Габриэль Ферри
Лесной бродяга. Т. 2
Глава XXIV. Вылазка
В прериях и пустынях Дальнего Запада Северной Америки три вещи необходимы человеку как воздух: сердце, не доступное чувству страха, добрый и надежный скакун и, наконец, хорошее ружье.
Непоколебимое мужество, каким, к примеру, обладали наши охотники, порой компенсирует отсутствие лошадей, но без ружья человек даже с самым мужественным сердцем становится беспомощной игрушкой любых случайностей: и голод, и хищные животные, и каприз любого индейца могут во всякое время принести ему гибель.
При виде своего ружья, этого верного защитника его и товарища стольких лет, так часто грохотавшего в его руке от темных лесов Канады и до Туманных гор, а теперь вырванного у него из рук и валявшегося там, на песке, сердце старого охотника сжалось невыразимой болью, как при виде бездыханного трупа дорогого друга. Ведь для канадца эта утрата была не только утратой его силы и жизни, но также силы и жизни его приемного сына. И суровый ветеран пустыни почувствовал, как жгучая слеза навернулась на его ресницы.
– Теперь вас осталось двое на этой скале, – сказал он. – Старый Розбуа уже не в счет, – добавил он, делая над собою страшное усилие, чтобы не выказать слабости. – Теперь я как ребенок, всецело зависящий от милости своих врагов. Фабиан, сын мой, у тебя нет более отца, способного защищать и оберегать тебя от опасности!
И старик впал в глубокое и мрачное молчание, точно побежденный индеец.
Его друзья тоже молчали: и тот и другой сознавали, какое несчастье поразило их всех. Попытаться вернуть себе оружие, которое, благодаря удару в него двух пуль, могло быть совершенно попорчено, было безрассудством, способным привести к самым плачевным последствиям: это значило быть разом окруженным неприятелем, численность которого была совершенно не известна охотникам. Мало того, это значило фактически отдаться живыми в руки индейцев, тогда как здесь, на вершине пирамиды, у них оставался все же лучший сравнительно исход, чем плен и мучительная смерть от рук индейцев: мгновенная гибель на дне бездны.
– Я понимаю тебя, Розбуа, – воскликнул Хосе, поймав взгляд канадца, устремленный на блестящую поверхность воды, исчезавшей в темной бездне. – Но, черт возьми! Мы еще не дошли до этого! Ты – лучший стрелок, чем я, и моя винтовка найдет себе лучшее применение в твоих руках!
С этими словами Хосе передвинул по земле свое оружие к Красному Карабину.
– Пока у нас троих останется хоть одно ружье, оно будет вашим, отец! – добавил Фабиан.
– Нет, нет, благодарю вас, друзья мои, я отклоняю ваше предложение, – проговорил канадец, – так как, видимо, несчастье преследует меня! – И он отодвинул от себя винтовку испанца, придвинув ее обратно. – Но, благодарение Богу, – продолжал старый лесной бродяга, в душе которого мгновенное уныние и пришибленность мало-помалу уступали место одному из тех приступов гнева, какие порой находили на гиганта, – у меня есть еще мой нож, которым я могу пропороть брюхо каждому, кто посмеет сунуться сюда! Да и руки достаточно еще сильны, чтобы задушить врага или разбить ему череп о скалы!
Но Хосе не брал своей винтовки.
– Ну что же, ты, ублюдок метис, и ты, отребье белой расы, и вы, бродячие краснокожие шакалы, осмелитесь ли вы выйти из своей берлоги и показаться мне? – воскликнул канадец, уступая порыву овладевшего им бешенства и обращаясь одновременно и к Кровавой Руке, и к Смешанной Крови, и ко всем их союзникам. – Нас только двое здесь, ибо что представляет из себя охотник без оружия…
Могучий удар грома заглушил голос Красного Карабина, но, очевидно, его вызов был услышан неприятелями. Другой индеец, следуя почти тем же путем, как и первый, пробрался к зеленой изгороди Золотой долины, но только он так тщательно скрывался, что видны были лишь лоб и глаза да красные тесемки, украшавшие его прическу.
– Вот он, паршивый метис! – воскликнул Хосе и, не сводя глаз с отличительных примет, по которым, действительно, можно было узнать сына Кровавой Руки, стал нашаривать свое ружье.
Но Розбуа опередил испанца: движимый чувством клокотавшей в его груди ненависти, подобно раскаленной лаве вулкана, и чувствуя, что наступила минута блистательно отомстить проклятому полукровке, жизнь которого, как ему казалось, была теперь в его руках, канадец, не долго думая, схватил винтовку Хосе и нацелился в своего врага.
Занимая то же самое положение, как и индеец, незнакомец не старался изменить его и уйти подальше или отойти в сторону, и Красный Карабин, чтобы попасть в него, был принужден стрелять точно так же, как в первый раз. Убитый наповал неприятель упал по ту сторону изгороди, но и на этот раз два одновременных выстрела слились с выстрелом Красного Карабина.
– Проклятье! – вскрикнул он голосом, полным отчаяния и раскатившимся точно гром, и, вскочив на ноги, с яростью бросил в сторону убитого врага отныне уже бесполезное ложе ружья, оставшееся у него в руках. Такова была сила колосса, что стволы отделились от ложа и были снесены вторичным двойным выстрелом, а ложе и приклад остались у него в руке.
– Пусть черти возьмут твою душу при жизни, гнусный ублюдок! – выкрикнул канадец, потрясая кулаком.
Раскатистый хохот раздался со стороны скал, и невредимый метис показался над грудой из буйволовых шкур с распущенными и развевающимися по ветру волосами, с лицом, дышащим злорадством; показался и спустя мгновение исчез.
Индеец, только что покончивший свои расчеты с жизнью, прибегнул к ловкой хитрости, чтобы возбудить в большей мере ненависть охотников: он заимствовал головной убор метиса, и обман этот вполне удался.
– Орел Снежных Гор – настоящая сова при дневном свете: глаза его не умеют отличить лица вождя от лица простого воина! – насмешливо прокричал Эль-Метисо уже из-за прикрытия.
– Это – роковой для нас человек, Хосе! Отныне между нами война не на жизнь, а на смерть! – воскликнул Розбуа. – И как ни беспредельны эти прерии, они уже не в состоянии вместить нас обоих, двоим нам в мире тесно!
Отодвинувшись на прежнее место, канадец помолчал, горестно качая головой, и пробормотал сквозь зубы:
– Горе тому, изрек Господь, кто в Моих руках сделается бичом гнева Моего и жезлом справедливости Моей! Друзья, Всевышний, избравший нас орудием Своей кары, сломил орудие, служившее для этой цели, сломил силу в наших руках! На все Божья воля.
– Я и сам начинаю так думать, – откликнулся испанец. – Однако клянусь памятью моей матушки, если Господь сохранит мне жизнь, я еще послужу десницей Его гнева и воткну кинжал по самую рукоять в сердце этого подонка!
И Небо как будто приняло эту клятву: внезапно водворилась полнейшая тьма, громадные яркие молнии стали заливать почти черное небо целым морем пламени и света, от одного края горизонта до другого, наконец, подобно грохоту стопушечной батареи, открывшей огонь из всех орудий разом, разразился страшный удар грома. И горы и долина вторили жалобным эхом грозному голосу бури, раздавшемуся среди этих беспредельных равнин, точно в открытом океане.
Призрачные вспышки молний озаряли мертвенным светом неподвижно стоящих охотников. Постигшая друзей неудача не сокрушила их мужества, а лишь на время заменила их неукротимую волю покорностью воле судеб и ввергла в мрачные раздумья.
Красный Карабин при мысли об участи Фабиана уныло склонил голову на грудь и, казалось, был совершенно подавлен. Его буйный гнев и негодование сменились в нем ощущением унижения старого опытного солдата, которого обезоружил в схватке безусый рекрут. Что же касается Фабиана, то он сохранил то спокойное равновесие души, какое в подобных случаях свойственно человеку, для которого жизнь не то что в тягость, но, во всяком случае, довольно обременительный груз.
– Фабиан, сын мой! – грустно проговорил канадец. – Я слишком рассчитывал на свои силы, на свою опытность. Но к чему привела эта опытность и эта сила, на которую так полагался я и которой так гордился! Я своей неосторожностью погубил вас обоих! Фабиан, сын мой, и верный мой товарищ Хосе, простите ли вы меня?
– Об этом мы поговорим после, – ответил бывший микелет. – Оружие разбилось в твоих руках, точно так же, как оно разбилось бы и в моих, вот и все! Но неужели ты уверен, что нам теперь уже ничего более не остается, как ныть и жаловаться на судьбу, подобно обиженным женщинам, или покорно ждать смерти, подобно смертельно раненным бизонам?
– И какого же ответа ты ждешь от охотника, к которому теперь безнаказанно может подойти лань и лизать его ладони?
– Рано отчаиваться, – решительно заявил Хосе, к которому уже успело вернуться все его мужество. – Нам необходимо во что бы то ни стало бежать отсюда еще до наступления ночи. Но прежде мы сделаем вылазку против осаждающих. Фабиан подстрахует нас в случае надобности своими выстрелами. Такого рода отчаянные попытки, как правило, удаются! Там, под плитами, притаились четыре мерзавца, которых нам необходимо отправить на тот свет. День почти так же темен, как и самая темная ночь, и нас будет двое против четырех: этого более чем достаточно!
Затем, обращаясь к Фабиану, который, по-видимому, одобрял этот смелый план, испанец прибавил:
– Вы же, не переставая наблюдать за тем, что делается там, на скалах, и не выходя из-под прикрытия, старайтесь также следить за теми мерзавцами, что засели в своих норах в долине. Если последние заметят нас и если хоть один из них шевельнется или тронется с места, сейчас же стреляйте, иначе… Все остальное уже будет наше дело. Не так ли, Розбуа, ведь это и твое мнение тоже? Ну, так в путь! Когда мы обделаем это дельце, дон Фабиан, я вернусь за вами, и мы улизнем, так что они и моргнуть не успеют!
Канадец с готовностью согласился на предложение, которое нравилось ему своей смелостью и рискованностью и вместе с тем благодаря темноте казалось вполне осуществимым.
И эти двое людей, которые несколько минут назад почти пригнулись к земле, как дубы под влиянием налетевшего урагана, теперь готовы были воспрянуть и снова гордо встретить бурю прямые, гордые и несокрушимые, как раньше.
Бросив испытующий взгляд в долину, наши друзья убедились, что там решительно ничто не изменилось. Тогда оба охотника, взяв свои ножи в зубы, ползком спустились с площадки пирамиды так быстро и проворно, что Фабиан, полагавший, что они еще не успели доползти до края площадки, внезапно увидел их бегущими, пригнувшись, вдоль зарослей тростников на берегу озера.
Фабиан, более заинтересованный каждым движением своих отважных товарищей и более озабоченный их безопасностью в случае беды, чем своей личной, напряженно следил за ними, забывая о неприятеле, остававшемся по ту сторону пирамиды, на скалистом гребне.
Каменные плиты там в долине по-прежнему оставались неподвижны, как настоящие могильные плиты над прахом умерших. Обнадеженный безусловной тишиной и спокойствием с этой стороны, Фабиан стал уже следить с меньшей тревогой за движениями канадца и испанца.
Но вот они оба остановились, очевидно, совещались между собой еще раз. Затем он увидел, как они вошли в густую заросль тростников на берегу озера и совершенно скрылись из вида. Ветер, неистово бушевавший вокруг, так сильно раскачивал тростником, что движение их при проходе двух смельчаков не могло возбудить подозрения индейцев. Избавившись от необходимости следить за своими друзьями, ставшими совершенно невидимыми для всех благодаря густоте зарослей и темноте, успокоенный Фабиан вернулся на свой прежний пост на противоположном краю площадки. И слава богу! Еще минута, и, быть может, было бы уже поздно!
Но для того чтобы не прерывать последовательного хода рассказа повествованием двух одновременно случившихся фактов, мы предварительно займемся исключительно старым лесным бродягой и его верным другом.
Скрывшись из глаз Фабиана в чаще прибрежных тростников, они снова приостановились на минуту. Они, конечно, ничего не могли видеть сквозь густую поросль тростников, перевитых водорослями, но знали, что Фабиан с вершины пирамиды мог видеть почти всю долину.
– Если через минуту или две мы не услышим выстрела Фабиана, – шепнул канадец, – то это несомненный признак, что индейцы не заметили, как мы спускались с откоса. Тогда, выждав немного здесь, мы направимся каждый к крайней из плит в конце и начале этой сторожевой линии. Все четыре плиты, под которыми эти краснокожие дуралеи сидят в засаде, расположены почти на одинаковом расстоянии друг от друга и все вытянуты в одну линию. Ты прирежешь первого, а я придушу крайнего; тогда, поверь, с двумя остающимися мы управимся без лишних хлопот!
– О, и я так думаю, карамба! – кивнул Хосе.
План этот был прост и крайне рискован. В продолжение нескольких минут, пока огненные змеи молний прорезывали темное небо во всех направлениях, освещая чащу тростников, как кружевную ткань, наши охотники ежеминутно ожидали услышать выстрел с пирамиды.
Они изнывали от нетерпения, а к этому нервному возбуждению, вызываемому напряженным состоянием вследствие грозящей им ежеминутно опасности, для Красного Карабина присоединялась еще озабоченность и нечто вроде упреков совести по отношению к Фабиану, которого они оставили там одного перед лицом другой, не менее грозной опасности, уйти от которой он даже будет не в состоянии!
За все это время, когда его возлюбленный сын, как его называл канадец, был возвращен ему, крепкий и сильный юноша при каждом случае выказывал свое мужество и присутствие духа, ничем не уступавшие его собственным, но лесной бродяга упорно продолжал видеть в нем того же белокурого ребенка, слабое беззащитное существо, некогда нуждавшееся в его постоянном покровительстве, его нежной заботе и ласке.
Розбуа вздрагивал от опасения, что вот-вот до его слуха донесется отчаянный крик Фабиана, молящего о помощи.
В долине слышались между тем какие-то странные звуки. Ветер завывал и свистел как-то зловеще, точно вся пустыня заунывно стонала и плакала.
– Пора, – решил Красный Карабин. – Ведь Фабиан остался один… Пойдем, Хосе!.. Ты знаешь, что делать… первого и последнего!..
Тростники закачались, зашевелились… Точно два бенгальских тигра, кинувшихся из густых джунглей на свою добычу, без рева, но столь же быстро и бесшумно, сильным прыжком оба охотника выскочили на равнину.
С удивительным чутьем дикарей каждый из них устремился прямо на заранее намеченного им врага.
В этот момент раздался знакомый звук карабина Фабиана, и старый канадец содрогнулся, но останавливаться или раздумывать было некогда. Кроме того, раздался только один его выстрел, следовательно, ему еще не грозила слишком большая опасность, а здесь необходимо было как можно скорее покончить с неприятелем.
Рассчитывая на свою необычайную физическую силу, в тот момент, когда индеец собирался вылезти в узкую щель, оставленную им на случай отступления, Красный Карабин толкнул что было мочи плиту ногой, опрокинул ее и придавил наполовину просунувшегося было индейца, затем рывком приподнял плиту и со всей силы снова обрушил ее на несчастного, так что тот даже и не пикнул. Все это было делом считанных секунд, после чего охотник опрометью ринулся ко второму противнику.
Хосе действовал иначе: он навалился на плиту всем телом и в оставленное отверстие просунул руку, вооруженную охотничьим ножом, которым он поспешно и со всей силы нанес несколько ударов, затем, приподняв плиту, прикончил врага и присоединился к Красному Карабину.
Два бездыханных трупа лежали теперь под плитами, но два других сильных и ловких индейца выскочили из своих укрытий и, растерявшись в первый момент, не знали, что им предпринять, схватиться ли с врагом или бежать.
– Задави скорее вон ту гадину, пока она еще не успела зашипеть! – крикнул Красный Карабин в тот миг, когда один из индейцев отскочил назад и схватился за лук, тогда как другой ринулся на Хосе. Враги сошлись и схватились с одинаковой силой, но с далеко не одинаковым успехом.
Опрокинутый навзничь индеец грузно ударился о землю и, ошеломленный на мгновение, не успел подняться, как Хосе накинулся на него. Апач всего с секунду отбивался и затем остался недвижим.
Тем временем Красный Карабин пригнулся, чтобы увернуться от летящей в него стрелы, а когда выпрямился, то индеец был уже далеко. Опасения охотника сбылись: змея успела зашипеть, вопль индейца огласил окрестность.
– Живо, живо, Хосе, обратно на пирамиду! – крикнул Розбуа.
И оба бегом бросились по означенному направлению.
Фабиан не оставался и десяти минут один, так проворно исполнили его друзья свою трудную и опасную задачу.
В ту минуту, когда они, цепляясь за кусты и едва переводя дух, взбирались на крутой скат холма, служившего подножием пирамиде, мертвая тишина, царившая на ее вершине, сковала их сердца предчувствием беды.
– Фабиан, Фабиан! – кричал канадец, не помня себя от отчаяния, тогда как его сильные, мускулистые ноги явно отказывались служить ему и подгибались. – Фабиан, сын мой! – снова позвал он голосом, полным невыразимой тревоги.
Но только буйный ветер, неумолчно завывавший в ветвях громадных пихт на площадке пирамиды, ответил на призыв канадца.
Глава XXV. Фабиан
В то время, когда Фабиан внимательно следил за каждым малейшим движением своих спутников, третий обреченный на гибель индеец с большими предосторожностями пробирался вдоль зеленой ограды Золотой долины. То был Вздох Ветерка. Полученные им от метиса инструкции были строги и точны. Так как недоверие охотников было теперь уже возбуждено, то индеец, чтобы не выдать столь мудро придуманного плана, так прекрасно оправдывавшего до настоящего момента возлагаемые на него надежды, должен был соблюдать крайнюю осторожность, чтоб незамеченным добраться до подножия пирамиды.
На пути своем, за прикрытием густой живой изгороди из хлопчатника и ив, Вздох Ветерка не должен был подвигаться далее определенной границы, а остановиться на том месте, где ни один из охотников не мог бы попасть в него иначе, как выставив голову и руку наружу.
Теперь метис начал подсчитывать свои потери с некоторым беспокойством: не считая Барахи и тех трех индейцев, которых Хосе и канадец заставили навсегда замолчать, о чем в данный момент еще не знал метис, из одиннадцати воинов, явившихся с ним сюда, пятеро уже выбыли из строя; Вздоху Ветерка предстояло погибнуть шестым.
Метис хотел, чтобы он стал, по крайней мере, последней жертвой и чтобы она принесла делу существенную пользу. Он и не подозревал, что на вершине пирамиды остался всего один осажденный. Напротив, Эль-Метисо был вполне уверен, что ни один из охотников не решится подвергнуть себя неприятельским выстрелам. Действительно, во всех этих пограничных войнах, где приходится прокрадываться, как хищник, и подползать, подобно змее, чтобы не подставлять лба под неприятельские пули и не выступать открыто вперед, как бы ни казалась соблазнительна возможность открыто поразить врага; где приходится наносить смерть и раны без того даже, чтобы кто-нибудь мог видеть то дуло, которое шлет ему смерть или увечье, хитрость и осторожность являются основными принципами стратегии.
Молодой индеец, удивленный тем, что уже несколько секунд, как прибыл цел и невредим на то место, где оба его предшественника нашли смерть, остановился, как ему было приказано, и выжидал.
Хотя было почти темно, но зоркие его глаза, внимательно следившие за всем происходившим вокруг, видели каждую трещинку в скале пирамиды, и ему нетрудно было заметить, что на этот раз дуло ружья не следило за каждым его движением, как в предыдущих случаях. Причина этого была проста: Фабиан, озабоченный участью своих товарищей, не подозревал даже о присутствии Вздоха Ветерка, который между тем приписывал это безмолвие и бездействие осажденных какой-либо новой их хитрости.
Таким образом, эти долгие и мучительные минуты ожидания смерти являлись для обреченного на жертву индейца едва ли не часами душевных терзаний. В это время он успел снова перенестись душой к тем двум дорогим его сердцу, нежным и слабым существам, которые должны были остаться без поддержки и защиты, к своей молодой жене и сыну, увидевшему только третий восход солнца в своей жизни.
В то время как на вершине пирамиды царило нерушимое спокойствие, индеец, готовый принять смерть, боролся всеми силами своей души и против долга, повелевавшего ему остаться на роковом месте и не делать ни шагу дальше, как это ему было предписано, и вместе с тем против естественного, свойственного любому живому существу инстинкта самосохранения, побуждавшего его идти дальше вперед, так как он подвергнул уже себя опасности, безропотно сделал то, что от него требовалось, и теперь, когда эта смерть, навстречу которой он шел и которой покорно ждал, как будто отказывалась взять его, не был ли вправе воспользоваться этим ее капризом?! И он действительно воспользовался им.
Желая найти причину этого непривычного молчания на пирамиде, индеец решил преступить данное ему приказание и стал осторожно подниматься вверх. Там по-прежнему было тихо. Обнадеженный столь неожиданным успехом своей затеи, Вздох Ветерка возымел смелую мысль – собственноручно вырвать из рук неприятелей последнее остававшееся у них ружье.
Он знал, что глаза обоих предводителей внимательно и зорко следят за каждым его движением, и потому, приостановившись на минуту, сделал рукой знак двум мерзавцам, засевшим под надежным прикрытием из буйволовых шкур, не менее удивленным, чем он сам, необъяснимым безмолвием осаждаемых, и медленно начал взбираться на усеченный холм.
Вздох Ветерка взбирался так осторожно, ступал так легко и неслышно, что ни одна ветка не хрустнула у него под ногой, ни один камешек не скатился вниз под тяжестью его тела.
В тот момент, когда голова его находилась уже над уровнем площадки, индеец приостановился и с минуту прислушивался. Нигде ничего не шелохнулось; ни звука, ни слова, точно все вымерло. Тогда индеец решился взглянуть поверх одного из каменных зубцов укрепления, воздвигнутого с помощью каменных плит тремя охотниками. Это был как раз тот самый момент, когда Фабиан, лежа на площадке пирамиды, внимательно следил за каждым движением своих друзей и видел, как оба скрылись в зарослях прибрежного тростника.
Прежде чем молодой человек, всецело поглощенный успехом смелого предприятия канадца и испанца, успел обернуться, чтобы взглянуть, что делает неприятель по ту сторону площадки, индеец успел бы раскроить ему череп своим томагавком, но он помнил, что этот бледнолицый один из тех трех белых воинов, которых следовало доставить живым к его великому и славному вождю, Черной Птице, и потому жизнь этого бледнолицего человека была священна для апача.
Не жизнь Фабиана, а его винтовка была нужна индейцу; он хотел обезоружить белых охотников и потому, вместо того чтобы занести руку и нанести Фабиану удар, Вздох Ветерка ползком подполз к нему, чтобы выхватить у него ружье. В этот самый момент Фабиан обернулся.
При виде раскрашенного пестрым узором лица, на котором сверкали, подобно раскаленным угольям, два глаза, и не зная, единственный ли это враг на площадке, Фабиан невольно содрогнулся, но замер всего на долю секунды. Подавив крик о помощи, готовый было у него вырваться, крик, который мог бы выдать друзей и отрезать им путь к отступлению, и не имея возможности пустить в дело свое ружье, так как индеец мертвой хваткой вцепился в него обеими руками и прижал к груди дулом вверх, Фабиан молча накинулся на краснокожего воина и сжал его в своих сильных объятиях. Завязалась отчаянная борьба.
Провидение при разделе своих щедрых даров различным расам одарило индейца необыкновенно сильными, упругими и неутомимыми ногами, так что редкий из белых может сравниться с ним в проворстве и быстроте бега; но оно не одарило руки его равной силой, отдав это преимущество белой расе.
Это испытал на себе в данном случае Вздох Ветерка.
Тесно сцепившиеся противники катались по всей площадке и столкнули несколько уложенных охотниками камней. Они дважды оказывались у самого края и, пытаясь инстинктивно откатиться, сталкивали вниз все новые и новые камни. Они даже сдвинули несколько плит с могилы дона Антонио, упираясь в них ногами. В пылу схватки курок ружья сорвался от сильного толчка, раздался выстрел, не причинивший вреда боровшимся.
Это был тот одинокий выстрел, который слышали наши двое охотников во время нападения на индейцев. Борьба продолжалась.
Наконец Фабиан одержал верх над своим врагом и, подмяв его под себя, придавил его грудь коленом, затем, выхватив нож, вонзил его по самую рукоятку в грудь апача. К несчастью, во время борьбы враги, схватившись поперек туловища, откатились к обрывистому боку пирамиды. Влажная пыль от водопада обдавала их своими брызгами, и шум вод сливался с тяжелым дыханием борющихся над бездной, на дне которой глухо ревел и клокотал поток. Последним отчаянным усилием умирающий индеец старался увлечь за собой в бездну Фабиана, который тщетно силился вырваться из цепких объятий краснокожего воина.
На какое-то мгновение молодой человек ощутил, что силы окончательно покидают его, а руки отказываются служить; смертельный ужас объял его, но затем этот же самый ужас и страх приближения смерти разом возродили его энергию. Отчаянным рывком он отпрянул от бездны, увлекая за собой краснокожего. Ему удалось перекатиться раз, другой, а затем, ценой невероятного усилия, и третий на несколько шагов влево, и вот оба оказались у южного, более пологого ската пирамиды. Пытаясь вырваться из предсмертных объятий врага, они соскользнули вниз.
С нарастающей скоростью скользили они, почти падая, сначала по откосу пирамиды, затем по склону служившего ей основанием холма, пока ошеломляющий удар не остановил их. Фабиан успел ощутить, что сжимавшие его в предсмертной агонии руки индейца разжались, а затем и сам провалился в черноту беспамятства: он ударился головой о край плоской каменной плиты, которую борющиеся столкнули с площадки пирамиды.
Прошло немало времени с той минуты, как раздался выстрел из ружья Фабиана, до того момента, когда, не получая ответа на свой отчаянный призыв, обезумевший от горя канадец добежал до площадки пирамиды.
Удручающее выражение скорби и отчаяния отразилось на лице несчастного охотника, когда же глаза его отличили следы несомненной борьбы на еще свежей могиле дона Антонио и когда он увидел, что каменные укрепления уничтожены, душераздирающий крик вырвался из груди канадца, – тогда Фабиана уже не было на вершине пирамиды.
В этот момент гроза разразилась с новой силой: ослепительные молнии, подобно огненным мечам, рассекали мрак, скрещиваясь и сливаясь и озаряя долину зловещим светом то тут, то там. Гром грохотал с такой силой, что вся земля, казалось, дрожала и трепетала от ужаса, а ближнее и дальнее эхо будто ревело, повторяя эти могучие и грозные раскаты. Казалось, буря потрясла всю природу до самого ее основания. Но вот тяжелой массой хлынул дождь, даже не дождь, а настоящий ливень, как будто все небесные шлюзы открылись разом.
Красный Карабин звал своего сына то громовым, могучим голосом, то надорванным, как голос плачущей женщины, не переставая ощупывать взором сквозь густую завесу дождя, мешавшего ясно различать что-либо, площадку пирамиды во всех направлениях, но сколько он ни смотрел, сколько ни напрягал зрение, не нашел, кого так старательно искал.
– Нагнись! Нагнись, бога ради! – кричал ему Хосе, взобравшись за ним следом на пирамиду.
Но канадец даже не слушал его, а тем временем метис, стоя на скале как раз напротив него, точно злой демон, вызванный этой адской грозой из преисподней, стоял и целился в него.
– Да пригнись же! Боже правый! Или тебе жизнь надоела?! – еще раз крикнул испанец другу.
Не подозревая даже о присутствии Эль-Метисо, который навел на него дуло своего карабина, Розбуа машинально нагнулся, почти безотчетно повинуясь голосу своего товарища и отыскивая взглядом у подножия пирамиды свое возлюбленное дитя.
Но там даже и трупа индейца уже не было. Подняв наконец голову, канадец вдруг увидел перед собой метиса. При виде человека, которого он по праву считал причиной всех несчастий, лесной бродяга ощутил такой прилив ярости, что готов был растерзать его на части, но вместе с тем он почувствовал и то, что судьба Фабиана в руках этого человека, и он поневоле подавил гнев, клокотавший в его груди.
– Эль-Метисо! – крикнул он умоляющим голосом, душевные терзания заглушали в нем даже чувство гордости. – Я унижаюсь перед тобой до просьбы, до мольбы! Если в тебе осталась хоть одна капля жалости, хоть какое-нибудь человеческое чувство, возврати мне ребенка, которого ты отнял у меня!
Говоря это, Красный Карабин стоял весь на виду, под выстрелами бандита, тогда как Хосе, защищенный стволами громадных пихт, тщетно упрашивал его остерегаться.
Пират пустыни ответил презрительным смехом на мольбы отчаявшегося отца.
– Сын бешеной собаки! – крикнул ему Хосе, в свою очередь выступая вперед с гордо поднятой головой, взбешенный унижением старого друга и наглостью метиса. – Будешь ли ты отвечать белому охотнику без примеси поганой крови, когда он удостаивает говорить с тобой?
– Ах, молчи, ради бога, Хосе, умоляю тебя! – прервал его Красный Карабин. – Не раздражай человека, который держит в руках жизнь моего Фабиана… Не слушай его, Эль-Метисо! Горе доводит его до отчаяния!
– На колени! – заревел бандит. – И тогда я, быть может, соглашусь выслушать тебя!..
Это наглое и дерзкое предложение заставило канадца содрогнуться, как от укуса змеи, и благородное чело его залила яркая краска стыда, унижения и гнева.
– Лев не приклонится перед подлым шакалом! – поспешно шепнул Хосе в ухо канадца. – Шакал надругается над ним!
– Что из того?! Не все ли мне равно, когда все погибло! – ответил Красный Карабин с горестной простотой. И гордый старый воин, который не согласился бы даже потупить взора ради спасения своей жизни, был побежден своей родительской нежностью и любовью и опустился на колени.
– Ну, нет! Это уж слишком! – рявкнул Хосе, и лицо его побагровело от негодования, тогда как на глазах выступили слезы горькой обиды и досады при виде унижения старого канадца, стоявшего коленопреклоненным перед наглым пиратом прерии. – Да, слишком! Так унижаться перед подлым бандитом без сердца и без чести! Полноте, Красный Карабин! Мы справимся сами с этим негодяем… И пусть его все черти…
При этих словах пылкий испанец, увлекаемый своей глубокой и искренней привязанностью к старому канадцу и дружбой к юному Фабиану, кинулся, точно серна, с высоты своей пирамиды к противолежащим скалам.
– Ах, так!.. – зашипел метис и прицелился в канадца, который, все еще умоляя пощадить сына, продолжал стоять на коленях.