Геннадий Александрович Семенихин
Над Москвою небо чистое

Демидов кулаком стукнул по столу так, что все стоявшее на нем: чернильница, стаканчик с карандашами, стакан с недопитым чаем – запрыгало, зазвенело, задрожало.

– Что вы мне тут разъякались! Первоклассник и тот знает, что «я» – последняя буква в алфавите. А вы… вы последний летчик в моем полку, если посмели бросить в бою своего командира.

– Но ведь он же сам приказал, – Воронов поднял на Демидова растерянные глаза и, стараясь подавить рыдания, мелко-мелко заморгал. Острый его подбородок вздрагивал. – Я приказ выполнял, товарищ полковник.

– Приказ, приказ, – горько повторил за ним Демидов, – один для всех нас в воздухе есть приказ. Ведомый – это защита ведущего. Понятно? Мало ли что взбредет в голову вашему комэску. Ищите теперь его!

Демидов опустился на стул, подпер ладонями подбородок. Телефон, связывающий штаб с командующим авиацией фронта, настойчиво зазвонил. Демидов вяло потянулся за трубкой. В каждом его движении сквозила подавленность.

– Слушаю вас, товарищ генерал. Что у меня нового? Ничего отрадного. В полку большое несчастье. Из боя не возвратился командир второй эскадрильи майор Боркун. Да, да, Василий Боркун. Подождать у трубки? Подожду, – тем же бесцветным голосом продолжал Демидов.

В эфире чуть-чуть потрескивало, доносилось еле слышное радио. И вдруг оттуда, словно со дна морского, прозвучал радостный басовитый голос, знакомый всему полку:

– «Батя», это я! «Батя», у меня все в порядке. Сбил три «юнкерса», а сам жив и здрав. Завтра буду дома – ждите.

– Боркун, Вася! – не выдержал Демидов. – Я самый, – прогудело в трубке. – Все в порядке, товарищ командир. Прошу, не ругайте сильно Воронова. Это я ему приказал идти на выручку Красильникову. Как там они? Все вернулись?

– Все, Боркун, – обрадованно ответил Демидов. – Все как один. А ты давай поскорее в полк!

– До свиданья, товарищ командир, – донеслось из трубки. – Сейчас с вами генерал будет говорить.

Никто из летчиков не успел еще ни одним восклицанием откликнуться на радостную новость, как в трубке раздался веселый голос Комарова:

– Выше голову, Демидыч. Какого орла воспитал, а? Ты же еще ничего не знаешь.

– Ровным счетом, – подтвердил Демидов.

– Боркун один атаковал целое звено «юнкерсов». Одного сбил. Двоих таранил. Это первый случай за всю воину, чтобы один летчик уничтожил целое звено. Командующий фронтом лично повез реляцию в Кремль. К Герою твоего орла представили. Вот как!

Демидов с минуту держал в руке умолкнувшую телефонную трубку, потом отбросил ее в сторону. Усмешливо посмотрел на приободрившегося Воронова.

– Что, разбойник, слышал? Счастье твое, что Боркун отыскался, не то получил бы у меня по первое число.

Полковник сияющими глазами обвел присутствующих. Хотел по установившейся традиции вызвать командира БАО Меньшикова и заказать торт к возвращению Боркуна, но внезапный треск выстрелов прервал всеобщую радость. Гул моторов и резкие, рвущие стылое вечернее небо выстрелы сразу же погасили улыбки.

Султан-хан первым взбежал но ступенькам землянки и осторожно приоткрыл дощатую дверь.

– Шайтан меня забери! – закричал он. – «Сто десятые» штурмуют аэродром. По самым стоянкам лупят.

Летчики и техники хлынули к выходу, но тотчас были остановлены грозным голосом Демидова.

– Смир-рно! Всем оставаться на месте, – свирепо выкрикнул он. – Вы что? Хотите, чтобы из нашей землянки братскую могилу сделали. Не демаскировать. Я сам погляжу.

Он быстро застегнул меховую куртку и пошел к выходу. Летчики и техники молча расступились. Командир полка оттеснил от выхода Султан-хана и в приоткрытую дверь выглянул на аэродром. Над далекой зыбкой линией леса синели сумерки. Разрезая их винтами, в крутом пикировании мчалась прямо к землянке пара молочно-белых двухкилевых «Мессершмиттов-110». Демидов увидел, как от плоскостей, перечеркнутых черными крестами, отделились черные точки бомб и заскользили к земле. Бомбы мелкого калибра, буравя землю, лопались с оглушающей силой. Над землянкой просвистели осколки. «Мессершмитты» вышли из пикирования и стали разворачиваться для повторного захода. Совсем близко от капонира, где под наброшенными сетями стоял «як» майора Жернакова, полыхнуло ярко-красное облако огня. Легкий треск сопровождал его появление.

– Зажигалок понабросал, сволочь! – догадался Демидов.

С тонким свистом оба «мессера» прошли второй раз над лесной опушкой, вдоль которой стояло семь машин, недавно вернувшихся из боя и еще не заведенных в капониры. И снова на стоянки полетели черные комочки зажигалок.

– Ах, подлецы, – заскрипел зубами Демидов, видя, что зажигалки упадут в непосредственной близости от самолетов, – пожгут… машины наши пожгут.

Кто-то оттолкнул полковника плечом. Демидов быстро оглянулся. Большие разгневанные глаза Султан-хана вперились в пего:

– Товарищ командир, я сейчас!

– Куда?! – заревел Демидов.

– Тушить.

– На место, майор. Ты в воздухе мне нужнее! – Демидов широкой грудью заслонил просвет, оставив за собой Султан-хана. Увидел, как шмякнулись рядом с ближним истребителем две маленькие зажигалки. Зловеще попыхивая струйками дыма, темнели они на осенней земле. «Сейчас полыхнут, взорвутся!» – с ужасом подумал Демидов.

И вдруг он увидел, как из щели, что была вырыта на опушке леса, выскочила невысокая черная фигурка и метнулась к стоянке. Что-то знакомое сразу уловил он в узких сутулых плечах и откинутой назад голове бегущего моториста. В несколько прыжков моторист достиг стоянки, одну за другой откинул от самолета обе бомбы. Затем он пробежал еще несколько метров вдоль стоянки, откинул третью зажигалку от самого дальнего истребителя. И тотчас плашмя упал на землю. С сухим треском бомбы разорвались в стороне от машин. Огненные столбы заметались на ровной аэродромной земле.

– Ай, шайтан меня забери! – выкрикнул за спиной у Демидова Султан-хан. – Вот отчаянный хлопец, а? Командир, кто это?

Демидов не ответил. Черная фигурка моториста – он теперь отлично ее узнал – бежала от стоянок к опушке леса, в укрытие. Нарастающий свист моторов снова поплыл над аэродромом. Это «мессершмитты» делали еще один заход. Ведущий фашист спикировал. Сухая длинная очередь бичом ударила по земле. У самых ног бегущего забились султанчики пыли. И вдруг черная фигурка остановилась. Нелепо взмахнув руками, человек схватился за грудь и начал медленно оседать. Колени его подогнулись. Казалось, он вот-вот упадет. Но, пересилив боль, человек внезапно выпрямился. Запрокинув голову в низкое предвечернее небо, он несколько секунд смотрел в сторону удалявшихся «мессершмиттов» и только потом молча, без стона, рухнул на землю. Демидов рывком отшвырнул от себя взвизгнувшую на железной пружине дверь и выскочил из землянки.

– Командир, куда? – вслед ему крикнул Султан-хан, но полковник даже не оглянулся. Он бежал к тому месту, где только что упал моторист. Ветер свистел в ушах, в остывшем осеннем воздухе, удаляясь, выли моторы «мессершмиттов» – видимо, фашистские самолеты легли на обратный курс. Но если бы они сейчас даже и возвратились и стали бы разворачиваться для нового захода, все равно Демидов бежал бы вперед, потрясенный тем, что увидел, позабыв о том, что он, командир полка, не мог, не имел права так безрассудно собою рисковать, бежал бы к тому, кто упал на прихваченную заморозком подмосковную землю…

Потом он остановился и посмотрел на скошенного пулеметной очередью человека. Тот лежал, свернувшись калачиком, и от обгоревшей гимнастерки, забрызганной грязью и кровью, исходил запах чего-то жесткого, металлического. Демидов повернул упавшего навзничь, вгляделся в лицо с еще не закрывшимися глазами. Он увидел в этих глазах и низкое небо, подернутое проплывающими облаками, и березку, машущую голой верхушкой, слоено подбитым крылом, и даже свое суровое лицо.

– Челноков… Челноков… Аркаша!

Посиневшие губы раненого слабо пошевелились.

– Товарищ командир… Не добежал… – хрипло произнес он.

Откинулся на сильные руки Демидова, тихо и спокойно вздохнул и вытянулся, стынущий, недвижимый. Демидов с минуту держал его на руках, потом опустил на холодную, примороженную землю.

– Прощай, мальчик, прощай, – сдавленно проговорил командир полка. – Хорошие ты стихи написал на могилу Саши Хатнянского… А вот на твою могилу никто уже не напишет.

Демидов добрел до землянки, спустился вниз. Ноги отчего-то стали тяжелыми, гудела голова. Он обхватил ее ладонями и сел за стол.

– Спас, – тихо произнес над его ухом комиссар Румянцев. – Шесть боевых машин спас. Не он – полыхать бы им одним костром.

Демидов не ответил. Молчал, продолжая оцепенело смотреть на бревенчатый сруб землянки. Он не сразу понял, что надо делать, когда лейтенант Ипатьев протянул телефонную трубку. Взяв ее в руки, он вдруг увидел, что глаза Румянцева покраснели от слез. Батальонный комиссар вынул из кармана широкий платок и стал гулко сморкаться. Отвернулся к окошку инженер Стогов, будто ему потребовалось срочно увидеть что-то на аэродроме.

– Да, слушаю, – безучастно сказал Демидов в черную трубку. – Что?

– Я по поводу красноармейца Челнокова, – отчеканил на другом конце провода майор Стукалов.

– Вы всегда как нельзя вовремя, – ответил Демидов без усмешки.

– Что поделать, – настойчиво продолжал Стукалов, – дело с фашистской листовкой, найденной у вашего моториста, надо доводить до конца. Я должен сегодня же поговорить с Челноковым.

– Нет… нельзя, – глухо ответил Демидов.

– Нельзя? Почему нельзя? – с неподдельным удивлением переспросил Стукалов.

– Нельзя с ним встретиться, – трудно выговорил полковник. – Его уже нет среди нас.

– Сбежал? – обрадованно вскричал Стукалов. Демидов стиснул трубку.

– Нет, не сбежал. Тушил зажигалки, сброшенные «мессершмиттами» на стоянку, и погиб… Погиб, как герой.

И телефонная трубка замолчала.

Под утро сон летчиков был настолько крепким, что его не прервал ни легкий шум, возникший около столика дневального, ни голос самого дневального, изумленный и восторженный в одно и то же время.

– Товарищ майор, никак вы!

– Тише, тише, Левчуков, – послышался приглушенный голос, – людей побудишь.

Вошедший разделся и бесшумно лег на пустую койку. А утром, едва только затрещал электрический звонок, сигналящий «подъем», и в комнате вспыхнул свет, все вскочили от оглушительного веселого выкрика Коли Воронова:

– Ребята, майор Боркун вернулся!

Одеяла и простыни как по команде полетели вверх. С коек повскакали летчики, окружили комэска. Боркун, голый по пояс, только что пришел из умывальной и до красноты растирал полотенцем свое крепкое тело.

– Ну чего расшумелся, рыжий, – добродушно осадил он Воронова. – Доспать хлопцам не дал.

Одеваясь, он рассказывал однополчанам о вчерашнем воздушном бое. И здесь, из столовой во время завтрака не было отбоя от расспросов. Василий отвечал, посасывая черную трубку с «чертом», и, когда не хватало слов, принимался жестикулировать, чтобы получше изобразить детали боя. Только на командном пункте, куда старая полуторка доставила их из столовой, невозмутимость покинула его. Едва он спустился вниз и попал в полосу блеклого электрического света, лейтенант Ипатьев, обращаясь ко всем, развернул свежую «Правду».

– Товарищи! Читайте! Василию Николаевичу присвоено звание Героя Советского Союза.

Боркун крякнул и растерянно опустился на табуретку. Он с недоумением разглядывал большой портрет, напечатанный на второй полосе, словно не узнавал себя. А Румянцев читал короткую корреспонденцию, помещенную под этим снимком. «Портрет? Откуда они взяли портрет?» – думал Боркун, как будто ответить на этот вопрос было сейчас самым главным. И когда все бросились его тискать и обнимать, он вспомнил, что в штабе фронта его щелкнул «лейкой» какой-то молоденький лейтенант. Боркун достал носовой платок и поднес к глазам, хотя в них не было ни единой слезинки, – просто ему понадобилось куда-то деть свои большие руки.

– Спасибо, братцы, спасибо! – прошептал он растроганно.

А уже трещали телефоны, и его поминутно вызывали из других полков и совершенно незнакомые летчики, и те, с кем когда-либо он или на аэродромной стоянке, или в столовой успел переброситься двумя-тремя словами. Султан-хан смотрел на него черными глазами, цокал языком:

– Ай, молодец джигит! Ай, душа человек. Тебе – слава, полку – слава!

Алеша Стрельцов, оттесненный другими, издали любовался комэском.

Побыв несколько минут в кругу этих близких ему, искренних людей, Боркун набил трубку и вместе со своим другом Султан-ханом вышел из землянки. Промозглый сизый туман стлался над летным полем. В полутьме сновали механики. Под коротенькими плоскостями истребителей шумели лампы подогрева. Взяв Султан-хана под локоть, Василий шагал с ним к редкому березнячку. На опушке глазами отыскал срубленное дерево, предложил:

– Сядем.

– Давай сядем, – охотно согласился Султан-хан.

Сероватая кора дерева была покрыта сырой пленкой. На торце виднелись годовые кольца. Видно, много прожило дерево, прежде чем коснулась его пила дровосека. Боркун достал спички, раскурил трубку. Горьковатый дымок приятно обогрел его.

– Ты как думаешь, – спросил он товарища, – это ведь здорово – получить Героя, а?

– Еще бы! – с заблестевшими глазами ответил горец и повторил: – Тебе – слава, полку – слава. Первый Герой полка!

– Положим, первый не я, – возразил Боркун.

– Вай! Зачем так говоришь? – воскликнул горец, предчувствуя, о чем пойдет речь.

Но Боркун вынул изо рта трубку, усмешливо повторил:

– Сказано, не я. Ты первый герой полка. Ты их уже двадцать нащелкал, а я только четырнадцать. Думаешь, почему мне первому дали звание? Потому что сбил я эту троицу в одном бою, под Москвой, когда фашисты у самой столицы и стойкость у наших людей надо поднимать. Думаешь, везде летуны так удачливо воюют, как у нашего «бати» Демидова? Какое там! Есть полки, где и потерь в три раза больше, и стойкости меньше. Так что звание я получил первым, но первый герой полка ты. Все летчики у тебя хитрости и тактике учатся.

– А ты совсем, совсем дагестанский барашек. Вай! – ухмыльнулся горец. – Ну зачем чепуху говоришь? Троих в одном бою положить – это что?

Султан-хан хлопнул его по плечу рукой в черной перчатке и тотчас сморщился.

– Что? Болит? – неприязненно посмотрел на кожаную перчатку Боркун.

– Болит, – подтвердил Султан-хан.

– И черт тебя знает! – ругнулся Боркун. – Какой-то ожог паршивый, а ты с ним чуть ли не полгода цацкаешься. Москва же рядом. Попросился бы у «бати», он бы тебя к какому-нибудь самому знаменитому профессору отпустил.

– Да был я уже у профессора… – вздохнул горец.

Они молчали, курили. Две струйки дыма растворялись в безветренном мглистом воздухе над их головами. Султан-хан вновь задумался о себе. Нет, не ошибся тогда старый профессор в Вязьме. С каждым днем все более грозно проявлялась эта тяжелая болезнь. По ночам Султан-хан просыпался от частых толчков сердца. Ощущал томительное головокружение и неотступную слабость. Однажды это вспыхнуло в полете, и Султан-хан внезапно почувствовал себя беспомощным и одиноким. Он уже подводил машину к земле, когда правая рука стала бессильной и омертвело толкала ручку управления под напором плеча. Он вылез тогда из кабины бледный, вспотевший. Идя на командный пункт, думал: «Может, пойти в санчасть, показаться врачам, рассказать обо всем комиссару Румянцеву?» Но тотчас же оборвал себя другой мыслью: «Трус! Зачем тебе это надо? Чтобы тебя отослали в глубокий тыл и ты угасал там медленной смертью вдали от товарищей? Чтобы каждый из них мог подумать: а не дезертировал ли ты умышленно? Нет, ни за что! Надо быть здесь, в борьбе, бок о бок с товарищами, быть до последнего дыхания». И сейчас, докуривая папиросу, чувствуя рядом могучее плечо Василия, он говорил себе: «Ведь жизнь дана человеку, чтобы строить и украшать землю, чтобы делать радостнее бытие. Рано или поздно на смену жизни приходит смерть. Но разве способна она затоптать, навсегда похоронить все хорошее, что сделал человек? Вздор! Вот умрет он, Султан-хан, но никогда не забудут Боркун, товарищи и будущие летчики их девяносто пятого полка, что служил здесь майор Султан-хан, сбивший в горестном сорок первом году двадцать вражеских самолетов. А разве скоро забудут его в далеком родном ауле? Значит, никаких отступлений, только вперед!»

– Слушай, Вася, – сказал он Боркуну с усмешкой, – давай уговор иметь. Если меня фрицы на тот свет отправят, ты за гробом ордена понесешь.

– Да брось ты! – весело перебил Боркун. – И чего она тебе далась, эта смерть? Который уж раз о ней говоришь!

– Нет, я серьезно, – сказал горец. – Ордена понесешь и еще на поминках спиртяги граммов триста выпьешь. Чистого, неразбавленного. Вот Алешку, своего ведомого, об этом не попрошу. Он и от ста будет в стельку!

– Да пошел ты! – энергично отмахнулся Боркун. – Давай лучше я за тебя за живого пятьсот выпью. А сейчас поднимайся – пора на КП.

Глава двенадцатая

Румянцева сильно радовало, что их полк, прикрывая опасный воздушный коридор, выполняя задачу целой дивизии, пока что потерял только один самолет – Боркуна, да и то во время тарана. Батальонный комиссар даже собрал на специальный инструктаж агитаторов и посоветовал им провести беседы на тему «Воюй не числом, а умением».

– Теперь это не только к Суворову относится, – весело говорил он. – Это и к нашим орлам применимо. Боркун, Султан-хан, Стрельцов – они поступают именно так.

Демидов, мозговавший над картой и одновременно слушавший комиссара, недоверчиво улыбнулся в усы, а после беседы, когда они остались вдвоем, горько сказал:

– Эх, Борис. Оптимист ты – это хорошо. Да только на одном оптимизме далеко не уедешь. Суворову хорошо было – ни тебе танков, ни авиации.

– Ты это о чем? – спросил Румянцев.

– О числе и умении.

– Так что же? Разве неправда? Только одну машину потеряли.

– Что правда, то правда. Но ты на людей посмотри. До предела измучены. Каждый нерв, как струна. На одной упругости воюют.

– Это верно, командир, – согласился Румянцев.

Они замолчали, и оба подумали, что отсутствием потерь полк обязан не только мужеству и мастерству, но и физической подготовке летчиков, позволяющей им делать по четыре-пять вылетов в день.

Генерал Комаров, поначалу требовавший, чтобы полк выстоял хотя бы десять дней, на вопрос Демидова, когда же ослабнет напряжение, ответил с грустью:

– Еще чуток подожди, Демидыч. Ты же можешь. Я знаю.

И Демидов ждал. Но прозорливыми глазами он видел, как сдают и слабеют люди, как отдуваются они после третьего вылета и какими вялыми становятся их движения, когда они снова забираются в кабину, чтобы совершить четвертый. Знал он и то, что в этом четвертом вылете у них уже не будет той безупречной осмотрительности и того расчетливого азарта, которые необходимы для очередной победы. А воздушный бой дело такое, что вести его с ослабленной осмотрительностью нельзя, никакая техника пилотирования и никакая меткая стрельба тебя не спасут. Зазевался – и получай «мессера» в хвосте, а следом и очередь… Да, устали, порядком устали ребята. Им бы недельку на отдых. Но штаб фронта требует летать, летать и летать.

Немцы продолжали наносить удары малыми и средними группами с разных направлений.

Целей становилось так много, что невозможно было на каждую из них находить противодействие. Линия фронта полукольцом окружила столицу. Были взяты Ясная Поляна, Калинин и Клин, гитлеровцы стояли под самым Химкинским водохранилищем. Но давно уже не было на Западном фронте тех быстрых удачных прорывов и охватов, которые так помогли Гитлеру в первые дни войны. С боями, с огромными потерями брали теперь фашисты каждую деревеньку на переднем крае и нередко сразу же оставляли ее, не выдержав контратаки, оставляли усеянную трупами, брошенными орудиями и танками. Линия фронта коробилась: то острыми уступами врезалась в подмосковную землю там, где противнику удавалось потеснить наши войска, то проваливалась там, где контратаковали части Красной Армии. Гитлер еще надеялся на блицкриг, а Геббельс кричал о том, что к рождеству Москва будет взята. Но солдаты, ночевавшие в сырых окопах переднего края, те солдаты, что, по словам Геббельса, первыми должны были пройти по Красной площади, все реже и реже говорили о взятии Москвы.

В конце октября замелькали в сизом воздухе первые снежинки, осыпали подмосковные леса, усеяли вспаханные под пар поля. Выпал снежок и на аэродроме, и, видя, как хрустко ложится он под ноги, Демидов знающе говорил:

– А что, хлопцы, крепкая идет зима. Чую, что крепкая.

Инженер Стогов недовольно ворчал: техникам достанется, а Румянцев его успокаивал – немцам больше. Рассветы стали длинными и поздними, сумерки ранними и торопливыми. Но и за короткий день летчики демидовского полка успевали по нескольку раз слетать за линию фронта.

В субботу 30 октября из штаба поступил приказ – выделить четверку для прикрытия группы «петляковых», идущей «а бомбежку аэродрома Ватутинки.

Демидов наотрез отказался пустить в бой Василия Боркуна, решив дать ему после двойного тарана три дня отдыха; шестерка Жернакова, в которую входил теперь и Коля Воронов, должна была прикрыть на переднем крае атаку стрелкового полка. Поэтому сопровождать «петляковых» выпало Султан-хану, Алексею Стрельцову, Красильникову и Барыбину.

Как и всегда, едва лишь стали известны задания, штабная землянка превратилась в сплошной муравейник.

– Ватутинки! – кричал Воронов. – Алешка, ты идешь на Ватутинки! Да это же рукой подать до аэродрома, где мы с тобой войну начинали, где майор Хатнянский похоронен. А горючки хватит?

– Тише, Вороненок, – отвечал с ленивой неопределенной улыбкой Султан-хан, – о горючке у меня спрашивай. Начальство в бой ведет, начальство знает. На семь лишних минут горючки останется.

– А у нас дело попроще, – сказал Воронов, отмахивая со лба рыжую прядь, – до линии фронта и назад… поболтаемся над полем боя минут тридцать, и точка.

Получив последние указания, Алеша пошел на стоянку. Надо было осмотреть матчасть, принять от механика традиционный рапорт и потом сидеть в тесной кабине «ишачка» в ожидании той секунды, когда зеленая сигнальная ракета прочеркнет низкое, пепельно-серое небо над головой. Шагал он неторопливо – времени до вылета было в достатке. Подходя к самолету, услышал за спиной икающие гудки автомашины. Обернулся. Прямо на него, по траве, прихваченной слюдяной коркой утреннего заморозка, мчалась рыжая «санитарка». Он хотел было посторониться, но машина замедлила ход. Скрипнули тормоза, хлопнула дверца, из кабины выскочила медсестра с зеленой брезентовой сумкой за плечом. Варюша! Алексей остолбенел от удивления.

Растерянный, даже несколько испуганный, он не сразу бросился навстречу. А Варя торопливо, ничего не видя вокруг, бежала к нему. Преодолев смущение, он схватил ее протянутые руки в тонких трикотажных перчатках.

– Варюша, ты? Откуда?

– Вашу Лиду к танкистам перевели, – выпалила она, – муж за ней приезжал… веселый такой парень. Усач, полтавчанин…

– Значит, ты будешь нашей полковой медсестрой?

– Ну да же! А тебе не нравится?

– Да нет… что ты, – смущенно ответил Алеша. – Только расспросами теперь друзья замучат.

Варя обидчиво поджала губы.

Но он шагнул ближе и смело положил руки ей на плечи.

– Значит, вместе, Варюша, – проговорил он, – совсем мы теперь с тобой…

– Что совсем?

– Муж и жена, – счастливо засмеялся Стрельцов. – Давай всем, всем и объявим?

– Нет, подождем, – сказала она и засветилась улыбкой, – пускай лучше все знают, что ты за мной ухаживаешь и я, кроме тебя, никого, никого не признаю!.. А то начнут болтать больше, чем надо, еще тебя охладят.

Алексей молитвенно поднял руки:

– Варюша!

Она взглянула на тупоносый истребитель. Стоя на его плоскости, механик Левчуков осматривал кабину. Варины глаза стали большими и грустными.

– Летишь?

– Через полчаса, Варюша.

– Далеко? – спросила она и тотчас же устыдилась своего вопроса.

– На фронт, – беспечно ответил Стрельцов.

– Береги себя, – она опустила голову, налетевший ветерок колыхнул ее волосы, выбившиеся из-под новенькой меховой шапки. Сказала нерешительно, не поднимая глаз:

– Приходи сегодня ко мне… Я буду одна.

– Приду, Варюша. Обязательно приду, – откликнулся Алеша. – А про вылет не думай. Неопасный он! Девушка недоверчиво покачала головой:

– Ой, Алешка, чепуху ты говоришь… Сейчас все опасно. Даже вот по аэродрому ходить и то… – Она хотела что-то прибавить, но за спиной Алексея раздался гортанный голос: «Вэдомый».

– Я пойду, – быстро сказала Варя и скользнула по нему счастливыми стыдящимися глазами.

Прерывисто гудя, рыжая «санитарка» помчалась по аэродрому к лесной опушке, где ей была приготовлена стоянка и маскировочная сеть. Алеша обернулся и встретился взглядом с Султан-ханом. В грустных темных глазах горца мелькнуло какое-то ласковое недоумение. Очертив вокруг себя дугу рукой в кожаной перчатке, Султан-хан озадаченно воскликнул:

– Нэт, ты подожди! Командир ничего не знает, а его вэдомый девчонку на стоянке лапает, а? Ну и джигит!

– Я не лапал, – решительно возразил Алеша. – Такую лапать нельзя.

– Почэму же?

– Люблю я ее, – глухо сказал Стрельцов, – люблю, и точка. Это я только вам, товарищ командир, признаюсь.

Султан-хан поцокал языком и продолжал пристально рассматривать своего ведомого, словно впервые его увидел.

– Подожди, Алешка. Да ты, я гляжу, настоящим человеком становишься. Говоришь, любишь. А не брешешь? Может, тебя к ней просто на ночь под одеяло потянуло?

Стрельцов сердито тряхнул головой.

– Жив останусь – женюсь на ней.

– Вай, как решитэльно! – воскликнул Султан-хан и снова погрустнел.

Больно кольнула мысль: «Женится, ясно, что женится, если весь светится, когда о ней говорит. А вот тебе, Султан, никогда ни на ком не жениться».

– Молодец, Алешка. Только крепко люби, понял? – вдруг быстро и горячо проговорил он. – На войне грубости и жестокости досыта. Но если ты через войну любовь свою пронесешь, – лучше женщины и жены не сыщешь. Клянусь небесами Дагестана, настоящая будет у тебя жена!

– Товарищ командир, – тихо попросил Алеша, – только вы об этом никому.

– Могила! – ударил себя в грудь Султан-хан. – Еще раз клянусь небесами Дагестана, – он похлопал летчика по плечу и требовательно закончил: – А теперь в кабину!

Алеша быстро занял место в истребителе, пристегнул парашютные лямки. По взлетной полосе, взметая сухую редкую пыль, пробежали шесть истребителей: четыре «яка» и два И-16. Это шестерка майора Жернакова пошла прикрывать атаку стрелкового полка. Алеша глазами проводил «ишачок» своего друга Коли Воронова и мысленно пожелал ему доброго пути… Он счастливо думал о Варе, о предстоящей встрече с ней вечером. И от этого ему показалось, что сигнальную ракету дали гораздо раньше. Он посмотрел на самолетные часы – нет, прошло ровно тридцать минут после взлета жернаковской шестерки.

«Ишачок» послушно отвечал на движения рулей, пока, подпрыгивая, тащился на взлетную полосу, а потом становился правее самолета Султан-хана. Винт мельтешил перед глазами. Алеша увидел, как Султан-хан поднял над козырьком своей кабины руку в кожаной перчатке, это означало: пошли!

Машины быстро оторвались от земли и полезли вверх, в пасмурное небо. Майор повел четверку под самой кромкой серой непроницаемой облачности. На высотомере было около двух тысяч метров. В назначенном месте они встретили девятку «петляковых» и, покачав им приветственно плоскостями, пошли чуть повыше, в хвосте у них. Пара Султан-хана держалась левее, а Красильников прикрывал правый фланг. Временами обе лары сходились и расходились над строем бомбардировщиков, меняясь местами. В эти минуты летчики имели большую возможность осматривать небо в районе полета. Оно было пустым и мрачным. Белесые тела «петляковых» плыли внизу. Султан-хану они казались тяжелыми и неповоротливыми. Да, впрочем, так и было. Бомбардировщики басовито выли моторами и шли по прямой. Девять самолетов: три звена, три острых клипа. Над линией фронта их вяло обстреляли зенитки, и Султан-хан не удивился этому. «Прозевали немцы», – равнодушно подумал он.

В этот пасмурный день у горна было тоскливо на душе. Снова он почувствовал ненужную слабость и опасливо думал, как бы не повторилось то же, что было неделю назад при посадке. Что он сможет сделать тогда? Раза три Султан принимался сжимать и разжимать больную руку, сгибать ее в локте. «Нет, кажется, повинуется», – отвечал он на свои сомнения, но веселее от этого не становилось. Прищурив глаза, он с грустью вспоминал счастливое лицо своего ведомого Стрельцова, его восторженные, бессвязные восклицания о Варе. «Влюбился, чертенок, – думал он, – а я? А Лена?»

В последнее время Султан-хана стала тяготить переписка с далекой, судьбой отброшенной от него на сотни километров Леной Позднышевой. Ее письма были проникнуты неподдельной тоской. По газетной фотографии, опубликованной в «Правде», Лена нарисовала портрет Султан-хана и прислала ему. Майор смотрел на профиль молодого парня в летном шлеме и не узнавал себя. В заостренных решительных чертах худощавого лица сияла такая мужественная красота, что он не выдержал: «Нет, не похож. Милая Лена! Это твоя любовь меня рисовала, а не карандаш».

– Командир, впереди аэродром! Султан-хан вздрогнул. «Черт возьми, чуть было не прозевал».

– Вижу, – ответил он недовольно, – будьте внимательны. Снимите пушки с предохранителей.

Внизу в окаймлении высоких зеленых сосен виднелось летное поле. Оно было густо усеяно самолетами. На опушках в капонирах стояли двухмоторные бомбардировщики. Капониров явно не хватало, и десятки «юнкерсов» и «хейнкелей» были выведены прямо на рулежные дорожки и на «красную линейку». В центре буквой «Т» сходились две широкие бетонированные полосы, и по ним рулили серые, похожие на саранчу «мессершмитты». Еще секунда, две – и они взлетят. Но «петляковы» были на боевом курсе. Их флагман, видимо, уже скомандовал бомбить, и черные капли бомб, отвалясь от плоскостей, со свистом понеслись вниз. Султан-хан, шедший в хвосте колонны, видел, как две бомбы рухнули прямо на белый бетон взлетной полосы, высекли столб пламени и один из «мессершмиттов», начавший разбег перед взлетом, беспомощно опрокинулся на спину. Потам бомбардировщики зашли вторично и высыпали на самолетные стоянки все оставшиеся бомбы.

На летном поле заполыхало несколько костров. В небо из средних и малокалиберных установок ожесточенно лупили опомнившиеся зенитчики. Черные разрывы и блестки пламени окружали самолеты, но отважным был ведущий у «петляковых». Когда двухмоторные машины сбросили на цель весь свой бомбовый груз, он приказал снизиться и штурмовать стоянки из пушек. Такой бешеной атаки Султан-хан еще никогда не наблюдал. Сразу воспламенившись от боевого азарта, он буйно крикнул по радио своим ведомым: