Галина Грушина
Искусство любви
Глава 14. Коринна
«Секст Фуфидий Капитон – Корнелии Терции, жене своей. Сюда приехал из Рима племянник нашего Руфа и рассказал, что тебя часто видят на людях, но ни следа беременности. Если так, приезжай. Мои дела идут хорошо. Пробуду здесь ещё год. Квинт Титий, мой коллега, который привезёт это письмо, отправится назад после Анны Перенны и захватит тебя с собой.»
– Капитон велит ехать к нему, – отбросив письмо, сердито сообщила Терция служанке и задумалась. Было о чём поразмыслить. Многое тревожило её. Отсутствие денег: мать и не думала вернуть оставленные ей Капитоном на ведение дома суммы, так что пришлось обратиться к ростовщику. Отсутствие надёжной опоры в жизни: не было никого на свете, кроме Напе, жалкой служанки, на кого бы она могла положиться. Нрав возлюбленного приводил в недоумение: он был то нежен, то неприступен, переменчив и капризен, вспыльчив и требователен, легковесен и болтлив, ленив, беспечен и, увы, скуп. Рубрий, с которым она недавно целовалась на пиру, нравился ей больше, однако он был знатен и жениться на ней, конечно, не собирался, так что приходилось довольствоваться Назоном. И ещё одно беспокоило её: нежданная напасть, о которой она старалась не вспоминать, но которая грозила в скором времени разрушить всё: в положенный срок к ней не пришли регулы.
– Поедем или откажемся? – обеспокоенно спросила примостившаяся возле Напе.
Вспомнив про любимого, с которым придётся расстаться, Терция грустно улыбнулась:
– Вчера на прогулке Назон был так заботлив, сам вытряхивал мне башмак, когда в него попал камешек, а потом обувал меня.
Понюхав склянку с притираниями, Напе покривилась:
– Он хочет внушить зрителям, что сгорает от любви к тебе, хотя сам еле тлеет. Он не способен долго любить кого-нибудь, кроме себя и своих Медей.
– Ты слишком строга. Он как дитя: плачет, если не дают игрушку, но тут же роняет её и забывает. В мужья он не годится.
– Какой из него муж! Ему нужна мамочка, а не супруга. Богатая и знатная. Обязательно терпеливая, – чтобы сносить его капризы и измены. Ведь такого бабника свет не видел.
– Ты так думаешь?..
– Будто сама не знаешь.
Терия схватилась за горло:
– Меня тошнит, Напе.
– В прямом или переносном смысле? Меня саму давно тошнит о него. Я не хотела говорить. Вчера он посылал своего балбеса прикрепить таблички со стихами к дверям какой-то Понтии, жены сенатора.
– Не верю! – вздрогнула Терция. – Нет, никогда! Только я одна его вдохновляю, в этом-то я уверена. Напе, меня тошнит.
– Да ты что ела?
– Меня тошнит не от еды. Ты не понимаешь?
– Неужто?.. – всплеснула руками служанка.
Обе в страхе уставились друг на друга.
– Что делать?
– Бедная, бедная моя госпожа! Вот что наделал этот стихоплёт !
Из глаз Терции посыпались слёзы, и Напе, поразмыслив, бодро объявила:
– Господин будет рад.
– Кто, Капитон? Он что, по-твоему, считать не умеет?
– Мужчины бестолковы. Отпиши мужу, что на-сносях. А время родов мы скроем.
Представив себя на-сносях, а не чуть-чуть, Терция от страха разрыдалась.
– Нет, нет! Я не хочу. О, мать Изида, что делать мне, несчастной? Смотри, не проболтайся Назону.
– Да пропади он совсем со своими стихами, – от души пожелала озабоченная служанка. – Не плачь, милая госпожа. Дипсада нам поможет.
Мокрые глазки Терции блеснули радостью: как она могла забыть о доброй, весёлой, расторопной тётушке Дипсаде!
– Разыщи её немедленно.
– Да её искать незачем, только свистни. Она давно бы пожаловала, да боится твоего драчуна.
После того как у неё побывала Дипсада, Терция немного успокоилась. На смену отчаянию и замешательству пришла тихая грусть. Сомнений более не оставалось: она пребывала в тягости. Свершилось то, что не могло с нею свершиться в пору жизни с мужем. Если ничего не предпринять, скоро весь дом узнает, что госпожа в отсутствие супруга понесла. Её стройное тело начнёт разбухать, лицо пойдёт пятнами, а прелестный живот, которым так восхищается любовник, станет уродливой тыквой. Если же сделать то, что советует Дипсада, легко можно умереть. И тогда её мёртвое тело положат на носилки и потащат на кладбище, а толпа станет швырять грязью и кричать: Поделом ей! Сжав руки, Терция принялась всхлипывать. Как ей хотелось сейчас положить голову на чьё-нибудь надёжное плечо и всласть поплакать. Но возлюбленный уединился в снятой неподалёку каморке, где он любит проводить время вместе со своими табличками и стихами.
Терция долго ждала, когда он слезет с Пегаса, но, видать, крылатый коняга закусил удила и носил седока по дальним далям. Наконец он явился , и то лишь потому, что проголодался.
– Иногда мне кажется, ты любишь меня меньше, чем расписываешь в элегиях, – Не удержалась она от упрёка.
– Что за вздор ! – отмахнулся он.
– Тебе больше нечего ответить?
– Да я век бы сжимал тебя в объятиях, но, милочка, сейчас мне не до разговоров, я упущу мысль.
– Ты совсем не понимаешь женщин, – горестно вздохнула она.
– Я?! В ваших сердцах для меня нет тайн. Послушай только что законченное мною письмо Пенелопы Улиссу, и ты убедишься, как глубоко я понимаю женщин.
Наполнившись внезапным гневом, Терция сердито выкрикнула:
– Твой Улисс – шатун и блудник. Шлялся по морям десять лет, не оставив, наверно, денег жене. Все вы таковы!
Назон развеселился:
– Может, тебе даже Эней не по душе?
= Лгунишка и пустобрёх твой Эней. Бросить царицу, его любившую и, может быть, беременную… Сердце у него было звериное. Как у всех вас!
– А что ты скажешь про.. – начал, было, Назон, однако Терция зажала уши.
– Терпеть не могу всех этих Энеев и Улиссов. Они никого не любили, кроме себя. Как все мужчины!
Ночь их примирила. Лаская свою госпожу, Назон шептал:
– Одну тебя люблю, моя Коринна. В тебе лучшая часть моей души. Другая женщина никогда не поселится в моих стихах.
Слушая его бормотанье, она вспомнила про неведомую Понтию, которой уже посланы таблички со стихами, но промолчала. Тётушка Дипсада наставляла:
– Вся наука любви в том, что мужчины и женщины – два государства, живущие по разным законам; сумей извлекать выгоду, вот и всё.
В чём её выгода? Выйти за Назона? Она станет качать люльку, а он – писать стихи? К тому же у них не будет денег. Зачем ей такой муж? Её выгода в том, чтобы он любил её возможно дольше и писал как можно больше стихов о прекрасной Коринне , прославляя её. Другие выгоды она получит от других мужчин.
– Ах ты, моя глупышка, – шептал он. – Любовь высокое искусство, сродни военному делу. Науку любви я постиг до тонкостей. Странно, что до сих пор никому не пришло в голову написать руководство по стратегии любви: как добиться внимания красавицы и как удержать её…
– Вот и займись этим. У тебя благодаря элегиям и так уже козлиная слава. Стишки для холостяков. Ни одна порядочная женщина не станет читать такое. Если хочешь, чтобы тебя читали женщины, напиши лучше руководство по косметике.
– И напишу. Сделаю всё, чтобы угодить милым женщинам. А для мужчин – науку любви. Нет, искусство!…
Глава 15. Назон
В зале зашушукались, когда он вошёл, и, кивнув двум – трём знакомцам, обратившим к нему лица, скромно присел с края. Поэт Граттий читал своё творение «Война кентавров с лапифами» и дошёл уже до самого захватывающего места, когда шумок в аудитории стал мешать его завываниям. Ощущая себя магнитом, притягивавшим взгляды собрания, довольный Назон принял изящную позу и сделал вид, будто поглощён декламацией, давая любителям поэзии рассматривать себя, свою красивую причёску и золотой всаднический перстень. Вот она – слава. Со своего места в первых рядах поднялся и двинулся к нему Тутикан; улыбнувшись другу и уже подвинувшись на скамье, чтобы дать ему место рядом, Назон внезапно заметил Понтию: белокурая головка была повёрнута в профиль, однако горячий, чёрный глаз пронзил ему сердце, подобно заострённому рыбной костью копью Телемаха. Прочла ли она присланные стихи и догадалась ли, кто автор? Красавица отвернулась, однако для поэта и одного взгляда было достаточно, чтобы в нём всё закипело. Тутикан присел возле, пожав руку. Они давно не виделись: с тех пор как Назон перебрался к своей Коринне, их встречи сделались редки.
– Тут о тебе только и разговору, – зашептал Тутикан. – Все находят, что у Проперция появился достойный продолжатель. А я говорю, что ты способен на большее. Как хороши ервые строфы твоей «Гигантомахии», и какая жалость, что ты её забросил…
Понтия снова повернула голову и слегка улыбнулась, встретив взгляд Назона. Ещё несколько женских лиц обратилось к юноше, и среди них величавая Сервилия, глядевшая впрочем довольно сердито. Назон подтолкнул приятеля:
– Угадай, что может быть прекраснее луга с цветами? Зал, полный женских лиц. Разве не лучшая награда нам за стихи – женское внимание?
– Бывает и кое-что получше, – хмыкнул Тутикан. – Кошелёк с золотом, либо именьице, как у Горация. Да что там! Сытный обед, и то неплохо.
– Чудак! Славы Горация нам всё равно не добиться, а любовь – это лучшее, что есть в жизни. Если бы мне повелел жить без любви даже какой-нибудь бог, я и то ослушался бы.
Чтение Граттия закончилось, и все с облегчением задвигались, встали разминаясь, разбились на группы. Возле Назона тотчас образовался кружок поэтов. Заговорили о стихах; он что-то отвечал, но прервался на полуслове, заметив приближавшуюся Понтию.
– Славен, хвалим, окружён, нарасхват, – с улыбкой проговорила она, снисходительная, самоуверенная, насмешливо любезная. Назон трепетал: знатная и богатая матрона была для него всё равно что небожительница. Вот что такое слава: раньше спесивая красавица не заговорила бы с ним так дружественно.
– Не почитает ли нам сегодня юный поэт что-нибудь из новых стихов? – Просьба звучала как приказ.
С замиранием сердца поэт согласился: были у него подходящие к случаю стихи, не совсем отделанные, но уже просившиеся на люди.
Известие, что Назон хочет декламировать, мигом собрало слушателей; все быстро расслись по местам, раздались хлопки. Он смутился, не ожидая такого рвения. Здесь присутствовало ещё несколько поэтов, пожелавших представить свои творения на суд слушателей, и Назон вежливо уступил очередь какому-то угрюмому детине, вызвав явное разочарование собравшихся.. И вот настал его черёд;он вышел и встал перед притихшим залом, полный счастливого волнения.
« Если «Живи без любви!» мне бог какой-нибудь скажет,
О, я взмолюсь: до того женщина сладкое зло!
Нет, себя побороть мне сил не хватает и воли.
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно,
Я уже весь запылал, видя стыдливость её.
Если другая смела, значит, она не простушка:
Будет, наверно, резва в мягкой постели она.
Коль образованна ты, так нравишься мне воспитаньем,
Не учена ничему, так простотою мила.
Эта походкой пленяет, другая – своей красотою,
Та меня ростом манит:; другая – тем, что мала.
Сладко иная поёт, и льётся легко её голос:
Хочется мне поцелуй и у певицы сорвать…
Словом одним, от любой я пылаю причины,
Часто и метко в меня попадают Амуровы стрелы.
Определённого нет, что любовь бы мою возбуждало;
Поводов сотни, и я постоянно влюблён!»
Зал рукоплескал. Понтия, смеясь, встала и хлопала в ладоши, глядя на него. Раскрасневшийся Назон прошёл на своё место.
– Приап, – шутливо шепнул Тутикан.
– При виде Понтии даже целомудренный Ипполит станет Приапом, – отмахнулся Назон.
– Высоко, братец, замахиваешься… Держись лучше своей Коринны…
Понтия уходила; следуя мимо Назона со свитой поклонников, обронила:
– Увидимся завтра в доме Мессалы.
Он проводил её сверкающими глазами. Она назначила свидание! Кто-то мягко взял его под руку и повлёк за собой. Это был Макр, старший его товарищ.
– Ты не дорожишь своим добрым именем, Назон. Если бы я не знал твою скромность, то после сегодняшних стихов счёл бы тебя беспутником.
– А я и есть беспутник, – весело откликнулся юноша. – Славлю собственные подвиги, совершённые во имя Венеры.
Макр поморщился:
– Хочешь услышать моё мнение? Не спорю, в жанре элегии ты – второй Каллимах. Однако, признайся, твои темы мелки. Поэзия должна быть гражданственной. Не уверен, понравились бы нашему государю твои стихи. Он сторонник крепких семейных уз, ты же хвалишься тем, что прелюбодействуешь с замужней женщиной.
– Друг мой, я пою любовь, – насупился Назон.
– Вернее, свободные нравы.. Я желаю тебе добра и от души советую бросить свои безделки, годные лишь для услады бездельников- щеголей да разгульных девчонок. Не трать свой дар попусту. Если не решаешься воспеть подвиги наших Цезарей, пиши о героях древности, как я. – Не желаю я воспевать грубых предков, их жестокие нравы и кровавые драки. Я славлю наше время. Да здравствует любовь!
– А вот погоди, скоро выйдут новые законы о нравственности, и тогда от подобных славословий никому не поздоровится.
– Меня не переделаешь. Да ты и сам иногда пишешь о сладкой власти Амура. Помнится, в твоей поэме красочно рассказывается о любви Париса к Елене, замужней женщине между прочим. Ага, дружище, ты перебираешься в мой лагерь! – смехом закончил разговор Назон, и Макр, хоть был раздосадован, сердиться на приятеля не стал.
Понтия назначила свидание!.. По окончании рецитаций он не пошёл сразу в дом Капитона, но уединился в снятой им каморке, чтобы сочинить несколько строф, воспевающих белокурую красавицу. Увлекшись, он трудился до тех пор, пока не почувствовал острый голод, и тогда заторопился к возлюбленной.
– Куда ты пропал, господин? – встретила его встревоженная Напе . – Госпоже очень плохо.
– Да что с ней такое?
– Пойдём скорей.
Терция лежала в постели без кровинки в лице. Она с трудом повернула к вошедшему голову, пытаясь улыбнуться белыми губами.
– Милая, что с тобой? – испугавшись не на шутку её вида, бросился к ней Назон.
– Ты сказала ему? –с трудом спросила она служанку.
– Нет, – отрезала Напе.
– Что вы скрываете?!
– Госпожа убила в себе плод.
Назон растерялся:
– Я ничего не знал. Почему вы молчали?
Целуя руку Терции, он заплакал. Утомлённо вздохнув, она закрыла глаза. Он продолжал плакать, уткнувшись лицом в подушку.
– Я знаю больше тебя о науке любви, – сказала Терция – Если для мужчины это забава, то для женщины любовь слишком близко соседствует со смертью.
Служанка оттащила его от постели со словами:
– Не тревожь госпожу.
– Она не умрёт? – совершенно растерявшись, лепетал он. – Надо произвести очищение серой… Боги всеблагие! – И. вырвавшись из её рук, он снова прильнул к больной.
Позднее, когда страхи улеглись и Терции стало полегче, на свет появились такие стихи:
«Бремя утробы своей безрассудно исторгла Коринна
И, обессилев, лежит. С жизнью в ней борется смерть.
Втайне решилась она на опасное дело; я вправе
Гневаться… Только мой гнев меньше, чем страх за неё.
Матерь Изида, чей край там, где Нил протекает,
Систром твоим заклинаю тебя и Озириса ликом ,
Взор свой сюда обрати, помоги моей милой.
Будь благосклонна и ты, о Илифия, к жарким моленьям,
Ты, что жалеешь всегда беременных женщин!
Сам я почту твой алтарь фимиамом,
Надпись добавлю к дарам: Назон за спасенье Коринны.
Лишь помоги!…»
Глава 16. Коринна
Терция выздоравливала долго, так долго, что её возлюбленный, неутешный поначалу, заскучал и стал потихоньку пропадать из дома. Не в силах забыть пережитый испуг, он сочинил сердитые стихи и велел Напе чаще подсовывать табличку с ними госпоже.
«Подлинно ль благо для жен , что они не участвуют в битвах,
Если себя без войны собственной ранят рукой?
Та, что пример подала, исторгнув впервые зародыш,
Лучше погибла б тогда, чтобы других не смущать.
Можно ль неспелую гроздь срывать с лозы виноградной?
Можно ль жестокой рукой плод недозрелый срывать?
Свалятся сами, созрев. Зародышу дай развиваться,
Стоит чуть-чуть потерпеть, если наградою жизнь.
Ты и сама б не жила, моя дорогая,
Если бы матушка сделала то, что сделала дочь.
Боги благие, лишь раз ей простите,
Но и довольно: потом пусть наказанье несёт.»
Похудевшая, печальная Терция тихо лежала в постели, бессильно уронив дощечки со стихами. Мальчишка, поэт, шалопай, что с него взять! Напе, не отходившая ни на шаг, тревожно склонилась к изголовью:
– Скажи, чего тебе хочется, госпожа? – Ей было никак не забыть леденящего ужаса тех дней, когда жизнь Терции висела на волоске: Бедная её госпожа чуть не отправилась к манам. Дипсада, перепугавшись, сбежала, бросив, бросив истекавшую кровью женщину на неразумных служанок.
– Чего бы тебе хотелось, скажи?
На все заботливые вопросы звучало:
– Я устала. – Устала от всего сразу, – от дома, прежней суетливой жизни, забот; более всего от Назона. Устала и ничего не хотела.
Весна, ранняя, тёплая, обильная цветами, наступив, закружила Город в хороводе весёлых празднеств. Напе не могла спокойно видеть, как подавлена её госпожа, прежде беспечная и весёлая , будто птичка. Про себя служанка честила Назона на все корки. Поначалу, услыхав, что госпоже плохо, пылкий любовник перетрусил, даже пустил слезу и ужасно всем мешал. Зато когда госпоже едва полегчало, он тут же забыл все свои обеты; припарки, грелки и лекарства вмиг наскучили ему, и он вновь предался своим любимым занятиям – бумагомаранью и праздношатанью. Подозревая, что у него на стороне заведены шашни, Напе сильно досадовала, что свела его с госпожой: человеком он оказался пустейшим, необязательным и легкомысленным..
Слуга избранника госпожи, наглый и распущенный Пор, к счастью не жил в доме Капитона, ютясь поблизости в наёмной каморке. Быстро уразумев, что парень падок на деньги, Напе стала с лёгкостью получать сведения о Назоне, его прогулках, знакомцах, семье, Сульмоне и прочем, до поры тая их про себя. Однажды Пор сообщил, что господин получил письмо от отца: старый хозяин наказывает сыну ехать домой, поскольку снова приглядел ему невесту. Напе ахнула; сообщать новость больной госпоже она не решилась.
Вскоре ей довелось подслушать под дверью громкий разговор Назона и Терции
– …Я понимаю тебя лучше, чем ты меня, – говорила госпожа.
– Ты меня вовсе не понимаешь! – горячился Назон
– Отчего же? Когда ты красуешься перед другими женщиами, даже если я иду рядом, я отлично тебя понимаю. Когда ты развлекаешься в гостях, в то время как я лежу больная, я отлично тебя понимаю. Когда ты, отговариваясь безденежьем, не хочешь сделать мне подарок ко дню рождения, а сам покупаешь для себя всё, что захочется, я отлично тебя понимаю.
– Вот каким чудовищем, оказывается, ты видишь меня! И ты ещё утверждаешь, что любишь! Что касается подарка, могу сказать одно: не проси. Не станешь просить, дам.
Тут под ногой Напе заскрипела половица, и разговор оборвался. Войдя к госпоже, служанка одарила поэта хмурым взглядом , а когда разгорячённый Назон с досадой удалился, подсела к хозяйке.
– Я всё понимаю, – вздохнула Терция. – Он уже не любит меня так сильно, как твердит в стихах. Он не опора, не друг, не суженый, и я должна разлюбить его. Но тогда станет скучно жить. Мне легче закрыть на всё глаза и продолжать нашу любовь.
Болезнь часто лечат ядом, и , случается, больной выздоравливает. Настало время сообщить о сульмонской невесте, и Напе решила не упускать случая. Она рассказала госпоже о письме, добавив:
– Поглядим, расскажет ли он сам про это. Если не утаит, значит, невеста – пустяки. Если же промолчит, значит, дело плохо.
Терция долго молчала. Осунувшееся личико её было печально.
– Я думала, что больней мне уже не будет, – наконец прошептала она.
Минул день, другой, – Назон ни словом не обмолвился любимой о письме отца, хотя обронил как бы невзначай, что летом ему придётся съездить на родину. Госпожа и служанка переглянулись. Вскоре6 в руки Напе попали таблички с последними стихами поэта. Девушка почти грамотная, она разобрала первые строчки и поняла, что заплатила Пору не напрасно.
– Вот, – сказала она, передавая их хозяйке. – Таблички треснули и господин их выбросил, а я подобрала. Воск немного стёрся, но разобрать можно.
Терция узнала руку возлюбленного.
«Стыдно признаться, но двух в одно время люблю.
Обе они хороши, наряжаются обе умело.
Кто мне желанней из них, было бы трудно решить.
Две меня треплют любви, два встречные ветра.
Утлый челнок, мчусь то туда то сюда!»
– Думаешь, это правда? – упавшим голосом осведомилась Терция.
– А чего ему лгать табличкам? У него чуть нос зачешется, он и то отметит в стихах.
Квинт Титий, знакомец Капитона, о котором сообщалось в полученном Терцией письме мужа, уведомил её, что собирается отплыть ранее намеченного срока, ещё до Мегализийских игр, и если она намерена отправиться с ним, пусть поторопится. Терция поплакала немножко, а потом принялась разбирать свои украшения и безделушки, решая, что взять с собой в заморское путешествие, хотя вовсе ещё не была уверена в своей поездке. Напе обрадовалась: госпоже следовало встряхнуться, дав отставку надоевшему поэтишке, морское путешествие как раз то, что надо, да и ей самой не мешало взглянуть на белый свет.
Назон встретил спокойно намерение своей госпожи съездить к мужу, поскольку летом им всё равно придётся разлучиться, так как отец приказал ему приехать в Сульмон. Напе не удержалась от язвительного замечания:
– Как будто путешествие за море то же самое, что поездка за сто миль.
Тихая и сосредоточенная Терция промолчала. И если до сих пор она колебалась, стоит ли ей ехать, то после слов Назона её решение окрепло.
Вскоре он вручил милой крошке стихи.
« Скоро готовится плыть по неверной дороге Коринна,
Ложе покинув своё, бросив домашних богов….»
Вспомнив по обычаю своему «Арго» и Тритона, поговорил о Сцилле и Нереидах , поэт, не удержавшись, расписал морские опасности. Под конец он всё-таки вспомнил о любезной и посвятил ей прочувствованные строки:
« Горе мне! Стану теперь и Зефиров, и Эвров бояться,
Страшен мне злобный Борей и незлобливый Нот….»
Напе застала госпожу в слезах.
– Послушай, что он пишет, – всхлипнула Терция. – «Да хранит твой корабль Галатея, помни всегда обо мне, возвращайся с ветром попутным. Столь дорогой мне корабль я с берега первым примечу и, увидав, закричу: Едет моё божество! И на руках я тебя понесу, и меня зацелуешь ты бурно… Он до сих пор не понимает, что наша разлука навсегда!
И , не сдерживаясь более, она упала на подушки, сотрясаясь от рыданий.
– Милая госпожа, забудь негодного мальчишку, – принялась утешать её Напе. – Это я виновата, что свела вас. Ты достойна лучшего. Он не стоит тебя. Ославил своими стишками честную женщину так, что на неё пальцем указывают, поссорил её с мужем и к тому же путается со служанками. Забудь его.
– Я его забыла. Но мне очень больно.
– Боль пройдёт, едва мы взойдём на корабль. Лучше подумай, как оправдаться перед мужем в долгах и прочих шалостях.
– Что-нибудь придумаем. Ох, как вспомню, что снова придётся начинать жизнь с Капитоном…
– Найдём другого. Будто на этих двоих, Капитоне да Назоне, свет клином сошёлся.
Оправившись от болезни, Терция снова потянулась к зеркалу. Она разглядывала себя после длительного перерыва, задумчиво вздыхая и покачивая головой: то глаза ей казались потускневшими, то рот поблекшим. Наконец, она решила, что ей необходимо осветлить волосы, чтобы явиться в провинции во всём блеске римской красавицы. Напе встретила этот замысел неодобрительно, подозревая, что тут желание блеснуть в последний раз перед Назоном, однако госпожа настаивала. Она и раньше подкрашивала свои роскошные волосы, не нуждавшиеся в общем-то ни в каком улучшении. Кипассиды уже не было в доме, и посетить рынок у Бычьего форума, где продавались самые лучшие парики и краски, было поручено другой служанке. Все эти приготовления происходили втайне от Назона, ибо, как проницательно заподозрила Напе, Терция задумала сразить его, став белокурой, раз уж ему так нравились светловолосые женщины.
Вернувшись, поэт застал свою госпожу в слезах; плакали и служанки. Подняв с колен охапку какой-то бурой шерсти, Терция, всхлипывая, показала её юноше. Нет, не шерсть: то были её волосы. Пережжённые злой краской, они отвалились, и несчастная красавица рыдала над ними, склонив обезображенную головку.
– Что ты натворила! – ахнул Назон. – Не сглаз, не болезнь, сама себя обезобразила! Кому теперь ты нужна такая? Разве можно теперь показаться с тобой на людях? Кто назовёт тебя Коринной? Какие были волосы! Пышные, блестящие , мягкие! Не были золотыми? Но и вовсе чёрными не были. Ах ты, безмозглая дурочка!
Она уже плакала навзрыд, закрыв лицо руками. Он не смягчался:
– Бедные волосы! Сколько вам пришлось вытерпеть! И огнём -то вас жгли, и железом, скручивали, взбивали, травили краской, И вот теперь вы стали мусором.
Терция рыдала в голос.
– Ладно, не плачь, – смягчился он. – Глупышка, что плакать о невозвратном? Сама себе ущерб причинила. Никто ведь не заставлял тебя обливать голову ядовитой смесью. Купи себе парик, и делу конец.
– Сейчас же сбегаю, – вмешалась Напе. – А господин даст денег.
Назон сделал вид, что не слышит:
– Ободрись, улыбнись, моя красавица. Горе твоё поправимо: отрастут волосы. Конечно, таких длинных ждать придётся долго, но, думаю, когда ты вернёшься из-за моря, головка твоя уже будет с кудрями.
– Дай же нам денег на парик, господин, – настаивала Напе.
На сей раз не услышать было невозможно, и Назон рассердился на языкастую служанку.
– Дам, как только мне пришлют из дома. Нынче я без гроша.
Он немного преувеличивал, однако отец , недовольный сыном, и вправду предупредил, что денег больше не пришлёт. Следовало быть экономным. Счастье ещё, что у него есть друг Тутикан, к которому он переберётся после отъезда Терции, дабы не снимать квартиру. И всё равно, как бы он ни тянул, а поехать в Сульмон придётся и, кто знает, уж не застрянет ли он там надолго. Опасаясь новых просьб женщин, Назон поспешил удалиться, сославшись на то, что в голове у него сложились стихотворные строчки, кои следует немедленно записать.
– Вот язва, – думал он о Напе. – Неосторожно я поступил, пошалив с нею. Похоже, теперь она мне вредит. Ну их вовсе, служанок, когда вокруг столько свободнорождённых римлянок!
Осушив слёзы, Терция повернула заплаканное личико к Напе:
– Придётся ехать к Капитону. Кому я тут нужна без волос!
« Сколько я раз говорил: Перестань ты волосы красить!
Вот и не стало волос, нечего красить теперь.
До низу бёдер твоих пышно спускались они.
Не был волос твоих цвет золотым, но не был и чёрным, —
Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды
Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.
Были послушны, на сотни извивов способны,
Не обрывались от шпилек и зубьев гребёнки.
Часто служанка её наряжала при мне , и ни разу ,
Выхватив шпильку, она рук не колола рабе:
Боли тебе никогда не причиняли они.
Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели
Навзничь, а волосы ей не убирали ещё:
Как же была хороша! С фракийской вакханкою схожа!
Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?
Зеркало в скорби своей отодвигаешь зачем?
Горе мне! Плачет она, удержаться не может, рукою
В скорби прикрыла лицо, щёки пылают огнём.
Приободрись, улыбнись! Ведь несчастье твоё поправимо,
Год не минует, как новые кудри прикроют головку твою.»
Настал печальный день отъезда. Повозка, которая должна была отвезти безволосую Терцию в порт , уже стояла у дома. Назон явился проводить милую уже из дома Тутикана, оживленный и нарядный. Он был зван на публичные чтения в доме сенатора Габиния и посему не мог сопроводить милую до самого моря, хотя истинной причиной было то, что крепость по имени Понтия была близка к сдаче, и отлучаться из Города нельзя было ни на минуту. Нежно обнимая одетую по-дорожному Терцию, давая обеты богам за её возвращение и шепча нежности, он надел ей на палец колечко – тонкий золотой ободок с камешком.
– Оно так же подходит твоему пальчику, как ты – мне, – игриво шепнул он заранее придуманную остроту. Терция отвернулась.
«Палец укрась, перстенёк, моей красавице милой.
Это – подарок любви, в этом вся ценность его.
Будь ей приятен. О, пусть мой дар она с радостью примет,
Пусть на пальчик себе тотчас наденет его.
Так же ей будь подходящ, как она для меня подходяща…»
В повозке, по просьбе Напе, пожелавшей разглядеть колечко, Терция вытянула руку. Разглядев перстень, служанка презрительно определила:
– Дешёвка.
Госпожа заплакала.
Когда корабль, увозивший женщин от родных берегов, отчалил, и синие волны закачали его, Терция сдёрнула перстень с руки и швырнула его в море. Напе, засмеявшись, сказала весёлую непристойность.
