Мужики, слышали что-нибудь про это?
Я не встревал в их разговор. Мне было одновременно и смешно, и грустно слушать байки про себя и своего бывшего нанимателя. Алексеевич и вправду продавал мои картины дорого, но не все, а лишь те, которые я писал с душой, у которых была историй, отчего они и вызывали живой интерес у ценителей живописи. Те же картины, которые я написал, живя у Алексеевича в студии или которые я писал на заказ, томились у него под слоем пыли. Меня смешило, что моя история со стороны казалась настолько комичной, что ее драматизм из-за этого и вовсе не был заметен. Но в то же время правда заставляла мое сердце сжиматься – слава, по праву принадлежавшая мне, оказалась в руках обыкновенного дельца.
– Я бы не верил этим слухам. Говорят, что Алексеевич сильно болен и что его дурные поступки вернулись к нему стократно, – сказанное я придумал на ходу. Мне не хотелось поощрять слухи о человеке, который не был им должен ровным счетом ничего и распускать сплетни о котором мог лишь тот, кого он обидел.
– Я тоже слышал такое, – поддержал меня Илья, – но также я слышал и о его богатстве.
– Небось лечится-то он не здесь, а в Европе.
– А я слышал про Израиль.
– Израиль? Ну конечно, где еще такому дельцу лечиться.
Больше в разговор про Алексеевича я не встревал. Мне было тошно поддерживать откровенную ложь, и потому я выждал, пока мои товарищи заведут разговор о чем-то другом. Вскоре они начали вспоминать старого Магистра и то, как работалось при нем. И тут-то я вставил свои пять копеек, с радостью ругая старого главу сектора, припоминая то, как он бросил меня в ментовке и не раз завышал налог, когда мог пойти навстречу.
Ночевать я остался в подсобке. Пока мои собутыльники спали, я, стараясь им не мешать им, сгреб остатки закуски в целлофановый пакет и вышел на улицу. У выхода я задержался, окинул хибару взглядом и вспомнил, как выпивал в ней с братьями-калининградцами. Оба раза они помогали мне, а я в ответ предавал их.
Что-то подсказывало мне, что я еще пожалею о своем решении, но я вынул пакет с закуской и, приоткрыв дверь, бросил его к столу. Уже вечером, когда живот ныл то ли от голода, то ли от обострившегося гастрита, я вспомнил этот пакет и отругал себя за минутную слабость, за момент, когда инстинкт выживания уступил угрызению совести.
Морозы, как и полагается, ударили без предупреждения. Ночевать в заброшенном здании бывшего дома отдыха стало невозможно, и я принялся искать другое жилье. Тем более что прямо перед католическим Рождеством к заброшке, где я раньше ночевал, стянулась строительная техника, а следом и журналисты. В тот день я был неподалеку и наблюдал за происходящим со стороны.
Возле здания выступал кто-то из городского управления. Он обещал, что исторически важное сооружение не снесут, а реконструируют и через год введут в эксплуатацию как детский развивающий центр. Он торжественно заверил в искренности своих намерений журналистов и членов городской комиссии, название которой я не расслышал, но догадался, что ее деятельность заключалась в надзоре за сохранением исторических зданий и памятников. Скептически настроенных представителей комиссии беспокоила перспектива появления очередного торгового центра на памятном месте.
Но прошло несколько дней, здание сгорело. Ночью вспыхнул пожар, уничтоживший его с такой скоростью, с которой не работала ни одна демонтажная группа.
Произошедшее стало главной темой для обсуждения в следующую субботу – в ожидании завтрака мы перемыли косточки всем: от рабочих-демонтажников до правительства. Но завтраки так и не подвезли. Волонтеры не приехали, как не приехали и через неделю. Но я и еще несколько человек все равно продолжали приходить в сквер: мы надеялись, что повар Дмитрий и его молодые помощницы вернутся. Бесплатные завтраки объединяли нас не только пищей, здесь мы могли поговорить с себе подобными, не боясь осуждения и хамских отказов.
– Думаю, нет смысла ждать, расходимся, – предложил молодой парень с круглым лицом, усыпанным веснушками.
Именно он рассказал мне про завтраки, и он же в первый раз привел меня в сквер имени великого композитора. Его звали Витольд, но я про себя звал его Витьком. Ему не было и двадцати пяти, а он уже дважды лечился в наркологической клинике. После очередного срыва семья отвернулась от него – так он оказался на одном уровне со мной, имея за плечами шесть лет учебы в дорогом институте и солидное наследство.
– Будешь?
Витя протянул мне пачку «Лаки Страйка» – несмотря на то что жизнь переселила его на улицу, он все же не упускал возможности побаловать себя дорогим куревом. Я вытянул две сигареты, одну засунул за ухо, другую зажал зубами и подкурил.
– Красивая зажигалка, – оценил он подарок Белицкого.
– Подарок друга.
– И где он сейчас?
– В лучше месте.
– Да, все мы там будем. А без этих завтраков так еще скорее, – докурив, он через плечо забросил окурок в урну, – есть куда идти?
Я пожал плечами.
– Надо бы работу найти. Авось повезет и на ноги встанем, да, старик? Ну, бывай. Быть может, еще свидимся.
Но с Витей мы больше не встретились. Мне хотелось верить, что когда-нибудь он возьмется за ум, а его родные найдут в себе силы простить его слабости и дать еще один шанс. Мне же шанс на лучшую жизнь давать было некому. Помощи не предвиделось, и потому единственное, что мне оставалось, – искать ее самому, оббивая пороги социальных служб и спрашивать каждого, кто не шарахался в сторону от моего вида.
