Галина Грушина
Искусство любви
Глава 12. Коринна
Надо же было так случиться, что Назонa принесло как раз тогда, когда у неё сидела Дипсада! Они мило толковали о всякой всячине, и Терция между прочим осведомилась о Флакке.
– Этот воробушек упорхнул, – покачала головой Дипсада. – Он теперь с Либой связался, а у ней хватка железная, сразу от себя не отпустит. Вчера видела её в Загородке: в ушах такие серьги, что я охнула.
– Подумаешь! – надулась Терция.
– До Либы тебе далеко, моя раскрасавица, уж не обижайся. Она и поёт, и танцует, и в постели искусница. Зато ты молоденькая. У тебя всё впереди.
– Я вовсе не собираюсь соперничать с какой-то Либой! – возмутилась Терция. – Гетер никто не уважает, а мне хотелось бы оставаться приличной женщиной.
Сводня завздыхала:
– Трудно это. Мужчины пакостники. Иной своего добьётся, а потом возьмёт да и ткнёт пальцем на улице: мол, эта была моей.
– Вот видишь! Нет, я так не хочу.
– А ты заламывай цену, чтобы, узнав, люди тебе только завидовали бы. Не церемонься с ними. Мужчины всё захватили себе, оставив нам только услаждать их[ да рожать им наследников. Пользуйся своим личиком. Добудь себе богатство, а потом, к зрелым годам, можно сделаться честной женщиной. Главое, поторапливайся: со временем только медяки блестеть начинают.
Тут сводня принялась рассказывать про одного богатого купца, видевшего Терцию на улице, сразу влюбившегося и велевшего вручить красавице золотое ожерелье – его задаток. Едва Дипсада извлекла ожерелье, как в комнату откуда ни возьмись, ворвался противный мальчишка с угрозами и кулаками.
Драчуна из дома выставили, а Терция, кончив плакать, осмотрела свои синяки и царапины, а также разорванную тунику, и негодующе решила: всё, с Назоном покончено. Напе горячо одобрила намерение госпожи, справедливо указывая , что от мальчишки никакой выгоды не дождёшься.
Назон приходил ещё не раз, ломился в дом, пока Напе не вылила на него ведро воды.
Вскоре он и со служанкой отправились по лавкам тратить честно заработанные деньги. Неизведанная свобода пьянила молоденькую женщину: делай, что хочешь, иди, куда хочешь, муж за морем, мать в Карсеолах. Сама себе госпожа!
На Велабре в лавке тканей они купили китайского шёлку, а ещё белой, пушистой шерсти, а ещё египетского льна, прозрачного, как паутина, с вытканным на нём узором. В следующей лавке они накупили притираний, помад, румян и флакончиков с драгоценными благовониями. Напе звала к ювелиру, как вдруг Терция увидела попугая. Это была крупная, нарядная птица; крылья у неё были изумрудные, грудка синяя, а клюв и два длинных пера в хвосте красные. К тому же попугай громко орал хриплым голосом:
– Привет, квириты!
– Ах, Напе! – не в силах оторвать глаз от чудесной птицы, пролепетала Терция.
– На что нам такой большой попугай, госпожа? Ведь у тебя уже есть маленький, – рассудительно возразила служанка.
Однако восхищение в глазах хорошенькой покупательницы уже заметил продавец – весёлый, хитрый азиат. Уверить, что такого умного и дешёвого попугая ещё не продавалось на Велабре, ему не составило труда.
– А за горлицу, его подружку, я возьму сущие гроши, – приятно улыбнулся он. – Ведь ты, госпожа, не захочешь их разлучить? Попугай, чего доброго, зачахнет от тоски.
Купив птиц, женщины весело устремились домой, – и тут встретили Назона. Это было совсем некстати. Терция, ойкнув, убежала: она всё ещё не простила пощёчин.
Покупки и попугай целый день занимали Терцию, однако уже на следующее утро она заскучала. Принеся жертву домашним ларам и приняв несколько жён Капитоновых клиентов, ускользнув от скучного разговора с ключником и поваром о неотложных рыночных закупках, она ушла к себе и взялась за лиру. Время утекало, не принося радости. Неужто дом Капитона – всё, что приготовила ей судьба? Тогда зачем у неё такие красивые волосы, такие крошечные ножки? Она слишком хороша для Капитона. Ей нужен другой муж, и очень нужны деньги.
Вошла Напе.
– Опять прибыли дощечки со стихами, – доложила она. – Привратник говорит, что этот драчун пытался его подкупить, чтобы ночью проникнуть в дом.
– Слышать о нём не желаю, – отмахнулась Терция не очень сердито.
– Правильно, госпожа.
– Мало того, что он распустил руки. Он порвал мою любимую тунику. Дай таблички. Что он пишет?
В письме значилось:
«К спеси прелесть ведёт: Коринна со мною жестока.
Горе! Зачем она знает свою красоту?
В зеркало смотрится… Вот где спеси причина!
Всё ж меня презирать не должна ты в сравненьи с собою.
Даже Венера спала с хромоногим Вулканом.
Я не хром, не урод, не без средств и прославлен стихами.
Знаю деву одну… Та повсюду себя выдаёт за Коринну.
Всё б она отдала, чтоб Коринною быть!..»
– Ай! – не дочитав, взвизгнула Терция. – Кто эта дрянь? Напе, если он не ушёл, позови его.
– Но госпожа!..
– Так недолго его и потерять. Я не хочу, чтобы им воспользовалась кто-нибудь другая.
Назона впустили в дом. Бросившись перед госпожой на колени, покорный и робкий, он простёр к ней умоляюще руки:
– Любимая, во всём виноват один я.
– Конечно, ты!
– Никогда, никогда более не повторю своего ужасного поступка! Прости и забудь.
Терция, выслушав извинения, сурово сообщила:
– Ты добился того, что теперь я люблю тебя в десять раз меньше, чем раньше.
– Не говори т ак, любовь моя, не терзай несчастного! – обнял он её колени. – Сам не знаю, что со мной тогда случилось. Я в жизни раба не ударил.
Она не смягчилась.
– Коли ты раскаиваешься, я готова простить злодейские синяки, но не думай, что я прощу разорванную тунику. Напе тебе сказала, сколько стоит новая?
– Но, любимая, – оживился Назон. – по-моему, Напе привирает.
– Ты зачем пришёл? – грозно осведомилась присутствовавшая при разговоре Напе. – Мириться или ссориться?
– Да за такие деньг и можно купить три приличных туники, – возмутился поэт.
– Госпожа, выгони его! – потребовала Напе.
– Уходи, – последовал краткий приказ и толчок коленом.
Назон уныло подчинился. Деньги у него были ; припрятанные в поясе, они предназначались для покупки красивого свитка с красными рожками, куда он собирался переписать свои стихи и поднести их Мессале.
– Ушёл! – ахнула Терция.
– Вернётся, – успокоила Напе.
Он действительно вскоре вернулся и дал Напе деньги на покупку туники. Взамен он получил сладостную ночь, которую так живописал в стихах:
« Из океана встаёт светоносная Эос…
Не торопись, о, богиня зари! О, помедли…
Мне хорошо в этот час предрассветный
Тихо в объятиях милой лежать.
Сладостны дрёма и нега рассвета.
Воздух прохладен… Помедли, Аврора!
О, как я страстно желал, чтобы ночь пред тобой не сдавалась.,
Чтобы звёзды в смущеньи пред ликом твоим не бледнели!
О, не спеши! Иль сама не пылала к Кефалу?
Ты нежеланна мужчинам и девам… Помедли!
О, как я сильно хочу, чтобы ось твою ветром сломало,
Иль свалился бы конь, в тучу густую попав…
Но умолкаю. Что толку впустую ворчать!
Как ни проси, день попозже не встанет.»
Видя, что любовь Назона и госпожи возобновилась, Напе была огорчена. Она считала , что хозяйка только теряет время, связавшись со стихоплётом, и к тому же не терпела, когда что-то делалось ей наперекор. В доме Капитона бойкую служанку не любили, честя за глаза выскочкой, однако держали языки за зубами, памятуя о её влиянии сначала на господина, а затем и на госпожу. Она отвечала собратьям по рабству полным равнодушием, твёрдо зная, что зависит только от расположения хозяев. К Терции она была расположена, искренне желала ей добра, а Назона считала пустым юнцом. Испробовав его на вкус и не найдя в нём ничего особенного, она укрепилась в мысли, что его надо заменить.
Будь с этим стихоплётом построже, – учила она хозяйку. – Он обязан сделать тебе подарок. Скажи, что в ноны у тебя день рождения.
Полная воспоминаний о страстной ночи и пылкости любовника, Терция была настроена благодушно:
– Какие ноны? Я уже сказала ему, когда родилась.
– Думаешь, он запомнил? Вытряси из него подарок. Заставь его раскошелиться. Пусть деньгами докажет свою любовь. Он не разрешает тебе заводить богатых поклонников, а сам скупится да еще вдобавок изменяет тебе.
Поражённая Терция широко раскрыла глаза:
– Ты думаешь?..
– Все мужчины одинаковы, – немного смутилась Напе.
– Если только я узнаю… – загораясь праведным гневом, начала оскорблённая женщина.
– Не старайся узнавать. Зачем расстраиваться?
Терция продолжала хмурить бровки. Кто знает, с кем проводит время этот негодник, когда они не вместе. К тому же он, действительно, не отличается щедростью.
– Обязательно скажу про день рождения в ноны, – решила она.
Едва влюблённый поэт раскрыл объятия, Терция холодно отстранилась от ласк.
– Госпожа не в настроении? – весело осведомился он, предвкушая скорый мир и поцелуи.
– Какое может быть настроение без денег? – надула губки Терция. – Уезжая, муж не оставил мне ни гроша.
Это была сущая правда: деньги на ведение дома Капитон оставил тёще, не надеясь на жену, а та по рассеянности увезла их с собой в Карсеолы, откуда не собиралась возвращаться.
– Продай что-нибудь. Например, евнуха, – ловко ушёл от неприятного разговора Назон.
Терция от души рассмеялась, – и стала ещё милее:
– Уже продала. Багауд исчез. Муж мне этого не простит.
– Никак ты дорожишь своим мужем? – Назон снова попытался обнять любимую, и снова она отстранилась.
– Капитон не так уж плох. Иногда он делал мне подарки, а после каждой ночи платил деньгами.
Назон, растерявшись, не сразу придумал, что сказать.
– И сколько же стоил один твой поцелуй?
– Ты всё равно столько не заплатишь.
– Ты стала бы брать с меня деньги?
– А почему бы и нет? Чем ты лучше Капитона?
Они уставились друг на друга.
– Какая безнравственность! – наконец всплеснул руками поэт.
Терция обиде6лась: действительно, чем он отличается в постели от Капитона или Флакка? Безнравственность – это когда расписывают любовь в стихах, а на деньги скупятся.
– Можешь не кипятиться, – отвернулась она. Но он только начинал!
– Я тебя считал Ледой, Еленой, Амимоной!..
– Кто такие?
– Требовать денег за любовь!
– Не за любовь, а за удовольствие в постели.
– Это одно и то же.
– Ничего подобно. Постель отдельно.
Поэт был сражён
– Постель и есть любовь.
– О, как это по-мужски! Ошибаешься. Постель постелью, а любовь, – когда не жаль денег для любимой.
– Я ухожу, – направился к двери Назон. – Ты мне разонравилась.
– Ну и уходи. – К глазам Терции подступили слёзы. – Ты м не тоже разонравился, раз скупец.
Полный справедливого негодования, он крикнул:
– За деньги отдаются только шлюхи. У животных ,и то нравы лучше, чем у людей. Разве корова берёт плату с быка?
– Ты сравниваешь меня с коровой? – взвизгнула Терция, запустив в него диванной подушкой.
В ссору любовников неожиданно вмешался сидевший в клетке попугай.
– Молчать! – заорала птица. – Шею сверну! Да здравствует Цезарь!
Терция засмеялась и захлопала в ладони. Рассерженный Назон покинул комнату.
Одумавшись ближе к вечеру, он явился просить прощения. Терция приняла его неприветливо.
– Я не против подарков, – перемежая слова поцелуями, говорил любовник. – Но я беден и могу одаривать тебя только стихами. Вер, дорогая: ткани истлеют, пышные дворцы, и те со временем станут грудой камней, но до скончания веков будут жить стихи Овидия Назона.
– Ты хочешь сказать, что ничего не подаришь мне ко дню рождения? – холодно перебила красавица, отталкивая его.
– Вовсе нет, – смутился юноша. – Я говорю о величии поэзии.
– Мне это неинтересно.
– Жестокая Коринна! Я пытаюсь открыть тебе свой мир…
– А я пытаюсь открыть тебе свой. Правильно говорит Дипсада: мужчина не в состоянии понять женщину.
– Опять Дипсада? Эта сводня?!
– Она – умная. И она хорошо вас изучила.
– Что такое? Дипсада изучила мужчин? Ни одна женщина не в силах понять мужчину.
– Да что в вас непонятного? Вы неспособны любить никого, кроме себя, и ничего, кроме своего удовольствия. Вот и вся разгадка.
Терция высказала ещё несколько колкостей по поводу мужского естества, оттолкнула пару раз любовника, сказала, что не в настроении, – и так воспламенила его, что он пылко заключил её в цепкие объятия, из которых ей было не освободиться, сколько она ни пищала и возмущалась.
По этому случаю появились стихи:
«Я не люблю ничего без борьбы и препятствий.
Скучно становится мне от доступной и пресной любви:
Точно не в меру поел сладкого – вот и мутит.
Этот мой вкус лукавой подмечен Коринной.
Хитрая, знает она , чем пыл мой наверно разжечь.
Ах, притворялась не раз, перечила, вон выгоняла.
Как же я мешкал тогда, как не хотел уходить!
И не ошибся ни разу: она и сама не желала.
А уж потом столько нежностей мне расточала,
А целовала меня, – боги! – о, сколько и как!
Шею мою обовьёт, и тысячью жарких лобзаний
Вдруг мне осыплет лицо, – я погибаю от них!
Чаще со мною лукавь, чаще отказывай, крошка!
Так лишь крепнет любовь, без усилий хирея.
Вот что требую я, вот чем держится страсть.»
Глава 13. Назон
Он открыл глаза. Светало: сквозь ставни чуть брезжила заря. В доме стояла тишина: госпожа не велела шуметь по утрам, когда так сладко спится. Окончательно пробудившись в глубинах чужого спящего дома, Назон счастливо потянулся. В голове всплыли строки: « Тот несчастлив, кто в бездействии выдержать может целую ночь, почитая наградою сон…» Осторожно освободив руку, на которой покоилась головка Терции, он потянулся за стилем и дощечками: рождалась, просилась на свет новая элегия…
Милая пошевелилась. Как она была хороша спящей!
«Навзничь лежит на пурпурной постели, Тёмные кудри свои разметав, Схожа с вакханкой, уставшей от ночи, Полной любовных безумств…» – торопливо записывал он набегавшие строки. Крошка не любит, когда он пишет. Она стихи в грош не ставит и часто корит своего поэта их нескромностью.
– Зачем доводить до сведения всего Города то, что происходит с нами двоим и втайне?
– Что тебя беспокоит? – горячился он. – Тибулл писал о своей Делии и не такое, но она была в восторге. Проперций восхвалял Цинтию, и она ничего не имела против. Отныне ты не какая-то Терция Корнелия, но Коринна.Я прославлю тебя в веках.
– Можешь прославлять меня в веках, сколько угодно, но только не на Крытой улице, где знают Капитона.
Он обещал хранить тайну. Вперемешку с поцелуями он обещал также пылкую любовь, верность до конца жизни и многое другое. Говорят, боги смеются, внимая клятвам влюблённых .
Его окончательное вселение в дом Капитона произошло естественно и незаметно. Отослав дядьку со служанкой в Сульмон и оставив при себе только Пора, он с радостью перебрался на всё готовое, что при столичной дороговизне должно было сохранить ему немало денег. Назон полагал, что, поселившись у Терции, ни в чём не изменит образа жизни, и первое время даже открыто пытался заняться литературой. Им была задумана трагедия о Медее, и он собирался больше не откладывать работу. Но милая считала иначе.
«Сколько уж раз «Отойди, не мешай!» говорил я подруге,
Но на колени ко мне тотчас садится она!
«Мне неудобно» – скажу, а милая чуть ли не в слёзы.
«Горе мне» – шепчет, – «Моей тяготится любви…»
Шею мою обовьёт, и тысячью жарких лобзаний
Вдруг мне осыплет лицо, и вмиг я растаю,
С треском дощечки падут и следом за ними мой стиль.»
– Что ещё за Медея? Зачем писать о такой злодейке? – капризничала Терция.
– Не вмешивайся. Тут я волен.
– А я запрещаю. Ты должен писать только обо мне.
Их дни были полны любви и восхитительного ничегонеделанья. Они играли в кости, передвигали стеклянные фигурки по клеткам доски, не гнушались мячиком и прятками, веселясь, как дети. Обнаружив невежество милой, он принялся исподволь развивать её вкус, читая вслух Каллимаха и Сапфо, Тибулла и Проперция, чтобы не стыдно было показаться с нею в люди, и хотя она позёвывала, но слушала, искренне желая стать похожей на образованную женщину.
Ей уже начинало нравиться, что многие люди спрашивали, кто такая Коринна, кому посвящено столько знаменитых стихов. Чтобы повеселить её, он принялся сочинять любовные послания знаменитых женщин своим возлюбленным. Терцию забавляли стоны Дидоны, вздохи и слёзы, и он с увлечением рассказывал ей о любовных передрягах богов и героев: таких историй он знал великое множество.
– Как хорошо нам вдвоём, правда? – иногда мечтательно говорила она. – Всю бы жизнь не расставаться.
Временами ему начинало казаться, что крошка расставляет брачные сети, делая это наивно и неумело. Без сомнения, она уже смотрела на него, как на свою собственность. Ревнива же она была до невозможности. Стоило ему во время совместной прогулки взглянуть на какую-нибудь женщину, Терция надувала губки.
– Прикажешь закрыть глаза? – досадовал он.
В театре он должен был смотреть только на сцену, не смея повернуться назад, на женские ряды. Раз, приметив белокурую Понтию, он немного засмотрелся, и по приходе домой Терция вцепилась ему в волосы, а когда он с трудом освободился и принялся упрекать её в несдержанности, расплакалась.
– Милая, ни одна женщина, кроме тебя, не нужна мне, – уговаривал он.
– Ведь у меня нет таких красивых платьев с блестящей вышивкой, таких ожерелий и диадем, – всхлипывала она. – Я тебя понимаю!
– Зато у всех этих модниц, кроме платьев и ожерелий, нет ничего красивого, – постарался он уйти от опасной темы. – А ты и без одежды прекрасна.
– Заговариваешь зубы?
– Зря ты меня винишь. Одну тебя люблю.
– В следующий раз я выцарапаю тебе глаза. Так сразу и вцеплюсь при народе, если замечу, что ты на кого-нибудь пялишься.
Безмятежную идиллию под крышей Капитонова дома нарушил нежданно сущий пустяк: заболел красавец-попугай. Терция обожала своих птичек. Увидев, что попугай занемог, она пришла в отчаяние и дала обет домашним ларам поститься, не наряжаться и спать в одиночестве, пока её птичка не выздоровеет. Назон удивился и обиделся. Ставить здоровье попугая на одну доску с любовью, – о, эти женщины! А попугай, как назло, отказывался от корма, сидел, нахохлившись, в тёмном уголке, и Терция не отходила от него. Её покинутый возлюбленный, валяясь на осиротевшей постели, сочинял эпитафию птичке, мечтая, чтобы та поскорее околела.
«Был он собою хорош, из индийских земель привезён,
Речью владел он людской, что недоступно для птиц,
Был дороже любовных утех для своей госпожи.
Умер… Идите толпою , птицы, его хоронить.
Перьями мог он затмить блеск изумрудов зелёных,
Клюва пунцового цвет жёлтый шафран оттенял.
Не было птицы нигде, что голосу так подражала
Милой хозяйки, картаво слова повторяя…»
Хорошенькая Кипассида, служаночка, совсем девочка, захихикала, когда Назон шопотом прочёл ей стишок. Она так и шныряла мимо, то смахивая пыль, то взбивая подушки, пока Назон не усадил её рядом с собой на постель. Кипассида захихикала и потупилась. В отличие от нежной телом госпожи она была сильной, с шершавыми от работы ладонями и волосатыми ногами, однако истомлённому воздержанием поэту было не до придирок. Беспрепятственно получив то, чего жаждал, он шепнул, чтобы она пришла и ночью, а затем, махнув ей уходить поскорее, отправился к любимой справиться о здоровье бесценной птички.
Попугая похоронили, Терция освободилась от стеснительных обетов, и Назон более не нуждался в услугах Кипассиды, хотя девчонка пришлась ему по душе. Сейчас, лёжа подле своей бесценной крошки, он был покоен и счастлив, не помышляя более ни об одной женщине на свете. Она пошевелилась, открыла глаза, полные сонной бездумности, и, узрев любовника, улыбнулась, потягиваясь. Напе, войдя в опочивальню, услыхала звонкий поцелуй. Назон, соскочив с постели, подставил скамеечку к ногам милой и, отобрав у Напе туфли, сам принялся обувать крошку.
– Какое платье мне надеть? – размышляла вслух Терция.
– Любое тебе к лицу, красавица.
– Может, выйти просто так? = встала она в прозрачной рубашке.
– Ты меня жжёшь! – простонал любовник, сжимая шалунью в обьятиях.
Напе, захихикав, удалилась.
Лишь к полудню они кое-как оделись, позавтракали и стали размышлять, куда направиться: в гости, в театр, на прогулку?… Тут Напе весьма некстати сообщила, что по улице ходит торговец украшениями и притираниями. Назон прикрикнул на служанку, сказав, что им сейчас не до того, однако Терция заявила, что в самый раз, и велела позвать торговца.
Ловкач умело разложил свои товары перед женщинами. Назон нарочно отошёл подальше, сел в углу и сделал вид, будто читает. Терция вскоре окликнула его.
– Ты доложен взглянуть на замечательные ленты. Это мой любимый цвет. Если бы только у меня были деньги, я обязательно купила бы их.
Назон страдальчески поморщился:
– Каштановым волосам не идет аметистовый оттенок.
– Ты ничего не понимаешь в женских уборах. В этих лентах я почувстввала бы себя воистину Коринной. Ах, как я несчастна, что не могу купить эти лены!
– Купи ленты госпоже, – потребовала Напе у поэта.
– У меня нет денег, – сопротивлялся из последних сил Назон.
– Господин, ты забыл про кошелёк, что спрятан у тебя в корзине со свитками, – настаивала Напе. – Сейчас я его принесу.
– Так ты купишь мне ленты? – обрадовалась Терция. – Спасибо, милый. Я знала, что ты захочешь сделать мне приятное. Тогда купи заодно и вышитый пояс: он подходит к лентам.
У бедняги не хватило духа отказаться. Кошелёк, и вправду тощий, наполовину опустел. Терция блаженствовала, а Назон впал в уныние: у него были совсем другие намерения, как потратить свои деньги. Что сказал бы отец, узнай, что сынок тратит на женщин присланные ему деньги.
– Как радуется госпожа! – восхищалась Напе. – И самому тебе приятно быть щедрым. Делать подарки одно удовольствие. Будешь на Велабре, погляди, какие там веера продаются…
– Ах, Напе, веер у меня уже есть, – обеспокоилась госпожа. – Лучше что-нибудь на шею или на запястье.
Огорчение из-за непредвиденной денежной траты было позабыто, когда нагрянула новая неприятность: кто-то донёс госпоже о его шалостях с Кипассидой. Он клялся всеми богами , что его оклеветали, и даже сочинил элегию, лишь бы убедить любимую в своей безвинности.
«Значит, я буду всегда виноват и преступен?
Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,
Я виноват, недовольна моя госпожа.
Женщину я похвалю, – ты волосы рвёшь мне руками,
Стану хулить, – говоришь, я заметаю следы.
Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым!
Кару полегче снесёшь, если её заслужил.
Вновь преступленье: с твоей орнатрисой,
Да, с Кипассидой, мы ложе, мол, смяли твоё!
Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,
Мне ли подругу искать из рабьей среды?
Кто из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?
Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком,
В чём обвиняешь меня, я неповинен совсем.»
Раз, в отсутствие Терции, они со служаночкой снова забавлялись, как вдруг госпожа неожиданно вернулась. Кипассида еле успела ускользнуть, а ветреный любовник, вскочив с постели, так и остался, в чём был, то есть в измятой тунике. Завизжав, Терция надавала ему пощёчин, а потом по обычаю своему вцепилась в волосы. Он клялся в своей невинности, в том, что дремал, причём был очень красноречив.
– По-твоему, я только и делаю, что изменяю тебе. Боги бессмертные! Да если бы я захотел, то выбрал бы любую из римлянок, а не служанку. Плохо ты обо мне думаешь! Да я брезгую телом, знакомым с плёткой..
– Ах, брезгуешь? – мстительно обрадовалась Терция. – Эвод! – позвала она слугу. – Выпороть Кипассиду, да так, чтобы остались следы.
Назон не нашёл в себе мужества заступиться за служанку. С тех пор девчонка старательно избегала его, а когда однажды он подстерёг её в тёмном закоулке и загородил дорогу, стала вырываться.
– Ты пострадала из-за меня, и я жажду утешить тебя, – убеждал он. – Госпожа не сердится на тебя, потому что я уверил её в нашей неповинности. Чтобы выгородить тебя, я поклялся самой Венерою, и ты должна вознаградить меня за клятвопреступление.
Но Кипасида только трясла головой, испуганно озираясь. Он обиделся:
– Если не дашься, нынче же открою госпоже правду, и тебя снова выпорют.
Вырвавшись, Кипассида убежала прочь, шлёпая по полу босыми ногами.
«Ты, Кипассида, способна создать хоть тысячу разных причёсок,
Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое милей!
Кто Коринне донёс о тайной близости нашей?
Как разузнала она, кто тебе, девушка, мил?
Я ль невзначай покраснел? У тебя ли лицо заалело?
Вспомни, я клялся Венерой самою, чтоб успокоить мою госпожу!
Милость, богиня, подай : мои вероломные клятвы
Влажному ветру вели в дали морские умчать.
Ты же меня награди, Кипассида.
Неблагодарная, как? Головою качаешь? Боишься?
Если откажешь, я всё ей открою,
Всё госпоже передам: сколько любились и как…»
Он, конечно, не стал ябедничать, но стихи сочинил и опубликовал.
Желая задобрить дувшуюся Терцию, Назон удвоил нежность, был весь внимание и, не ограничиваясь прогулками, когда он нёс зонтик над головой своей милочки, посещением театра и других общественных развлечений, решил взять её на вечер в знатный дом, куда был зван через Макров как новая поэтическая знаменитость. Терция пришла в восторг: ходить в гости она обожала, а попасть в столь благородный дом, когда вокруг будут не грубые, неотёсанные плебеи, а люди образованные, утончённые, умеющие ценить женскую красоту, да ещё украшенной новыми лентами, было пределом её мечтаний. Сам Назон вполне обошёлся бы без этого приглашения: юный сульмонец был неровня аристократам, и быть чем-то вроде учёной обезьяны, которой станут развлекаться на пиру, не привлекала его .
Как он предчувствовал, этот званый обед принёс ему одни огорчения, хотя стихи его всем понравились, а спутница – Коринна во плоти – вызвала восхищение. Виновницей неприятностей стала Терция. Купаясь в мужских взглядях, она совсем позабыла о Назоне. Один из гостей произвёл на неё сильное впечатление, и Назон, с досадой чувствуя себя новоявленным Капитоном, это заметил. О случившемся дальше он красноречиво поведал сам.
« Коринна, я смерть призываю, лишь вспомню, что ты изменила,
Рождённая, видно, быть вечною мукой моей!
Сам видел, не пьяный, своими глазами,
Что делали вы, полагая, что я задремал.
Движеньями глаз и бровей вы много друг другу сказали,
Кивки головой были точно слова.
Из-за стола между тем приглашённые встали
Лишь оставались два-три захмелевших юнца.
Я видел, как в поцелуе уста вы сливали,
Я знал, что бесстыдно коснулись друг друга у вас языки
Что делаешь ты? Как ты смеешь? Кому отдаёшь мое счастье?
Я твой властелин, и свои не позволю нарушить права.
Любовь лишь со мною дели, делить её буду с тобою,
Нам третий не нужен, зачем нам его допускать?
Я всё ей сказал и у виноватой
Лицо заалело пунцовою краской стыда.
Молчала, потупив глаза, прекрасною став и желанной.
Уже не в сердцах, на коленях взмолился,
Чтоб холодней, чем его, не целовала меня!
И улыбнулась, и стала меня целовать от души.
Юпитер, и тот бы смягчился, отбросив перун!»
Ночью, среди ласк и поцелуев, она осведомилась:
– Зачем ты именуешь меня в стихах Коринной? Почему бы тебе не называть мен , как в жизни – Корнелией Терцией?
Он возразил:
– Все поэты дают псевдонимы своим возлюбленным. Такова традиция.
– Но ведь тогда люди не будут знать, что Коринна – это я.
– Пострадает твоя добрая слава жены Капитона.
– Ах, какие пустяки! Капитон? Фу – и его нет. Ты сочиняешь стихи, которые всем нравятся. Тебя хвалят, а я в тени. Но я тоже хочу славы.
Кажется, наслушавшись похвал Назону на пиру, Терция начала ценить его стихи.
– Любимая, я счастлив! Мне не хватало, чтобы ты полюбила мои элегии. Ведь наши прекрасные, юные тела когда-нибудь исчезнут, распавшись на атомы, но мы с тобой будем вечно жить в моих стихах.
Нежно поцеловав его, она сказала:
– Тем более надо, чтобы ты называл меня в стихах настоящим именем.
