Геннадий Александрович Семенихин
Над Москвою небо чистое
– Вот и отлично, – одобрительно поддакивал старший. – Значит, и тут выдержишь. Выстоишь!
А Демидов слушал его и дополнял все то, что Комаров сознательно опускал в своих лаконичных пояснениях. И слова солдата-старшего звучали для него так: «Ты, конечно, понимаешь, Демидов, против тебя стоит не кто-нибудь, а отборный корпус Рихтгофена со своими бомбардировщиками и истребителями. Понимаешь ты и другое: если раньше этот воздушный коридор защищали три боевых полка, а сейчас только один твой, легкой жизни не жди. Понимаешь и то, что за десять дней полк твой растрепят, что будут потери. Но главное – надо отстоять московское небо, сделать его если не совершенно неприступным, то, по крайней мере, труднопроходимым. А раз так, то к черту все мрачные мысли. Драться, драться и драться!»
Это Демидов прекрасно понимал. Стоять насмерть и даже погибать, но не открывать московского неба врагу. Москва недавнего прошлого и Москва сурового настоящего – вот что было ближе всего земного, дороже всего личного.
И подполковник, расправив крутые плечи, посмотрел в лицо генералу, посмотрел сурово, но ясно и первый, в нарушение всех уставных норм, протянул ему широкую узловатую ладонь!
– Будет выполнено, – сказал он тихо, сказал просто и твердо, и этого было достаточно.
Не замечая протянутой руки, Комаров шагнул ему навстречу, сильно притянул к себе, поцеловал в колючие седоватые усы.
– Спасибо, Демидыч, – проговорил он, – спасибо, старина!
В штабной землянке над столом светила на этот раз не какая-нибудь потемочная «летучая мышь», а настоящая трехсотсвечовая электрическая лампа. Это лейтенант Ипатьев проявил завидную расторопность и к полковому совещанию летного состава успел подвести сюда провод от гарнизонной электростанции. Демидов, закончивший свое короткое сообщение о новой боевой задаче, поставленной перед полком штабом Западного фронта, отер ладонью вспотевший лоб.
– Вот и все, товарищи.
Пристальные, въедавшиеся в человека глаза Демидова всматривались в подчиненных. Его не удивил расстроенный вид начальника штаба Петельникова. Кто, как не он, во всей полноте представляет сложность и серьезность воздушной оборонительной операции, в которой их полку дали такую ответственную роль. Подполковник с облегчением вздохнул, убедившись, что летчики смотрят гораздо бодрее и увереннее.
– Так что, товарищи летчики? Все ли понятно?
Боркун тяжелой ладонью похлопал себя по шее, будто хотел попробовать ее крепость. Усмехнулся, покосился на своего соседа Султан-хана, но коричневое лицо горца ни одним мускулом не ответило на его улыбку.
– Понятно, товарищ командир, – флегматично произнес Боркун, – только уточнить бы хотелось. Сто двадцать боевых вылетов в день – это, если разделить на брата, по четыре на каждого получится. Туговата Нагрузочка, что называется, предельная.
– Боитесь, что это будет вам не по силам, Боркун? – холодно спросил Румянцев.
И Боркун моментально притих, улыбнулся извиняющейся улыбкой.
– Да не поняли вы меня, товарищ комиссар. Такому бугаю, как я, и шесть вылетов по силам. У меня же бицепсы, как у Ивана Поддубного. Я к другому клоню. Надо наш молодняк подготовить получше, чтобы осечек не вышло. Питание чтобы строгое было, по утрам физзарядка, никаких гулянок и спиртных излишеств.
– Дело говорит капитан, – сказал Петельников, – я за всем этим буду следить беспощадно. Порывисто вскочил Султан-хан.
– Я не русский, я дагестанец, товарищ командир, – воскликнул он, – но, когда разговор идет о Москве и защите московского неба от поганых фашистов, я трижды русский! Тут передо мной выступал капитан Боркун. Говорил о физзарядке, о бытовом режиме, арифметикой мало-мало занимался, вылеты на брата делил. Одно могу сказать: хороший ты баец, Вася, а говорить не умеешь. С того ли надо начинать! Нам московское небо доверили. Кто доверил? Родина доверила, партия доверила, народ наш советский. Так разве тут может идти речь, сколько раз можно, а сколько нэ можно подниматься в небо за один день! Сколько командир прикажет – столько и поднимемся. Я так считаю, – твердо закончил Султан-хан, и вся землянка ему зааплодировала.
После выздоровления лейтенант Бублейников стал несколько строже и суше в обращении с товарищами. Раньше он был говорливым пустословом, готовым угощать любого собеседника остротами, анекдотами, всевозможными новостями до полного одурения. Впрочем, такие, как он, часто встречались среди молодых летчиков, еще не побывавших в серьезных переделках. За ретивостью, а порой и заносчивостью они старательно прятали свою робость перед грядущими испытаниями.
Но стоило молодому летчику побывать в жестоком бою, где лоб в лоб сталкивался он со смертельной опасностью, как на глазах у всего полка он превращался из лихого говоруна в совершенно иного человека. Он и по земле начинал ходить увереннее, и словом своим дорожить, не бросая его на ветер, и во взгляде, в движениях; у него появлялась степенность. Все это произошло и с Бублейниковым. Но с Алешей Стрельцовым он был по-прежнему покровительственно шутливым: и уважал Алешу, и посмеивался над его житейской неопытностью.
На новом аэродроме эскадрилью майора Жернакова разместили в большой светлой комнате, где раньше помещалась аэродинамическая лаборатория: на стенах остались схемы действия сил на крыло самолета при взлете, наборе высоты, на предельных скоростях.
Бублейников занимал самую крайнюю койку. Когда Алеша зашел за ним по пути на ужин, он сидел за тумбочкой и химическим карандашом надписывал на конверте адрес. Рядом лежала целая груда писем, и он, показывая на нее, счастливо жмурился:
– Видал?
Алеша вопросительно посмотрел на него.
– Эх ты, детеныш, – добродушно сказал Бублейников, – это все от нее. От «паташонка» моего. За неделю столько сочинила, а! Знать, не забывает.
– Неужели за неделю? – удивился Алеша.
– А думаешь, – хмыкнул Бублейников, – бывает, так распишется, что и больше пришлет. А получать их приятно, Алексей, ох-и приятно.
Стрельцов улыбнулся.
– Чего зубы оскалил? – заворчал Бублейников. – Разве тебе понять! «Не доходчиво», как говорил у нас на занятиях один начхим. Эх, Леха, приятный ты парень и летчик что надо, а в личном вопросе отстаешь. Женить бы тебя, шельмеца. Ведь и рожа приличная, и башка на месте пристегнута, да и все остальное, наверное. И чего ты медлишь? Вон в госпитале медсестра Варя расспросами о тебе замучила. Спрашивает, а глаза – вот такие широкие, как фары на посадке.
– Неужели спрашивала? – улыбнулся Алеша, Бублейников кивнул: – Весь госпиталь говорит, какая она недотрога.
– Ладно, когда-нибудь и на ком-нибудь, может, и женюсь, – вздохнул Алеша. – Идем ужинать, что ли!
Глава одиннадцатая
На новом аэродроме следователю военной прокуратуры майору Стукалову, отвели изолированную комнату с отдельным входом. Черноволосый писарь Володя Рогов вместе с шофером дежурной автомашины внес небольшой, но и не маленький коричневый сейф Стукалова и выдал майору три ключа: от дверного замка, от английского и от навесного. Майор Стукалов довольно осмотрел свое новое жилище, подкинул на ладошке все три ключа и отпустил своих помощников. Потом снял очки в роговой оправе, старательно протер их запотевшие стекла.
Оставшись один, он запер дверь, попробовал, работает ли телефон, и, услышав протяжный гудок подмосковной АТС, удовлетворенно положил на рычаг трубку.
Так уж повелось, что майор Стукалов, прикомандированный к демидовскому полку, с самых первых дней войны везде поселялся отдельно от всех. Так было удобнее работать, вести деловую переписку и переговоры в полной уверенности, что это никому не станет известным.
Стукалов снял гимнастерку и аккуратно сложил ее на табуретке тем самым конвертом, каким обычно складывают гимнастерки в солдатских казармах. Оставшись в клетчатом коричневом джемпере, из выреза которого выглядывали его тощие ключицы, он с удовольствием лег на свежезастеленную кровать. Переливчатый звон пружинного матраца и запах свежего постельного белья усилили и без того хорошее настроение. Сцепив руки за затылком, Стукалов смотрел на чистенький, с зеленой аккуратной каемочкой потолок и думал о том, что не столь уж плохо после землянок и фронтовой грязи провести день-другой в такой обстановке.
С детства Женя Стукалов привык вырывать у жизни все хорошее с боя. Он быстро усвоил немудреную истину, что без борьбы и настойчивости это хорошее не заполучишь. Нельзя грешить на Жениных родителей, утверждая, что это они привили ему такое качество. Его отец, директор гидростанции, взъерошенный, одутловатый человек, вечно куда-то торопившийся, ходивший, хотя у него был персональный автомобиль, в грубых, забрызганных водой и цементным раствором сапогах, на строительных точках бывал чаще, чем дома, и на формирование характера своего сына вряд ли оказывал какое-либо влияние. Энтузиаст многих хороших дел, человек, уважаемый всей округой, он незаметно сгорел, пораженный неотвратимо надвигавшейся сердечной болезнью.
После его смерти Женя остался на попечении у своей преждевременно поседевшей матери. Пенсии не хватало, и мать стала преподавать в школе. К сыну она относилась ровно: не баловала, но и не была излишне строгой. Однажды в период безденежья десятилетнему Жене захотелось иметь нарядный двухколесный велосипед, выставленный в местном универмаге. Мама отказала в покупке. Женя ревел целых два часа, но услышал короткий неутешительный ответ:
– Можешь и громче орать, все равно ничего не добьешься.
Тогда Женя стих, но стих, как стихает летний ливень, чтобы припустить сильнее.
– Не купишь? – без единой слезинки спросил он.
– Не куплю.
– Тогда я буду биться головой о стенку, пока не скажешь, что купишь.
Женя схватился цепкими руками за железную спинку кровати и, подпрыгнув на коленях, ударился с грохотом головой о стенку. В глазах запрыгали зеленые мячики, голове стало больно, но он ударился с новой силой и продолжал биться до тех пор, пока мать, удрученная его холодной решимостью, не сдалась.
– Ладно, Женечка, – махнула она рукой, – перестань. Куплю.
Так была одержана первая победа в жизни, и этот метод он взял на постоянное вооружение. Женя подрос и поступил в ветеринарный институт. Нельзя сказать, чтобы он был туг к наукам. Но, поучившись год, он разочаровался в избранной было профессии.
– Нет. Симменталки и голландки явно обойдутся без меня, – сказал он матери. – Пойду в юридический.
За два месяца до начала войны Женю направили в Белорусский Особый военный округ на должность военного следователя, а потом, в суматохе оборонительных боев, начальник прикомандировал его к демидовскому полку. Он этому очень обрадовался. Все-таки человеку нелетающему спокойней живется в авиационной дивизии, базирующейся на солидном расстояний от линии фронта. Правда, тщеславие иной раз посасывало под ложечкой, когда Женя узнавал, что его коллеги, другие военные следователи, попавшие в пехоту и танковые войска, уже отличились в боях и получили правительственные награды, но он умел себя сдерживать и в минуты таких размышлений. «Ничего, – уверенно думал он, – не обязательно ползать по-пластунски И. путешествовать на броне танков, чтобы зарекомендовать себя настоящим военным следователем. Моя первейшая обязанность оберегать государственную безопасность, и здесь-то я отличусь».
Евгений Семенович усмехнулся, подумав о том, что эта возможность наступила. У него в сейфе лежала случайно найденная записная книжка красноармейца Аркадия Челнокова. Каким важным был сейчас для него этот документ!
…Стукалов всегда считал себя человеком дела. Повалявшись на мягкой чистой кровати всего минут пятнадцать, не больше, он вскочил, открыл сейф и, достав оттуда записную книжку в голубенькой обложке, начал задумчиво перелистывать ее страницы, заполненные округлыми буквами. Стукалов недолюбливал этого застенчивого мечтательного юношу с большими, спокойными глазами. Ему всегда казалось, что Челноков пользуется незаслуженной симпатией и комиссара Румянцева, и летчиков, и даже самого Демидова. Челнокова с теплой шутливостью именовали «полковым поэтом», его приглашали на самые ответственные штабные заседания и поручали вести протоколы. А ведь на эти совещания иной раз и Стукалова забывали приглашать, ссылаясь на то, что они носят сугубо производственный характер. И на допросе немецкого аса, сбитого комиссаром Румянцевым, Челнокову поручили быть переводчиком.
Евгений Семенович неоднократно прислушивался к частушкам и стихотворениям, которые декламировал моторист, но никакой крамолы обнаружить не мог. А теперь… теперь перед ним лежала подлинная исповедь этого юнца и много, ой как много давала она ему, военному следователю, призванному оберегать государственную безопасность полка. Стукалов улыбнулся тонкими губами: «Нет, шалишь, большую власть над людьми имеешь ты, Семеныч. Вот ходит себе спокойно этот рифмоплет и знать не знает, где он может очутиться через считанные денечки. И гордецу Демидову это будет хорошим уроком».
Евгений Семенович снял телефонную трубку, набрал городской номер коммутатора авиагарнизона и потребовал штаб Демидова. Ему повезло: трубку взял не кто-нибудь, а сам подполковник.
– Я вас слушаю, товарищ майор! – отозвался он. – Как новое жилище?
– Спасибо. Очень хорошее, – ответил Стукалов. – У меня к вам безотлагательное дело. Когда к вам можно зайти?
– В любое время, – ровным голосом произнес Демидов. – Сейчас, правда, мы готовимся к вылету на прикрытие переднего края обороны, так что лучше бы завтра.
– Я готов подождать до этого срока, – сдержанно согласился Стукалов. – Но, повторяю, товарищ командир, дело у меня безотлагательное.
– Вот и прекрасно, – заключил Демидов, – завтра и разберемся. – И в трубке запели короткие гудки.
Демидов думал, что после разговора с командующим авиацией фронта его полк введут в бой сразу же, едва только запоздалый осенний рассвет зажелтит землю. Но обстоятельства сложились иначе. С утра заладил нудный промозглый дождик, и туман до того плотно упал на аэродром, что западной его окраины и стоящих на ней бомбардировщиков ПЕ-2 не было видно. Тридцать два летчика в готовности номер один битый час просидели в тесных кабинах истребителей. Затем готовность номер один заменили готовностью номер два. Летчики с наслаждением покинули тесные кабины и, разминая затекшие руки и ноги, ходили по летному полю, сбивались в веселые группки на стоянках своих эскадрилий, в технических каптерках резались в домино и шахматы. У машины Султан-хана, пестрой от нарисованных на ней техником Кокоревым красных звездочек, собралась почти вся эскадрилья. Очутившийся здесь же инженер Стогов, попыхивая папиросой, одну за другой рассказывал авиационные байки.
– Вот вы молодой, да ранний, – шутливо тыкал он пальцем в высокого угреватого лейтенанта Бублейникова: ему он едва-едва доставал до плеча, – скажите, какая разница между типами самолетов?
– Так это же целую лекцию надо читать, – замялся лейтенант.
– Лекцию, – презрительно протянул инженер. – А я, как по-писаному, в две минуты все преподам. Собрались однажды на аэродроме «дуглас», «пешка», «ил», а рядом «ишачок» стоит. Вот «ишачок» и спрашивает у «пешки»: «Ты чего такая худая?» «Поневоле будешь худой, – отвечает «пешка», – если каждый божий день тебя «мессеры» и «хейнкели» от зари до зари гоняют». Спрашивает «ишачок» у «ильюшина»: «А ты чего сгорбился?» – «Как же не горбиться, если тебя каждый день зенитки лупят?» Тогда «ишачок» у «Дугласа» спрашивает: «А ты чего такой толстый?» «А я, – говорит «дуглас», – продовольствие да интендантское имущество вожу, каким же мне быть еще».
Красная ракета, с треском разорвавшаяся в воздухе, прервала веселую болтовню. Это начштаба Петельников снова сигналил готовность номер один. От командного пункта, придерживая прыгающий планшет, бежал к ним сам Демидов.
– «Батя» рысит, как имеретинский иноходец, – заметил Султан-хан, – значит, на задание пойдем.
– А погода? – всколыхнулся неуверенный голос Барыбина.
Демидов приказал немедленно собраться всем летчикам на стоянке первой эскадрильи и, когда они кольцом расселись вокруг него, ткнул пальцем в карту.
– Все нашли Серпухов, никто не потерял? Теперь берите юго-западнее города восемь километров. Здесь наш аэродром подскока. Если кого подобьют или обрежет мотор – плюхайтесь на него. А сейчас взлетаем. Курсом на Серпухов идут шестьдесят Ю-88. Боевой порядок – фронт эскадрилий. Пойдем за облаками. Туман расходится. – Он выпрямился и, сверкнув глазами, зычно скомандовал: – По са-мо-летам!
И аэродром быстро опустел. Одна за другой уплыли к линии фронта девятка и три семерки истребителей. Демидов повел свою девятку «Яковлевых».
Пробив почти двухкилометровый слой разорванной облачности, он взмыл к солнцу, занимая расчетную высоту. Остальные группы также стали эшелонироваться по высоте. Все вместе они создали одну громадную этажерку, верхней полкой которой была девятка Демидова, нижней – семерка вертлявых «ишачков», ведомая Султан-ханом. Под крыльями машин сквозь мутные серебристые облака виднелась подмосковная земля. Дымились кирпичные трубы заводов, холодными ледяшками мельтешили озера, в оправе белых березовых рощиц тянулись пригороды, разрезанные серыми линиями шоссейных дорог. Темными пятнами проплывали скошенные поля.
В одном месте Султан-хан, летевший чуть повыше тысячи метров, увидел футбольное поле с лысинами земли у деревянных ворот. На нем суетились маленькие фигурки. Кто-то и сейчас, в напряженные дни боев, играл в футбол. Может, это были ребятишки, а может, бойцы второй линии фронта или же призывники, ожидающие своих эшелонов. Это приятно поразило горца. «Жизнь не зажмешь!» – подумал он.
Чуть приотстав от самолета Султан-хана и его ведомого Стрельцова, шли Красильников и Барыбин. А всех выше, по-орлиному рывками вертя головой, осматривал небо Демидов. Еще на земле он решил встретить вражескую колонну как можно дальше от Москвы и свое намерение выполнил. На большой высоте ему и его ведомым удалось разогнать скорость. Впереди столбами дыма и артиллерийскими вспышками обозначилась линия фронта, когда в наушниках раздался голос комиссара:
– Командир, ниже нас колонна Ю-88.
Демидов глянул в указанном направлении и на мгновение замер от неожиданности. «Юнкерсы» шли сплошной стеной, девятка за девяткой, на одной высоте, не маневрируя и не перестраиваясь. Медленно плыли их серые цельнометаллические тела, тяжелые от подвешенных бомб. Демидов сверху уже различал черные диски вращающихся винтов. И он дал короткую команду: «В атаку!»
Бой начался точно так, как и предвидел Демидов. Всей своей группой он спикировал на головную девятку «юнкерсов», и его летчики дали несколько очередей по флагманскому звену. Левый ведомый «юнкерсов» завыл моторами, скользнул вниз, черня небо полосой дыма. Из второй семерки, которую вел капитан Боркул, отделился самолет и нырнул вслед за «юнкерсом», чтобы его добить. Оставшаяся шестерка со стороны солнца вторично атаковала первую группу «юнкерсов». Потом все перепуталось, боевые порядки истребителей расстроились; ревя моторами, истребители демидовского полка носились на вертикалях и горизонталях и били, били из пулеметов и пушек не уставая. С клекотом вспарывали осеннее небо разноцветные трассы.
Первая девятка «юнкерсов» была рассеяна гораздо быстрее, чем предполагал Демидов. Мимо него, сверкнув зеленым животом, пронесся на бешеной скорости чей-то «як» и ушел к солнцу. Только черный хвост, какие были на самолетах эскадрильи Жернакова, успел заметить Демидов.
– Скаженный! – закричал он. – Чуть не распорол, мать твою в душу!
Но эфир тотчас же принес извинение. Молодой дребезжащий голос послышался в наушниках командира полка:
– «Батя», я – Бублейников. Сбил «юнкерс», атакую второй, больше не буду ходить так близко.
Минутой спустя эфир опять выплеснул торжествующий крик:
– «Батя», я – Бублейников. Второй «юнкерс» горит. Ура!
И снова взлетающие вверх и головокружительно падающие вниз тени чертили воздушное пространство. Истребители резали винтами и капотами облака.
В разгаре боя Демидов услышал тот же восторженный голос:
– «Батя», добил второй. Иду на третий. Я – Бублейников.
– Осторожнее, сынок, – предупредил Демидов, наблюдая с высоты за всеми сложными. перемещениями самолетов.
Группа Боркуна расстроила вторую вражескую эскадрилью. «Юнкерсы» шли на восток уже не в прежнем безукоризненно четком строю, а разорванными звеньями. В это мгновение четвертая по счету девятка фашистских бомбардировщиков решила, видимо, стать флагманской и вести за собой на Москву вторую, еще не рассеянную часть колонны. Упрямо, на сомкнутых интервалах пошли «юнкерсы» прежним курсом.
– Борис, атакуй! – приказал Демидов Румянцеву, четверка которого пока что ходила следом за ним, не ввязываясь в бой.
Увлекая за собой ведомых, комиссар спикировал вниз. Он выровнял свою машину на одной высоте с «юнкерсами» и молча, не открывая огня, на предельной скорости пошел в страшную лобовую атаку.
Самолеты сближались стремительно. Румянцев видел сигарообразные носы бомбардировщиков. И вдруг, как ошалелое стадо, шарахнулись бомбардировщики, заковыляли в воздухе. Из-под их плоскостей оторвались бомбы и ушли вниз. Через минуту взрывы рвали черную пахотную пустошь в стороне от маленькой деревеньки с зеленым куполом церкви.
– Бей! – яростно закричал Румянцев и бросился на новую девятку.
А тем временем последняя семерка Султан-хана поливала огненными струями покидающие поле боя фашистские самолеты. Как пиявка, присосался Султан-хан к одному из них с черным драконом на фюзеляже. Сомкнув губы, горец шел в том самом воздушном мешке, который именуется «мертвым конусом». Отчаянно палили в него штурман и стрелок-радист, но капитан, словно издеваясь над экипажем, сближался, не открывая огня. Он видел, как мечется в кабине штурман, как в паническом ужасе вертит головой летчик.
– Ага, попался, – разжав челюсти, зло выкрикнул горец и тотчас же обратился к Демидову: – «Батя», бью семнадцатого.
Он не услышал дробного грохота пушки, но почувствовал, как встрепенулась его машина. Огромный взрыв потряс короткое туловище И-16, едва не опалив его тупой нос. Еле-еле удержал Султан-хан рулями свою машину. Фашистский бомбардировщик погибал у него на глазах. От очереди Султан-хана в правой моторной группе взорвался бензобак. Правая плоскость, искореженная огнем, жалко согнулась и отвалилась от фюзеляжа. Следом за ней отпало и другое крыло. Воздушный поток опрокинул тяжелый корпус «юнкерса», и огромной личинкой машина устремилась вниз… А с высоты гремел бодрый голос Демидова:
– Назад, орелики! Домой! Бензин!
И летчики, послушно переведя глаза на бензочасы, увидели, что стрелка, колеблясь, движется к нулю. Сбиваясь в группы, занимая прежний боевой порядок, истребители поворачивали назад. Садились с последними килограммами горючего в баках, и не было приятнее звука, чем грохот серых бетонных плит посадочной полосы под колесами на пробеге… А на земле начштаба Петельников, затаив дыхание, пересчитывал самолеты и, не веря своим глазам, строго спрашивал лейтенанта Ипатьева, прильнувшего к окулярам полевого бинокля:
– Девятка подполковника Демидова?
– Вся возвращается.
– Семерка капитана Боркуна?
– В полном составе.
– Семерка майора Жернакова?
– Вся.
– Семерка Султан-хана?
– Как штык, товарищ капитан.
После посадки Демидов молодо сбежал по ступенькам в землянку, в потемках схватился за прямой телефон, связывающий их полк с штабом фронта, но телефон этот зазвонил раньше, чем волосатая рука подполковника сняла трубку.
– Демидова! – весело потребовал генерал Комаров.
– У телефона, товарищ командующий.
– Ты, Демидыч? – переспросил Комаров. – И как ты только всюду поспеваешь? Уже на КП. Все сели?
– До единого, товарищ генерал.
– Спасибо, Демидыч. Спасибо, родной ты мой! Снова на уровне оказался. Ты еще сам не знаешь, что сделал, золотая твоя голова, – захлебывался скороговоркой генерал. – Гитлеровцы решили сегодня совершить звездный налет на Москву. Двести машин с трех направлений! На тебя шла их ударная колонна. И ни одна – слышишь, Демидыч? – ни одна машина не дошла даже до окраин. Твои летчики ухлопали семь «юнкерсов», остальные сбросили бомбы куда попало. Это победа, Демидыч, большая победа.
Подполковник шершавой ладонью смахнул с лица крупные капли пота.
– А две другие колонны?
– Спрашиваешь! – вскричал генерал. – С теми было легче. Против каждой по дивизии стояло. Всех окрестных «пэвэошников» мобилизовали. Но там мы потеряли шестерых сбитыми. А ты молодчина. Один выстоял без потерь. Суворов!
Демидов довольно рассмеялся:
– Нас, курских, голыми руками не возьмешь!
В их разговор ворвались помехи, и Комаров несколько раз крикнул: «Алло, алло!» Потом слышимость вновь стала устойчивой.
– Слушай, Демидов, – воодушевленно кричал генерал. – Приказом наркома обороны тебе присвоено очередное воинское звание «полковник». Румянцеву приказом главкома ВВС – «батальонный комиссар», Петельникову, Боркуну и Султан-хану – «майор». Завтра получишь приказ, а сейчас всех поздравляю.
– Служу Советскому Союзу! – сказал Демидов.
Он и не заметил, что позади него, привлеченные разговором, собрались летчики. Устало расчесывал голову Боркун, чему-то хмурился Султан-хан, на цыпочки приподнялся Алеша Стрельцов.
– Что? Благодарность? – весело спросил Румянцев. Демидов рассмеялся в седоватые прокуренные усы.
– Берите выше, комиссар. С меня причитается. «Полковника» присвоили.
Румянцев, сбив по пути табуретку, бросился к командиру, обнял его.
– Хлопцы! – закричал взбудораженный Боркун. – Поздравляй «батю»!
И летчики затискали, затормошили его. А когда стало известно о присвоении званий Румянцеву, Петельникову, Боркуну и Султан-хану, шум еще больше усилился.
– Вай! – кричал Сультан-хан. – Майор буду, старший комсостав. Война кончится, с тобой, Алешка, в одной очереди у железнодорожного коменданта стоять не буду. Пойдем: ты в одно окошечко, где длинная-длинная очередь, я – в другое, где пусто и только надпись; «Для старшего комсостава».
Летчики расшумелись, и Демидову стоило большого труда отправить их на обед. В опустевшей землянке он сел за стол, склонился над оперативной картой района боевых действий. Хотелось разобраться во всех особенностях сегодняшнего боя. В раздумье он не услышал ни скрипнувшей двери, ни вкрадчивых шагов. Поднял голову, лишь когда вошедший опустился рядом с ним на скамейку. Увидел холодно мерцающие за стеклами роговых очков глаза майора Стукалова.
Сдержанно улыбаясь, следователь сказал:
– Даже и не знаю, как теперь к вам обращаться, товарищ командир. То ли «подполковник», то ли «полковник».
– Пожалуй, можно и полковником называть, – улыбнулся довольный Демидов.
– От души поздравляю.
– Спасибо. У вас ко мне дело?
– Да, дело, – вздохнул Стукалов. – Неприятное и срочное дело.
– Я слушаю. – Демидов оперся подбородком о сцепленные ладони. – Говорите.
Стукалов помедлил, пальцами побарабанил по согнутой острой коленке, покосился на дремавшего в углу телефониста.
– Хотелось бы с глазу на глаз.
– Хорошо, – согласился Демидов. – А комиссару можно присутствовать?
– Безусловно.
– Маченков, – окликнул Демидов телефониста, – поищите-ка комиссара, он, кажется, на стоянке второй эскадрильи. А за телефонами сам пригляжу.
– Вот в чем дело, товарищ командир, – негромко заговорил Стукалов. – У меня на руках материалы, серьезно компрометирующие моториста звена управления красноармейца Челнокова. Если бы речь шла о ком другом, я бы не стал вам надоедать. Но Челноков имеет доступ ко многим особой важности документам. Такой человек должен обладать политической чистотой. А Челноков? Что мы о нем знаем? – прищурился Стукалов.
– Что знаем? – машинально переспросил Демидов, с трудом соображая, почему вдруг после воздушного боя, звонка генерала, поздравлений разговор ни с того ни с сего перешел на моториста Челябкова. – Что знаем? Знаем, что он сын учителя из Херсона; скромный, впечатлительный паренек. Мечтает стать поэтом. Работает мотористом, мы часто привлекаем его и к штабному делопроизводству. Но если на матчасти не хватает рабочих рук, его уговаривать не нужно. Одно слово – и всю ночь будет механикам или пармовцам помогать. Что еще можно прибавить? – Лоб Демидова покрылся глубокими складками. – Не разгильдяй, не пьяница.
Командир полка замолчал и вопросительно уставился на собеседника. Стукалов прощающе улыбнулся, снял роговые очки, протер их запотевшие стекла.
– О, товарищ полковник! К сожалению, мне придется дополнить эту характеристику с другой стороны. Челноков – человек, которому нельзя доверять. Сомнительный, политически неустойчивый человек, способный предать.
Демидов оторопел.
– Не может этого быть!
– Да, да, – загорячился Стукалов. – У меня веские основания для такого вывода. Вот. – Его рука с тонким запястьем нырнула в карман и вытащила оттуда записную книжку. – В этот блокнот Челноков заносил свои сокровенные мысли. Почитайте. Например здесь.
Демидов взял раскрытую голубенькую книжку и прочел:
«А наши генералы, старшие командиры? Как им не стыдно сейчас возглавлять отступление! Разве они не повинны в том, что не смогли мы отбить натиск фашистов где-нибудь у Бреста или Барановичей?»
Демидов покачал головой.
– Подзагнул Челноков. Наши генералы и командиры – в гуще боя. Хотя в отдельных неудачах, может, кое-кто из них и виноват.
– Вот видите. И вы со мной согласны, – обрадованно подхватил военный следователь. – Теперь дальше читайте. Здесь.
«Родина! Земля моя окровавленная. Вот и дошел по тебе серый твой сын Челноков до самых московских стен. А дальше? Что делать, если Москва падет так же, как пали Минск, Киев, Одесса? Идти за Урал и копать себе берлогу, чтобы укрыться в ней от кованого фашистского сапога?»
– Гм… – неопределенно бормотнул Демидов и перевернул страничку. – А ну-ка, что здесь. «Смерть! Не верю в ее значение и не боюсь. И если суждено мне умереть, хотел бы это сделать так же, как сделал это Гастелло или наш майор Александр Хатнянский. Ни минуты не раздумывая, кинусь в бой». А ведь неплохо. Смотрите, Стукалов, неплохо!
– Да. Но чем вы объясните первые высказывания, явно пораженческие? Или еще; вот. – Торопливо, съедая окончания фраз, майор прочитал: «Фашисты. Не было, наверное, сильнее и беспощаднее армии». Это как? Разве не восхваление врага?
– Гм… А каким образом она к вам попала, данная записная книжка?
– По служебным каналам.
– Послушайте, майор. А вам не кажется, что иной раз мы используем эти самые служебные каналы для того, чтобы копаться в душе советского человека?
