Геннадий Олейник
Вы его видели, но не заметили
Белицкий не так давно прописался на улице, отчего не успел познать всех «прелестей» свободной жизни. О Магистре мой друг был только наслышан и не стремился приобщаться к социальной программе уличных жителей.
Он вынул сигарету и закурил, после чего протянул мне пачку. Я вытянул сразу две сигареты. Одну засунул за ухо, другую подкурил и затянулся. Мне сразу полегчало. Зуд, раздавшийся по всему телу, не оставлял меня в покое последние несколько дней. Но стоило глотнуть свежего дыма, как стало лучше.
– Мужики, мужики! Моне, Белицкий! Мужики, здоро́во!
Размахивая руками, к нам направлялся Леонид. Леню мы звали просто – Тетива – за его худобу. Он был всего на несколько лет старше меня, но выглядел глубоким стариком. Впалые щеки, тонкие руки и сальные, рано поседевшие волосы создавали образ глубоко несчастного человека, коим Леня себя ни разу не считал. И на самом деле я никогда не встречал его в дурном расположении духа. Он всегда был приветлив, даже когда день не задавался с самого утра, что случалось у Тетивы частенько.
– Как работается тебе? – первым разговор завел Белицкий. – На приемке3 сильно грузят?
– Так я ведь не на приемке уже как неделю.
– А где ты тогда пропадаешь?
– Меня ведь на гору перевели, – сохраняя ажиотаж ответил Тетива. Под горой он подразумевали городскую свалку. – Теперь там ошиваюсь. Сегодня выходной, вот решил по родным местам прогуляться.
– И как тебя туда занесло? Кого положил за место?
– Да никого я не трогал. Старый вахтер почил, а меня порекомендовали. Вот я и ошиваюсь теперь там. Работаю до седьмого пота, зато в тепле. Запомните, мужики, если уж совсем некуда деваться или с голоду помирать будете, дергайте на горку, найдете, чем заняться.
Я промолчал. На лице Белицкого можно было разглядеть недовольство. Уж кто-то, а мой товарищ не понаслышке знал, что городская свалка – испытание, посильное далеко не каждому. По сравнению с руководством горки Магистры и местная власть в секторах были детьми. Нигде не умирало столько бездомных, как на свалке. Там не действовали обычные законы, отчего рисковать и соваться туда решались немногие.
«Да и живется там так себе: дышишь гарью весь день, если работаешь в перерабатывающей зоне. А если работаешь на сортировке на улице, то от холода скорее сдохнешь или от вони», – как-то описывал свой опыт Белицкий.
– А как твоя женщина, Леонид? Сдается, вы помирились? – спросил я, не заметив, как Белицкий за спиной товарища жестами показывал мне замолчать.
– Ай, Моне, гори оно все пламенем, – Тетива отмахнулся и широко улыбнулся, демонстрируя редкие зубы. – Разбежались.
Еще раз махнув рукой, Тетива сильно закашлял. Проходящая мимо нас девочка демонстративно зажала нос, на что я высунул язык и скривил рожу. Испугавшись, она прибавила шагу.
– Давай-ка мы пройдемся в аптеку, – предложил Белицкий Тетиве, и, подхватив его под руки, мы зашагали в сторону социальной аптеки.
Она располагалась на первом этаже обычного жилого дома, и возле ее входа образовалась очередь. Вначале мы стояли в стороне, пропуская людей вперед, – нам не хотелось чувствовать на затылках недовольные взгляды. Приближался конец рабочего дня, и мы, поспорив с двумя женщинами средних лет о том, можем ли мы в безобразном, по их меркам, внешнем виде входить в аптеку, все-таки оказались внутри помещения.
– Дорогуша, нам бы какое-нибудь бюджетное противовирусное, – Белицкий взял на себя ответственность объяснить, что требовалось. Тетива молча стоял в стороне, сам не зная, что его тревожило.
Женщина за прилавком стала показывать разные упаковки и описывать действия, содержащихся в них порошков. На заинтересовавшие его, Белицкий отвечал решительным кивком.
– И сколько они стоят?
Продавщица назвала цены, после посчитала скидку и наконец-то назвала сумму, которой у нас, несомненно не было. Лишь в тот момент мы принялись подсчитывать наши общие сбережения. Общими усилиями мы могли себе позволить парацетамол и пластинку противовирусного.
– Ну что поделать. И этим вылечусь. Спасибо, друзья, – выйдя из аптеки, Тетива раскланялся в знак благодарности. Его сбережений не хватило бы и на пластырь.
Подул сильный ветер, отчего мы прибавили шагу. Но не успели мы отойти и нескольких метров, как нас окликнули.
– Уважаемые, вы забыли, – к нам приблизился рослый мужчина в дорогой кожаной куртке. Всунув Титеве в руку бумажный пакет с названием аптеки на лицевой стороне, он по-приятельски хлопнул его по плечу. – Не болейте.
Не дав возможности поблагодарить себя, мужчина скрылся так же быстро, как и появился. Нам оставалось лишь бросить ему вслед слова благодарности, да чуть позже попытаться вспомнить лицо, которого ни я, ни мои товарищи не успели разглядеть.
– Вот это свезло, товарищи! – Тетива сиял. Казалось, что мимолетного проявления доброты было достаточно, чтобы он выздоровел. И то было правдой. Нередко я становился свидетелем того, как добродетель, пусть и редкая, спонтанная, вызванная причиной, неведомой мне и моим товарищам, оказывалась куда эффективнее, чем самое дорогое лекарство. В такие моменты, пусть и не надолго, я начинал верить, что люди, как вид, еще не безнадежно пропали.
Внутри пакетика лежали спреи для носа и для горла, пачка дорогих противовирусных таблеток и пластинка с антибиотиками. Чека внутри не было.
– Радуйся, что чека нет. Ты бы лекарства сдал обратно, а деньги пробухал. А так вылечишься, – Белицкий похлопал его по спине. – Знаешь, тебе нужно кипятком разжиться. Поехали со мной в депо, у меня там укромное местечко.
– А ты, Моне, поедешь? – обратился ко мне Тетива, все еще радуясь неожиданной удаче.
Я покачал головой.
– Мне и здесь хорошо. У меня свое нагретое место. А ты поезжай, тебе не помешает выпить чего-то горячего.
И вскоре Белицкий с Тетивой уехали. Я же еще некоторое время простоял на остановке, куря и наблюдая за косившимися на меня пассажирами. Чего сто́ят лица людей, когда они видят, что бездомный или просто плохо одетый человек готовится зайти с ними в транспорт! Презрение читается так же четко, как и надежда, что этот вызывающий стыд за окружающий мир господин не сядет в транспорт, не будет их соседом, что ему просто нравится стоять на остановке. Без какой-либо причины.
Когда от сигареты остался лишь сжеванный фильтр, я точным движением руки отправил окурок в урну. И следом же мой взгляд остановился на картонной коробке на которую окурок приземлился. Потянув за края, я вытянул коробку с большой надписью «Торт». Обгрызенные куски десерта лежали внутри вперемешку с бутербродами и мясной нарезкой. Видимо, кто-то собрал остатки с праздничного стола, но, вместо того чтобы поставить их возле урны, сунул внутрь.
Отбросив размышления, я покрепче сжал коробку и направился в сторону дома, в подвале которого ночевал. Я не мог поверить в происходящее и не хотел раньше времени предаваться радости от находки. Но увиденное четко стояло перед глазами: торт, бутерброды, мясная нарезка. Я остановился, не в силах сдерживаться, и еще раз открыл коробку. Убедившись, что все было на месте, я издал протяжный радостный визг. Радость и вправду переполняла меня. Жаль, что Белицкий и Титва уехали. Так бы мы разделили находку на троих.
Еда в урнах была делом привычным. Летом особенно часто можно было найти недоеденные фрукты или помятые овощи. В начале января – остатки с праздничных столов. Будь я обычным гражданином, живи все так же в квартире, в окружении коммунальной тишины, я никогда не попробовал бы рыбные деликатесы, экзотические фрукты и диковинные десерты… Было то, правда, в Центре, и не раз меня выворачивало после таких находок, зато какой был вкусы! От воспоминаний рот наполнился слюной.
В Черташинке и прилегающих к нему секторах зачастую люди жили бедно – это можно было понять по надписям на выброшенных упаковках. На каждой второй встречались этикетки вроде: «1 + 1 = 3», «На 25 % больше», «100 граммов в подарок». Люди покупали на скидках не только еду – экономили, как могли. Упаковки из-под самого дешевого молока, яиц С2, бюджетного обезжиренного творога. Потому в этом секторе еда в мусорках хоть и не была редкостью, на деле не была съедобной. Шкурки, редкие обрезки… Я не жаловался, ведь эти самые шкурки и обрезки не раз спасали меня от голодной смерти.
Добравшись до подвала, я аккуратно просунул коробку вниз, следом бросил куртку и наконец-то спустился сам. Теперь я старался прикрывать дыру в решетке деревянной доской, аккуратно вставляя ее между прутьями. Так снаружи могло показаться, что дыра заделана. Жильцам дома это внушало спокойствие, и они меньше обращали внимание на вход в мое укрытие. Правда, удача не всегда была на моей стороне. Как-то раз я несколько часов не мог выбраться из подвала, так как возле дыры собрались жильцы и обсуждали, что ее уже давно пора залатать, дабы никто не лазил внутрь. Все время, что длилось их собрание меня не покидало чувство страха, что они решат спуститься в подвал и обнаружат меня.
Поддоны я пододвинул прямо к трубам, греющим слабо, но все же дарящим столь нужное мне тепло. Сняв обувь и куртку, я забросил их сушиться на трубу рядом с пледом. Как-то ночью я пробрался в переход на Тимирязевской и стащил у Косого плед. Правильнее было сказать, вернул свой. А еще через несколько дней прямо среди белого дня вытащил пенопласт, который служил лежаком, и также перенес его в подвал.
Удобно расположившись и накинув на плечи плед, я открыл коробку. Два больших куска торта так и манили меня. Коржи были еще мягкими, значит, им было не больше пары дней. Два бутерброда с ветчиной и один с сыром. Двенадцать отдельных ломтиков сыра, восемь ломтиков копченой колбасы и шесть долек помидора. Закончив, я пересчитал все еще раз.
Помидор, бутерброды, сыр и копченую колбасу я замотал в пленку и отложил на следующий день. Торт мог испортиться раньше других продуктов, поэтому первым делом я разобрался с ним. Прекрасный сладкий торт! От обильного количества сахара у меня заболели зубы, но я был рад этой боли. Я уже и не помнил, когда в последний раз зубы болели не от кариеса или камней. Боль была невыносимой, но вскоре прошла, а вкус десерта остался. Прикрыв глаза, я представлял торт целиком. Интересно, чем он был покрыт сверху? Если он был из местного гастронома, то, скорее всего, овсяной крошкой. Однозначно овсяной крошкой.
Разделавшись с тортом, я ощутил сытость – редкое чувство, но бутерброды с ветчиной все же уплел. Ах, как жаль, что Белицкого не было со мной. Я хотел было поехать за ним и разделить находку, но автобусы уже не ходили. Темнота накрыла сектор. Поворочав руками и ногами, я убедился, что и при всем желании с трудом бы вылез наружу – ноги ныли от усталости. В последнее время онемение волновало меня все сильнее. Нередко я просыпался и обнаруживал, что не чувствовал ничего ниже пояса. Могло пройти несколько часов, прежде чем чувствительность возвращалась. Белицкий настоял, чтобы я наведался к его знакомому терапевту, однако после упоминания дорогостоящего обследования, я ринулся прочь из кабинета врача.
Погасив свет, я стал укладываться. Из-за трубы я вынул пакет, набитый тряпками, и подложил его под голову вместо подушки. Сверху я укрылся курткой и пледом. Но как бы я тщательно ни готовился к ночевке, холодный ветер все равно настигал меня. Часто после таких ночей я просыпался с воспалившимся где-нибудь нервом или больной шеей.
Лежа на поддонах и разглядывая в темноте очертания трубы, я невольно вспомнил свою первую ночь, когда оказался на улице без денег и без ключей от собственного жилья. В то время я снимал комнату в другом районе города и толком не знал, что он находился на стыке сразу трех секторов. Сначала я снимал целых две комнаты: в одной я организовал мастерскую, в другой спал. И пил. Хозяин нередко замечал, что я делал слишком большие перерывы на пьянство, вместо того чтобы работать. На самом деле я делал перерывы на то, чтобы поработать. Пил тогда я часто и с размахом и выпивал в разы больше, чем следовало.
Алкоголь то меня и привел на улицу. Белицкому, да и другим товарищам я рассказывал, что меня споили, украли работы и оставили без денег, отчего хозяин квартиры меня и выставил. Хотелось бы и мне в это поверить. По правде, я бухал, пока не выяснилось, что не могу изобразить на холсте ничего мало-мальски стоящего. И вот мои картины перестали покупать. Сначала из-за самих рисунков. Сложно рисовать что-либо, когда твои руки безостановочно трясутся. Позже их перестали принимать, потому что пустые холсты ничего не стоят. Деньги закончились в одночасье. Пропивая последние, я убеждал себя в том, что, когда у меня не станет чем платить за пойло, я возьмусь за работу.
– Ничто не должно меня отвлекать от работы, – повторил я вслух старую мантру.
Даже сейчас, по прошествии многих лет, я смеялся, вспоминая свои аргументы. Разумеется, за работу я не взялся, а принялся искать деньги на похмелье, которые нашел в комнате хозяина. Ох и сильный же был тогда скандал. Он немедленно потребовал плату, а когда ее не нашлось, выгнал меня. Каким же я был дураком, нужно было платить наперед.
Ту ночь, первую без крыши, я провел на вокзале, как и последующие. Через несколько дней, когда я успел заложить все ценное в ломбарде, я оказался в приюте – меня определил туда неравнодушный сотрудник социальной службы, заметивший мое затянувшееся пребывание на вокзале.
Несколько месяцев я прожил за счет анонимных меценатов, после чего приют закрылся и снова оказался на улице. Тогда я встретил других бездомных, которые показали несколько укромных мест, где можно было ночевать. Именно когда на двери приюта повесили замок я впервые и по-настоящему задумался о будущем. До того я убеждал себя, что все нормализуется: деньги появятся сами собой и я смогу вернуться в квартиру.
Когда же деньги нашлись, выяснилось, что прошло достаточно времени, чтобы хозяин списал меня со счетов и сдал мои комнаты паршивым студентам. Мои вещи он вынес на помойку. Конечно, к тому моменту от них не осталось ни следа. Дорогие краски, кисти и холсты – нашедший их человек, даже не знающий настоящей ценности, несомненно, счел бы дорогими и забрал, чтобы продать на ближайшем рынке-барахолке или преподнести кому-нибудь в качестве подарка. Стоили они немалых денег.
Тогда, безвозвратно оказавшись на улице, я испытал страх, какого не испытывал никогда прежде. Было страшно всегда. Когда я стоял в переходе и просил милостыню, страшно было засыпать под мостом, укрывшись картонками. Страшно было впервые в карманах выносить из магазина еду. Первые ночи, если я засыпал трезвым, то просыпался от малейшего шороха.
Постепенно страх миновал. Улетучился с пониманием, что никому нет дела до меня. Никому нет дела, пока ты не подходишь и не обращаешься за помощью, пока ты не занимаешь чье-то место в переходе или не укладываешься спать на чужой картон. Замечали меня лишь те, с кем я вел схожий образ жизни. Остальным, кто внушал мне страх, я не был интересен. А те, кого я раньше не замечал, стали занимать все больше моего внимания.
Страха не стало, хотя иногда я предавался переживаниям. Его не стало, но не потому, что мир вокруг меня оказался не таким угрожающим, как я думал. Просто этому миру я не был интересен настолько, что он не хотел тратить на меня даже чувство, которого у него было в избытке.
Глава 6
Часть 1. Глава 6
От лица Моне
26 февраля
Новый день начался с дождя. И хоть на календаре значился февраль, я уже вовсю ощущал весну: снег превратился в лужи, а солнце, светившее в морозные дни, скрылось за полотном серых туч. Я не любил приближающийся март, не любил весну с ее дождями, которые так романтизировали классики литературы. Для меня весна была временем промокших ног, влажности и простуды. Я болел часто, всегда тяжело и обязательно весной.
Подвал, где я провел последние ночи, был полон сыростью, отчего дышать с каждым днем становилось тяжелее. Заложило нос, и вскоре я начал задыхаться – не удаленные в детстве аденоиды дали о себе знать. Вскоре проявились и первые симптомы болезни, после которых я обычно слегал на несколько недель: першило в глотке, нос был заложен, и глаза слезились.
Проглотив остатки еды, я принялся наблюдать за происходящим на улице через дыру: снег растаял, превратив раскинувшийся перед подъездом цветник в болото. Возле подъезда мелькнул красный рюкзак с черными полосками – его владелец, мальчишка-шестиклассник, направлялся в школу. Он спешил, а значит, было почти восемь утра.
Нужно было выбираться. Я снял с трубы одежду и натянул на себя. Куртка хоть и нагрелась, все же оставалась влажной, отчего по спине пробежали мурашки. На ноги я надел сразу две пары носков – все, что у меня было. У одной пары были стерты пятки, у другой – дырки под мизинцами. Зашить их было плевым делом, но у меня не было ни ниток, ни иглы. Стоило попросить их у Белицкого – у него всегда находились нужные мелочи. Поверх носков я натянул целлофановые пакеты, а после настала очередь ботинок.
Подошва левого была вся в трещинах, отчего вода с легкостью просачивалась внутрь. У другого дела обстояли лучше, разве что на пятке зияла дырка, которую я оставил по неосторожности, наступив на штырь. Дырку я кое-как залатал смолой и жвачками. Все держалось на соплях, впрочем, как и я сам.
К открытию рынка я успел впритык. Чем раньше приходишь, тем больше шансов найти работу. Если приходишь до открытия, то велики шансы найти работу по плечу.
Белицкого нигде не было видно, и, решив не дожидаться его, я направился к Слесарю. Как всегда, второй человек на рынке был приветливо хмур. Сторговавшись о цене, он отправил меня в рыбный сектор. Я же просился в мясной, где после работы была вероятность поживиться чем-то существенным. На рыбе ловить было нечего.
Я оставил куртку в стирке и, надев рабочую гимнастерку, зашагал в сторону крытых павильонов. Спустя несколько минут звуки дождя стихли, их заполнили грохот от передвигающейся техники, да гул рабочих голосов. Кто-то из моих коллег закурил и едкий запах сразу ударил в нос, преодолевая симптомы простуды. В другом конце зала мелькнули знакомые лица – два брата из Калининграда, которые были назначены со мной в одну смену. Эти двое рослых, широкоплечих мужчины оказались в городе еще в конце девяностых. Тогда прогорев на торговле валютой, они угодили в места не столь приятных. Среди моих знакомых было много тех, кто ютился. В камерах размерами четыре метра на четыре. Нередко, оказываясь на свободе, они оставались без всего, чем дорожили – недвижимости и друзей. Такая участь ждала и братьев. Покуда они мотали срок, родственники разделили их квартиру и вычеркнули неблагополучных родственников из записных книжек. Младший из же сокрушался, что, выйдя не волю они оказались в совершенно незнакомом мире, приспособиться к которому им так и не удалось.
Свое место они нашли на Черташинском рынке, где последние восемь лет трудились без выходных. Откладывая все, что зарабатывали, они мечтали вернуться в родной город с капиталом, чтобы начать бизнес. Но в историю про накопления я не верил – уж слишком опухшие у них были рожи. Такие, как они, чаще всего трудились в Черташинке непосредственно на Магистра за еду, ночлег и минимальную плату.
Братьям я не верил, хотя и восхищался их стремлением начать новую жизнь. Тех, кто жил на рынке и хотел перемен, было мало. Задница в тепле, брюхо всегда набито, а водки и курева хватало вдоволь. Так зачем дергаться в неизвестность, думали они. Я и сам так прожил с год, пока не освободилось место в приюте. Но после закрытия приюта, Магистр обратно меня не принял – попасть на такое место было сложнее, чем получить социальную помощь от государства. Потому я согласился на единственное свободное место – переход на Тимирязевской.
Братья из Калининграда жить на улице отказывались. Говорили, что сложно найти место, где можно было ютиться вдвоем. К тому же у старшего было никудышное здоровье, отчего уличная жизнь обернулась бы для него кончиной. Зато работать они любили и умели. Настоящие труженики.
Я же работать не любил. Поэтому при первой возможности сбегал на перекур, оставляя братьям самые тяжелые ящики. Так и пролетело время до обеда. На обед хозяйка павильона угостила нас хлебом с салом и налила каждому по большой кружке горячего чая. Пока шла работа, я чувствовал себя хорошо, но стоило остановиться на перерыв, как я разразился хриплым кашлем. Следом голову обдало сильной болью.
– Так работать дальше нельзя, – заметил один из братьев и удалился. Когда он вернулся, то в руках держал обезболивающее. Продавщица принесла растворенный в кипятке противовирусный порошок. Приговаривая, что больные работники ей не нужны, она проследила за тем, чтобы я опустошил содержимое кружки.
Отказываться от предложения передохнуть я не стал, но почувствовав себя лучше сразу к работе. Чувство безграничного уважения, которое заслужили мои товарищи, не позволило бы мне отлынивать от работы дольше необходимого. Любой другой на их месте мог потребовать, чтобы хозяйка павильона пометила в расписке, что я отработал не полный день, но братья проследили, чтобы отметки у нас совпадали.
Когда все ящики были разгружены, старший из братьев предложил мне отметить важное для него событие. Повод я не расслышал, но согласился. Они жили на рынке, и потому нам бы не пришлось мерзнуть на улице под порывами холодного ветра.
Выпить мне хотелось, но желание получить расчет у Слесаря пересилило. Слесарь, правда, не был настроен расставаться с деньгами. Он недовольно изучил расписку, которую передала хозяйка рыбного павильона, после чего полез в кассу и отсчитал несколько купюр.
– Доволен?
Я не был силен в математике, но в выданной суммы не было и половины полагающегося мне.
– А почему так мало?
– А я разве должен тебе больше?
Хозяйка павильона обещала в два раза больше, чем он мне выдал. И за прошлую работу Слесарь должен был мне столько же. Я начал подсчитывать вслух, но он сразу же меня перебил.
– Во-первых, раз ты больше не платишь за переход, то десятую долю отдаешь мне. Налог на работу. Далее: ты угодил в ментовку, минус за это. Минус за химчистку: отстирывать твое говно нам не в радость. Еще за коньяк. Ты на той неделе бухал с нами, но не скидывался. Если ищешь благотворительность – иди в церковь. А здесь за все нужно платить.
Я стоял, раскрыв рот от того, как лихо меня оставляют без штанов. Налог на работу был выдумкой Слесаря, не более того. Магистр на это добро не давал. Из ментовки меня они даже не подумали вытаскивать – я освободился только благодаря тому, что сдал вора. А за стирку он взимал плату больше, чем любая городская прачечная.
– Но этого мало. Мне не хватит.
– Всей стране не хватает. Ты лучше не наглей. Алексеевич к нам довольно часто по твою душу заезжает. Хочешь, я расскажу ему, где тебя найти?
Я промолчал.
– То-то. Все, Моне, иди на хрен, от тебя ужасно разит.
Слесарь махнул рукой, показывая, что разговор закончен. Внутри меня закипала злоба, хотелось со всего маха врезать ему, выхватить из кассы деньги и убежать. Выпей я с братьями-калининградцами до того, как состоялся этот разговор, возможно, я бы и рискнул. Но я был трезв, и страх перевесил злость.
Стянув гимнастерку, я швырнул ее на диван, забрал куртку из стирки и направился к ждущим меня братьям.
– Входи-входи, – приветливо вскинул руки один из хозяев помещения.
Братья пригласили меня в свою коморку – небольшую комнату в пристройке у строительного магазина, где было тепло и сухо. На импровизированном столе из коробок они расставили два пузыря, консервы, хлеб и пакет с мандаринами – настоящий пир, который я не заслужил, но которому был безгранично рад.
– Давай, давай, тебе нужно согреться, – младший из братьев протянул мне пластиковый стакан, заполненный на четверть.
Чокнувшись стаканом, я опрокинул содержимое в рот. Лучше чувствовать себя я не стал, потому надеялся, что водка поможет выбить простуду. Пара стопок – и можно будет возвращаться в подвал.
Но парой стопок мы, конечно, не ограничились. Младший из братьев принялся рассказывать истории из жизни и вскоре я бросил счет времени. Спешить мне было некуда. Я наслаждался отдыхом, алкоголем и гостеприимной компанией.
– За родину, за родные места, – произнес старший брат и опрокинул в себя очередную рюмку.
– Моне, вот сам-то ты откуда? Где твой родной город?
– Отсюда. Я родился, вырос и обнищал в этом городе.
– Бедный, бедный Моне, – закачал головой изрядно выпивший младший из братьев, – всю жизнь и в одном городе. Я бы свихнулся.
– И не устал ты от такой жизни?
Я пожал плечами. Мне нравился мой родной город. Я успел пожить и в собственной комфортной квартире, и в съемной халупе, и на улице. Многие мои собратья по несчастью были родом из провинциальных городов, и в столицу их тянула мечта о лучшей жизни. Но они были бедняками у себя, в родных городах, и оставались такими же бедными здесь – разницы я не замечал.
Мой знакомый Тетива объяснял нежелание возвращаться домой стыдом, мол, там, где прошла его молодость, все будет напоминать о нереализованных планах. Глупость, с которой я никак не мог согласиться. Несколько моих товарищей, приехавших в город за лучшей жизнью и оказавшихся на улице, если и набирались храбрости истолковать, почему не возвращались домой, то объясняли это тем, что никто их там не ждет. Одинокие люди, принявшие свое изгнание, сами решали, где проживать его. И чаще всего их выбор падал на крупные города, где шансы поживиться чем-то и сыскать чью-то благодарность были выше, чем в родных, мелких городах.
– Давайте выпьем за то, чтобы все мы нашли тот самый дом, который заслуживаем, – предложил я и поднял стопку.
– Отличный тост. За свое место! – поддержали меня братья.
Пить мы закончили лишь через несколько часов после того, как рынок опустел, а за окном стемнело. Старший из братьев спал, похрюкивая. Младший, чьи истории никак не заканчивались, предложил мне остаться у них и после моих неубедительных отказов постелил матрас на полу. Возражения не принимались, а я не рьяно-то и отказывался – мне совершенно не хотелось тащиться через весь сектор в сырой, холодный подвал. Поэтому я устроился на матрасе на полу и уткнулся взглядом в потолок.
Казалось, что вот-вот и алкоголь лишит меня чувств, но чем дольше я не мог сомкнуть глаз, тем отчетливее понимал, что уснуть мне не удастся. Я лежал и смотрел в пошарпанный деревянный потолок. Тишину нарушали лишь завывающий ветер да храп одного из братьев. Я старался не отвлекаться на окружающее, но мысли все равно сводились к одному вопросу: «Что дальше?»
Разговоры о родных местах и попытках обрести свое место под небом всколыхнули воспоминания, которым давно не было места в моей голове.
Сдавшись в попытках уснуть, я наконец-то поднялся. Хотелось прогуляться. Свежий воздух не раз помогал мне уснуть. К тому моменту братья уже давно спали, потому я старался лишний раз не шуметь. Аккуратно переставляя ноги, я пробрался к батарее и снял с нее сохнувшую обувь.
В какой-то момент застолья младший из братьев, искусно орудуя строительным клеем и смолой, залатал трещины на подошвах моей обуви. Я хотел выразить благодарность, но ничего, кроме банальных тостов о здоровье, так и не смог из себя выдавить.
Вытаскивая обувь, я заметил за батареей жестяную банку, перемотанную изолентой. Когда-то она служила для хранения кофе, сейчас же ее предназначение, однозначно, изменилось. В памяти всплыли слова братьев о том, что они откладывали все, что зарабатывали, ради возвращения на родину. Любопытство взяло верх и следующий момент я вскрыл крышку о торчащий из стены гвоздь. Не мешкая я сунул руку внутрь, сжал ладонь и почувствовал, как хрустнули бумажки – деньги. Их было много, десятки скрученных купюр разного номинала. Братья не врали: они собирали деньги в надежде однажды вернуться домой.
Один из братьев громко чихнул, отчего мое сердце вдруг остановилось, а после забилось с невиданной силой.
Выждав время, я перемешал содержимое банки. Денег было так много, что, возьми я несколько купюр, братья и не заметили бы. Парой больше, парой меньше. Они за день зарабатывали столько, сколько я и за неделю не сумел бы.
Встряхнув головой, я закрыл банку и засунул ее обратно за батарею. Не снимая ботинок, я вернулся на матрас и накрылся пледом. Чувство стыда за мысли, царящие в голове, вдруг захлестнуло меня. Меньше всего я хотел предавать тех, кто отнесся ко мне с заботой. Потому повернувшись на бок я постарался думать, о чем угодно, кроме денег в жестяной банке.
Я закрыл глаза, но сон никак не наступал. Ни о чем не думать давалось с трудом. Перед глазами раз за разом всплывала банка с деньгами. Мысленно я принялся подсчитывать, сколько там могло быть денег. И каждый раз я сбивался. Но почему они держат свои накопления в месте, куда мог зайти любой прохожий? Любой прохожий, верно! Ведь любой мог бы забрать эти деньги, и на меня они точно не подумали бы. Вытащить одну купюру. Эх, я бы на нее жил неделю. Курева и апельсинов купил бы. И с Белицким поделился бы. Разумеется, поделился бы.
Перевернувшись на живот, я взглянул на банку, чей выпирающий из-под батареи край блестел под светом от уличного фонаря. Шторами окна братья не задергивали. После я перевел взгляд на хозяев помещения. Братья все так же спали, не подозревая, какая напряженная борьба шла между совестью и жадностью внутри их гостя. Но к тому моменту, как я закончил рассматривать хозяев пристройки, борьба уже была окончена.
Я поднялся, окончательно убедившись, что тело отказывалось подчиняться желанию заснуть, пересек комнату и выхватил банку. Вскрыв ее таким же способом, как и в прошлый раз, я вынул горсть купюр и засунул их в карман. Я не считал, но заочно знал, что вынул больше, чем планировал. Выдохнув, я потряс банку еще раз. Казалось, что содержимое ее ничуть не уменьшилось. Тогда я сунул руку еще раз и достал столько же. Вынутого было достаточно, чтобы компенсировать недополученные от Слесаря деньги. Аккуратно закрыв банку, я поставил ее на место и, протиснувшись меж двумя кроватями, оказался у выхода. В дверях я окинул взглядом ветхую пристройку и приютивших меня братьев, после чего вышел за порог и дал деру. В груди предательски кололо.
Я бежал что было мочи. Фонари еще горели, а значит, не было и одиннадцати, и на рынок еще не пришли ночные сторожа, которые тотчас поняли бы, что к чему, и повели бы меня к Слесарю, а то и хуже – к Магистру. Высечь, побить, сломать руку – за воровство в Черташинке наказывали по-разному, но всегда болезненно для провинившегося.
