Галина Грушина
Искусство любви
Глава 17. Назон
Едва колымага, увозившая Терцию, скрылась из виду, Назон, мысленно пожелав милой крошке счастливого пути, устремился к дому почтенного сенатора Габиния, женой коего являлась белокурая Понтия. Сам сенатор находился в отъезде. Его супруга, вознамерившись развлечь подруг модным поэтом, – намерение невинное, если учесть, что гостей она собирала днём, и кроме фруктов и сластей к столу ничего не подавалось.
Чтение прошло великолепно: разрумянившиеся матроны рукоплескали стихам, осыпая поэта похвалами. В глубине души каждая хотела вдохновить его хотя бы на одну элегию и тоже стать Коринною.
Назону было велено хозяйкой уйти раньше остальных гостей, но затем вернуться. Трепещущий, счастливый, он исполнил всё, как повелела госпожа. Что получилось из долгожданного сладостного свидания, лучше всего доверчиво поведал Городу и миру сам поэт.
« Иль не прекрасна та женщина? Иль не изящна?
Или давно не влекла пылких желаний моих?
Тщетно, однако, сжимал я её, всё слабея, в обьятьях:
Жаркого ложа любви грузом постыдным я был!
Шею мою обнимала руками, кости слоновой белее,
Хитро дразнила меня сладострастным огнём поцелуев,
Трепетно нежным бедром льнула к бедру моему.
Я же, как будто меня леденящей натёрли цикутой,
Был полужив-полумёртв! Мышцы утратили мощь.
Вот и лежал я, как пень, как гнилая колода.
А ведь недавно на ложе с прелестной Коринной
Был я достоин названья мужчины во всём.
Уразумев, что мой пыл никаким не пробудишь искусством,
«Ты надо мной издеваешься, дурень?» – вскричала.
«Кто же велел тебе лезть без желанья в постель?»
Миг, – и, с постели скользнув,как была, без одежды,
Убежала она от меня босиком!»
Юноша был огорчён и напуган случившимся. По размышлении он решил, что то ли чем-то отравился, то ли на него напустили порчу. Увы, Понтия была навсегда утеряна, а ведь она сильно ему нравилась, и сейчас, вспоминая, какую женщину довелось ему сжимать в обьятиях, он стонал. Как бы Понтия в отместку не разгласила о его позоре! Что станет тогда с его славой наставника в великом искусстве любви?! Бежать! И как можно скорее.
– Едем в Сульмон, – объявил он Пору.
К сожалению, поэты сплошь и рядом появляются на свет у самых неподходящих родителей. Юный Овидий Назон не был исключением. Явившись под родительский кров и предвидя малоприятные разговоры с отцом, он старался держаться как можно беспечнее , всеми способами пытаясь не попадать батюшке на глаза. Он весьма преуспел в этом, поскольку в городе у него было много знакомцев, да и окрестности Сульмона отличались живописностью, маня к дальним прогулкам. Сострат уже успел дать старому хозяину полный отчёт о римской жизни его отпрыска, весьма огорчившей почтенного человека: стоило ли столько лет платить за ученье сыночка, живя с ним в разлуке, в надежде увидеть своё дитя если не в сенаторской тоге, то хотя бы блистающим на общественном поприще, чтобы однажды он вернулся домой пустейшим столичным вертопрахом!
Неприятного разговора Назону избежать не удалось. Напрасно он просил отца не доверять словам Сострата, похваляясь нежданной славой, посещением знатных домов и тем, что его стихи на устах всей молодёжи. Старик был неутешен.
– Что хорошего в том, что твои стишки лепечут накрашенными губами продажные девки, а твоё имя – имя почтенного всаднического семейства знает всякий пустозвон? Бездельник!
Встретив Сострата, обиженный Назон вполголоса пообещал:
– Когда я стану хозяином, близко тебя к своему дому не подпущу.
– До тех пор ты ещё поумнеешь – пробурчал тот.
Впрочем, жизнь в Сульмоне его вполне устраивала. Отец, человек неглупый, а, главное, любящий единственного сына, поохав с женой, пришёл к выводу, что раз не судьба им видеть наследника большим человеком, так нечего и горевать. И в Сульмоне люди неплохо живут. Оставит сынок под родительским присмотром вздорные свои занятия, бросит сочинять любовные стишки, хозяйством займётся, женится, детишки пойдут. При столь умилительной картине старик совсем смягчился и сменил гнев на милость, превратив тем самым пребывание Назона под родительским кровом в весьма приятное времяпрепровождение. Ни о чём более не заботясь, юный поэт предавался восхитительному безделью, следствием чего тут же явились стихи. Впрочем он благоразумно скрыл их от родительского ока.
Его, столичного жителя, нанюхавшегося римской вони, оглушённого вечным шумом миллионного города, ослеплённого нестерпимой пестротой толпы, всё более пленяла тишина родного городишки.
– Вот я в Сульмоне живу, – бормотал он, царапая стилем по воску. – Здесь изобильны хлеба, виноград ещё изобильней. Вод проточных струи орошают ашни пелигнов. Тучная почва рыхла, буйные травы в лугах…
«Древний высится лес, топора не знавший от века.
Веришь невольно, что он – тайный приют божества.
Ключ священный в лесу, и пещера с сосульками пемзы.
И отовсюду звучат нежные птиц голоса»
Раз милая вдохновительница теперь за морем, значит, с любовными элегиями пора покончить. Время приниматься за настоящий труд. Нет, не эпос; пусть о битвах героев поют другие поэты. Его привлекала трагедия, и внутреннему взору всё чаще являлась прекрасная женщина, колхидянка, чародейка, страстная, безоглядная в любви и ненависти Медея. Наверное, Понтия такая – великолепная Понтия, в опочивальне которой он так опозорился. Да, он напишет трагедию, весь театр станет ему рукоплескать; имя Назона больше не будет вызывать в памяти легкомысленные стишки, но встанет вровень с Эврипидом…
Он присаживался у ручья на камень, слушая лепет воды, давая мыслям течь привольно, – и вдруг вспоминал свою милую крошку, её картавый голосок, смех бубенчиками. Терция была за тридевять земель, меж ними плескалось море, и в то же время она незримой тенью реяла в воздухе, сидела возле него, рвала цветы, шлёпала по воде босыми ножками. О, если бы она была сейчас здесь, какой прелестью наполнилось бы всё вокруг! Не нужны ему ни Понтия, ни все эти Либы и Хлои с Марсова поля, – одна любимая, его Коринна, совершенство от макушки до мизинчика на ноге. Почему она уехала? После стольких ночей любви, поцелуев и нежных слов что случилось меж ними? Она всё время отдалялась, делалась холодна и раздражительна. И потом эта поощряемая служанками отвратительная привычка выпрашивать подарки! Недалёкая, суетная, корыстная девчонка. Хорошо, что они расстались. Женщин на свете много. У него есть , из кого выбирать. Есть ли?..
« Всё хорошо в этом мире, но сердце тоскует,
Нет лишь огня моего… нет причины огня.
О, если б боги меня поселили на ебе,
И в небесах без тебя не захотел бы я жить!
Море меж нами…»
– Наш мальчик грустит, – перешёптывались озабоченные родители.
– По своей милашке, – пояснил Сострат. – Молодой господин привязчив, как телёнок. Нашёл замужнюю вертихвостку и закрутил с ней. Долго ли до беды? Оженить его надо.
– О том все мои думы, – оживилась матушка. – Да ведь ему трудно угодить…
– Сам Пудент согласен отдать за нашего свою дочку, – сообщил батюшка, – но хочет, чтобы молодые сами сговорились. Почтенное семейство, одной земли сколько. Приданое дадут богатое. Надо нашего уговаривать . – Матушка пообещала сделать всё, что сможет.
Молодой человек не подозревал, как сильно озабочены родители. Разомлев от полуденной жары, он дремал под развесистым платаном, прислушиваясь к шелесту листвы. Ему перевалило за двадцать… Значит, время любовных стишков миновало. Так почему промедление? Пора приниматься за что-то значительное, попробовать сравняться с Эврипидом . И ему тотчас представилась Трагедия в плаще до земли, с грозно нахмуренными бровями из-под всклокоченных косм. Вот она приближается широкими шагами, властно говорит:
– Когда же ты перестанешь унижать своё дарование всяким вздором и вспомнишь обо мне?. На тебя уже указывают пальцем: вот тот, кого сжигает страстью жестокий Амур. Или ты действительно не можешь совладать с собой? Довольно терять время. Элегия – прелестная, беспечная девушка с узлом благовонных кудрей возражает:
– Пусть радует нас, о любви возвещая. Ведь без его песен Венера была бы грубовата.
– Избранный мною предмет – по дарованиям моим, – поддакивает юноша, и Элегия,
смеясь, возлагает на голову своего поэта венок и увлекает за собой. Трагедия с силой хватает его за другую руку, и они тянут поэта в разные стороны…
Очарованный пленительной картиной, нарисованной его воображением, Назон обрадовано решил описать её в стихах и сделать прологом к своей будущей трагедии «Медея». Он поспешил домой.
Родители только что закончили совещаться о его участи и встретили сына полные решимости.
– Мы задумали тебя снова женить, сынок, – нежно улыбнулась мать.
– А? Да-да, – заторопился он мимо.
– Невеста для тебя уже просватана, – строго возвестил отец.
– Очень хорошо, – кивнул юноша.
Родители удивлённо переглянулись. Он спешил к себе записать только что сочинённую сцену.
Невеста, подобранная Назону родителями, оказалась совсем зелёной девочкой лет двенадцати. – У неё на уме, поди, одни куклы, – сказал жених отцу.
– Девочка скромная, послушная. Домовитая, – перечислил отец – Пудент отдаёт за нею виноградники, те, что возле наших, и выпасы вдоль Большого ручья, трава на которых так нравится тебе.
– Я женюсь, батюшка, раз ты хочешь, но уж и ты отпусти меня в Рим. Пусть моя супруга подрастет. Сам понимаешь, матерью ей становиться рановато. Отпустишь?
. Поездка в Рим понадобилась ему прежде всего для работы в библиотеке и написания уже просившейся на бумагу трагедии. А потом Сульмон навсегда и простое, доступное счастье. Да и трава вдоль ручья, пестрящая анемонами, так хороша. ..
Ночью ему привиделся яркий сон. Он пробудился в слезах и долго лежал впотьмах, обдумывая увиденное. Ему приснились выпасы с густой травой, ручей и холм с вековым платаном . Тут на лугу появилась красавица-белая корова в сопровождении кроткого быка; они принялись щипать цветы. Бык прилёг, медлительно пережёвывая траву, и задремал.»»
«Вдруг ворона, гляжу, слетела, махая крылами
И на зелёный лужок, каркая, села, потом
Трижды клюнула грудь белоснежной коровы и нагло
Клювом вырвала вмиг несколько белых клоков.
Та, хоть не сразу, ушла, на месте оставив супруга, —
А на коровьей груди кровоподтёк багровел.
– Кто бы ты ни был, скажи, ночных сновидений отгадчик, —
Если в нём истина есть, что предвещает мой сон?!..»
Глава 18. Коринна
В консульство Сатурнина и Лукреция Веспилона Владыка вернулся в Город, по случаю чего были устроены пышные празднества с раздачами народу, зрелищами, шествиями и жертвоприношениями. Не усидев в Сульмоне, Назон приехал в Рим. С ним прибыл и Сострат – не столько по просьбе патрона, сколько по собственному желанию: он, уже отпущенный на волю, собирался открыть прачечную в Сульмоне и хотел купить работника.
Идучи однажды по Субурре, дядька столкнулся носом к носу с вертлявой девицей, в которой без труда узнал служанку, часто прибегавшую к ним с записочками в пору, когда молодой господин блажил стихами о Коринне., путаясь с замужними вертихвостками. Неприятно удивлённый , Сострат хотел молча пройти мимо. Напе также не обрадовалась встрече. Однако разминуться на узком тротуаре им не удалось.
– Уж не вернулась ли из провинции твоя хозяйка? – полюбопытствовал он с плохо скрытой тревогой.
– Ничуть, – успокоила она. – Госпожа моя живёт за морем, под боком у мужа. А ты что здесь околачиваешься? Где твой господин?
– Мой господин в Сульмоне. Он женился на богатой девушке, счастлив и спокоен, – заверил Сострат.
– Хвала богам! – повеселела служанка. – Надеюсь, он бросил стихоплётство? Ох, как надоели нам его стихи!
Они внимательно поглядели друг на друга.
– Не лги мне, девушка, – встревожился Сострат. – Если твоя хозяйка в Городе, беды не миновать.
– Ах ты, старый плут! – возмутилась Напе. – Значит, твой господин тут, а не в Сульмоне? Так и знай: видеть его не хотим! Чтоб и близко к нашему дому не подходил.
Оба они были столь явно огорчены и встревожены, что прониклись доверием друг к другу и разговорились. . Сострат признался, что Назон в Риме и не собирается отсюда скоро уезжать, а Напе сообщила, что они с госпожой недавно вернулись и, хотя Капитон прогнал жену и даже вручил ей разводное письмо, обе живут по-прежнему в доме Капитона, так как ехать к матери в захудалые Карсеолы госпоже неохота, а снять другое жильё нет денег. Верные слуги принялись озабоченно обсуждать, как не дать встретиться своим господам, чтобы меж ними не возобновились прежние шуры-муры. Сострат проводил Напе и даже помог ей тащить тяжёлую корзину с фруктами и цветами. Условившись ничего не говорить господам, они озабоченно расстались. Обоим было от чего расстраиваться. Сострат предполагал, что его господин способен так же легко, как первую, бросить и вторую жену, безмерно огорчив своих добрых родителей, и опять с головой окунуться в разгульную столичную жизнь. Напе опасалась, что внезапное появление Назона может нарушить их наметившееся благополучие: на корабле в Терцию влюбился богатый откупщик, мужчина основательный и молодец собой; появись сейчас некстати Назон, он может задурить голову госпоже и спугнуть богатого поклонника. Как доподлинно разузнала Напе, Секстилий Бальб родом из Патавия, очень богатый публикан, пользовался уважением в своём кругу. Мужчина представительный и с хорошими манерами, и, кажется, был госпоже по душе. К счастью, госпожа про поэта не вспоминает. Морское путешествие и жизнь в провинции пошли ей на пользу. Терция расцвела, а пышные волосы её отрасли, к ним стало легко крепить чужие , так что небольшой изъян – недостаточная длима был совсем незаметен. Удача ей улыбалась.
Напе не знала, что иногда госпожа всё-таки вспоминала Назона. Здесь, в Городе всё было полно им, всё напоминало об отшумевшей любви. Однако приходил Бальб, приносил то духи в золотом флаконе, то серебряную корзиночку с пирожными, смешил, развлекал, ничего не требовал взамен, разве что брал иногда за руку. Терция догадывалась, что у него серьёзные виды на неё. Добропорядочному человеку нужна не сожительница, но жена. Отвергнутая разъярённым Капитоном, выведенным из себя её неосторожным поведением в провинции, она по возвращении в Рим поселилась в его доме: слуги пока не получили хозяйское указание выставить бывшую супругу вон.
Иногда Терцию посещали раздумья. Понимая, что долго прожить на Крытой улице ей не удастся, она не могла решить, что делать дальше . То ли удалиться к матери в тоскливые Карсеолы, то ли снять жильё где-нибудь возле Марсова поля и начать ловить мужчин в Загородке, то ли намекнуть Бальбу, что если он не поскупится, она согласна и на сожительство Но наступало утро, приводя тысячу дел, и она забывала тревожные мысли. Положение незамужней женщины и полная свобода очень нравились ей: она делала, что хотела, шла, куда и когда хотела, принимала, кого хотела. К примеру, Дипсаду.
Сводня возликовала, узнав о возвращении Терции, и с ходу принялась навязывать поклонников, однако Напе была на страже.
– Мы играем по-крупному, – объявила она. – Только замужество. И жених уже на крючке. Как бы нам его не упустить.
Опасность упустить действительно была, если вспомнить, какая слава волочилась за Терцией. Ведь в Риме она была Коринной, той самой, о которой знал весь Город. До отъезда, едва она появлялась в общественном месте, на неё тотчас обращали внимание , и кто-нибудь обязательно восклицал: «Да ведь это Назонова Коринна!»
Крошке захотелось проверить, помнят ли в Городе Коринну, но уличный люд не узнавал её. Возможно, причиной было покрывало на голове, – и однажды на Марсовом поле, проходя мимо толпы молодёжи, она уронила его на плечи. И её узнали! Окружив красавицу, юноши
принялись рукоплескать, чем привела её в замешательство, – впрочем, приятное. Терция продолжала бы ещё долго улыбаться и благодарить , если бы Напе, подхватив хозяйку под локоть, не увлекла прочь. Слава приятна, но Бальб не должен был знать про это.
Выглянув раз утром на улицу, Напе с беспокойством обнаружила, что дверь Капитонова дома увита цветами. Только бы не Назон! Пока хозяйка не проснулась, она старательно содрала и отнесла на помойку все веночки. Потом в течение целого дня её е покидала тревога.
Терция скучала и снова бряцала на лире. Знакомых в Городе у неё не было, в гости никто не звал и к ней не ходили: те дома, где она раньше бывала с мужем либо с Назоном, были для неё закрыты. Выйдя однажды на балкон и со скукой озирая Крытую улицу, она заметила внизу то, от чего её сердце радостно забилось: у посудной лавки стоял Пор, слуга Назона. Тотчас кликнув служанку, – не Напе, – госпожа велела осведомиться, что он тут делает. Пор принёс записку. Сострат, уезжая с купленным работником в Сульмон, озабоченно поручил ему следить за господином, проговорившись о грозившей тому опасности в виде в виде апе и Терции.Пор тут же осведомил о поручении господина и получил за то вознаграждение, как ожидал.
Терция сама изумилась, как сильно обрадовалась, получив записку от Назона. Прижав к груди папирусный клочок, она постояла немного, потом трепетно развернула. Назон, с радостью узнав, что она вернулась из-за моря. спрашивал, когда можно придти к своему божеству. Переведя дух, Терция вспомнила свои нынешние обстоятельства, Бальба, и заколебалась.
– Напе, – позвала она. – Назон в Городе и хочет повидаться.
– Вот напасть! – всплеснула служанка руками. – Ведь вы расстались навсегда. Вспомни, ты и кольцо его утопила.
– Он называет меня госпожой своего сердца.
– Вот горе! Этот Назон липучий, как смола. Порви записку.
– Я только взгляну на него. Подумай, он меня прославил, а ты хочешь, чтобы я обошлась с ним невежливо.
– Ославил он тебя, а не прославил. Выставил, будто голую, людям на забаву.
– Глупости.
– Да как он узнал, что ты вернулась?
Уговоры не помогли, Терция осталась тверда в своём намерении увидеть Назона, и Напе ничего не оставалось, кроме смирения.
– По крайней мере не бросайся ему сразу на шею, – попросила она.
– В этом можешь быть уверена, – гордо обещала она. – Он не услышит тот меня ни одного ласкового слова.
В день, назначенный Назону, весь дом с утра был на ногах. Госпожа велела причесать себя как будто небрежно, с распустившимися прядками, а из одежды выбрала тунику нежную и прозрачную, будто только что встала с постели. Накинув сверху лиловое покрывало, привезённое из-за моря, и взглянув на себя в зеркало, она осталась довольна: пусть видит, чего лишился.
Она вышла к гостю в приёмную в сопровождении служанок, высокомерная и недоступная. Назог загорел, был не по моде коротко острижен и одет, как выходец из муниципия, а не столичный житель. С первого взгляда он ей не понравился, и более всего его новый взгляд, – прямой и твёрдый.
– Я согласилась принять тебя лишь из вежливости, – не садясь, объявила она. – Ты, конечно, понимаешь, что между нами всё кончено, и мы отныне чужие.
– Нет, не понимаю, – тряхнул он головой. – Если любовь уже прошла, мы можем остаться добрыми знакомыми, а не чужими.
– Ах, любовь прошла? Тогда не о чем толковать.
– Погоди же! Отталкивая меня, ты совершаешь ошибку. Рим не простит, если заметит разлад между нами. В глазах людей Назон и Коринна обязаны оставаться любовниками всегда.
– Ты женился?
Он немного смешался:
– Для родителей. Они хотят иметь в доме невестку. Но я не коснулся своей жены: она совсем девчонка и осталась в Сульмоне .
– Уходи. Возвращайся в Сульмон.
Он медлил, омрачившись:
– Ты не отпустишь служанок, и мы не поговорим с глазу на глаз?
– Ни под каким видом, – вмешалась Напе, заметив, что Терция колеблется. – Достаточно ты нас измучил. Сколько слёз пролила моя госпожа!
– Ах, замолчи! – вспыхнула Терция.
– А что, неправда? Стишки, веночки, грошовый перстенёк, – вот и вся корысть. А бедная госпожа чуть не умерла, освобождаясь от плода, которым ты её одарил. Да ещё вынуждена была терпеть негодного любовника…
– И измены…. – шепнула, поникнув Терция.
Назон обиделся:
– Я тебе никогда не изменял! Как? Напе меня оговорила. Ах ты, дрянь! (это служанке) Как ты смеешь расстраивать госпожу выдумками и небылицами? Пошли все вон!
И он вытолкал вон поднявших визг девушек. Терция, сделав вид, что плачет, опустилась на скамью; лиловое покрывало соскользнуло на пол, обнажив прикрытое воздушной тканью плечо.
– Люби меня! – бросился к ней взволнованный поэт. – Моя Коринна! Наши имена будут неразлучны во веки веков, так неужто мы сейчас расстанемся? Будь всегда моей песнью, моей любовью, ненаглядная, бесценная крошка!
– Ты меня ещё чуть-чуть любишь? – осушила она слёзы.
– В сто раз больше, чем раньше.
– Но ты женился.
– Я уже позабыл об этом. Простим друг другу всё, что было. Ведь и ты мне изменяла.
– Никогда! Если ты называешь изменой то, на что я соглашалась иногда из-за денег, то вспомни, я бедна. Но я любила одного тебя.
– А нынче? Любишь ли ты своего поэта?
– Капельку.
Разговор они продолжили в опочивальне.
