Франсуа Гизо
История цивилизации в Европе
Лекция пятая
Религия содержит в себе принцип ассоциации. – Принуждение не составляет существенного характера правительства. – Условия законного правительства: 1) предоставление власти достойнейшим; 2) уважение к свободе управляемых. – Церковь, будучи корпорациею, а не кастой, удовлетворяла первому из этих условий. – Различные роды назначения и избрания должностных лиц, действовавшие в церкви. – Она не исполнила второго условия, незаконно расширив начало авторитета и употребив во зло материальную силу. – Движение и свобода умов в недрах церкви. – Отношения церкви к светским государям. – Независимость духовной власти, возведенная в степень принципа. – Притязания и усилия церкви подчинить светскую власть.
Мы исследовали характер и влияние феодальной системы; теперь предметом наших занятий будет христианская церковь в промежуток между V и XII веками. Я говорю церковь, потому что, как я уже заметил, я предполагаю рассмотреть не христианство в собственном смысле слова как религиозную систему, а церковь как церковную организацию, как христианское духовенство.
В V веке это общество было почти вполне организовано. Конечно, оно подверглось впоследствии многочисленным, весьма существенным переменам; но уже и к тому времени церковь, рассматриваемая как корпорация, как правительство христианского народа, достигла полного и независимого существования.
Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в огромном различии между состоянием церкви и других элементов европейской цивилизации в V веке по Р. X. К числу основных элементов нашей цивилизации я отнес муниципальное устройство, феодальную систему, королевскую власть и церковь. В V веке муниципальное устройство было не чем иным, как обломком Римской империи, призраком без жизни, без определенной формы; феодальная система еще не выходила из хаоса, королевская власть существовала только по названию. Все светские элементы нового общества были или в упадке, или в младенчестве. Одна только церковь была молода и в то же время благоустроена; она одна приобрела окончательную форму и притом сохраняла всю свою первоначальную мощь; она одна соединяла в себе прогресс и порядок, энергию, т. е. она обладала обоими великими средствами к влиянию. Не нравственная ли жизнь, не внутреннее ли движение, с одной стороны, и порядок, дисциплина – с другой, помогают учреждениям овладевать обществами? Церковь затрагивала притом все важнейшие вопросы, занимающие человека; она заботилась о решении всех вопросов человеческого духа, о жизни и участи человека. Поэтому-то и влияние ее на европейскую цивилизацию было чрезвычайно велико, больше, может быть, нежели каким представляли его самые ярые противники церкви или самые ревностные ее защитники, стремящиеся к одной цели – служить церкви или бороться с нею – и те и другие рассматривали влияние ее исключительно с политической точки зрения и, как мне кажется, не могли ни справедливо судить о нем, ни обнять его во всей его обширности.
Церковь представляется в V веке независимым, прочно устроенным обществом, стоящим между властителями мира, государями, обладателями светской власти, с одной стороны, и народонаселением – с другой. Она служила связующим звеном между ними и на всех распространяла свое влияние.
Чтобы вполне узнать и понять это действие, необходимо, следовательно, рассмотреть церковь с трех сторон. Сначала нужно изучить ее в ней самой, отдать себе отчет в ее свойствах, в ее внешнем устройстве, в принципах, господствовавших в ней, в ее сущности; затем исследовать ее отношения к светским властителям: королям, феодальным владельцам и пр.; наконец, определить ее отношения к народу. Когда же из такого тройственного исследования мы выведем полную картину церкви, ее начал, ее состояния, того влияния, которым она должна была отличаться, тогда мы проверим наши выводы историею; мы рассмотрим, согласуются ли факты, события V–XII веков с результатами, представляемыми нам изучением естественных свойств церкви и ее отношений как к светским властителям, так и к народу.
Начнем с самой церкви, с ее внутреннего состояния, с ее природы.
Прежде всего нас поражает факт, который, может быть, важнее всех прочих: это само существование церкви, существование церковного правительства, духовенства, духовной корпорации, сословия священнослужителей, религии, породившей жречество.
Для многих просвещенных людей, уже одни эти слова: сословия священнослужителей, духовная корпорация, церковное правительство, по-видимому, решают все. Люди эти убеждены, что религия, дошедшая до сословия священнослужителей, до законно устроенного духовенства, одним словом, религия, сопряженная с целою правительственною системою, имеет скорее вредное, нежели полезное влияние. По их мнению, религия есть чисто личное отношение человека к Богу, и всякий раз, когда она теряет этот характер, когда между человеком и предметом религиозных верований, т. е. Богом, становится внешний авторитет, всякий раз религия искажается, и обществу угрожает опасность.
Мы не можем оставить без рассмотрения этот вопрос. Чтобы понять влияние христианской церкви, надо знать, в чем состоит вообще влияние церкви, духовенства по самому свойству этого учреждения. Необходимо прежде всего определить, составляет ли религия явление чисто индивидуальное, вызывает ли, порождает ли она что-нибудь кроме интимных отношений человека к Богу; становится ли она между людьми источником новых отношений, из которых необходимо образуется религиозное общество со своим особым правительством.
Если ограничивать религию религиозным чувством в собственном смысле слова, вполне реальным, но в то же время несколько смутным, несколько неопределенным, единственною характеристикою которого могло бы служить само его имя, чувством, обращающимся то к внешней природе, то к затаенным сторонам души человеческой, сегодня к поэзии, завтра к тайнам будущего, чувством, блуждающим повсюду, везде ищущим себе удовлетворения и нигде не останавливающимся, – повторяю, если ограничивать религию таким чувством, то она по необходимости должна остаться чисто индивидуальною. Подобное чувство может, конечно, вызвать людей к мгновенной ассоциации; оно может, должно даже, находить наслаждение в симпатии, питаться и укрепляться ею; но по своей колеблющейся, изменчивой природе, оно никогда не сделается началом прочного обширного союза, не применится никакой системе правил, обрядов, форм; одним словом, не создаст ни религиозного общества, ни соответствующей ему правительственной системы.
Но, если я только не ошибаюсь, такое религиозное чувство не составляет полного выражения религиозной природы человека. Я думаю, что религия есть нечто совершенно иное и притом гораздо более важное.
В природе, в судьбе человека есть задачи, разрешение которых находится вне пределов земной жизни, которые связаны с порядком вещей, недоступным видимому миру; а между тем они непреодолимо тревожат душу человека, стремящегося во что бы то ни стало к разрешению их. Разрешение этих задач, верования, догматы, заключающие или по крайней мере имеющие притязание заключать в себе такое разрешение, – вот первый объект, первый источник религии.
К ней ведет еще другая дорога. Для тех из вас, кто хотя сколько-нибудь изучал философию, очевидно, я думаю, что нравственные идеи существенно отличны от религиозных, что понятие о добре и зле, обязанность избегать зла и делать добро, – суть законы, которые человек находит в собственной своей природе, подобно законам логическим; источник их – в самом человеке, применение их – в его действительной жизни. Но из этих фактов необходимо рождается вопрос: где происхождение нравственности, и к чему ведет она? Эта обязанность делать добро, существующая сама по себе, представляет ли она независимый от всего факт, без причины и цели? Не скрывает ли она, или лучше сказать, не указывает ли она человеку на его происхождение, на его назначение, выходящее за пределы этого мира? Вопрос этот является сам собою, он неизбежен, чрез него именно нравственность и приводит человека к религии, открывает ему ту божественную сферу, с которою она сама состоит в тесном единстве.
Таким образом, с одной стороны, сама человеческая природа, с другой – необходимость найти происхождение – цель нравственности, составляют неиссякаемые источники религии. Область религии содержит в себе не одно только простое чувство, описанное нами; она представляет совокупность: 1) учений, возбужденных вопросами, которые носит в себе сам человек; 2) правил, соответствующих этим учениям и дающих смысл и силу естественной нравственности, и наконец, 3) обещаний, обращенных к надеждам человека на будущую жизнь. Вот составные части религии; вот какою она является на самом деле, представляя нечто несравненно большее, нежели простое видоизменение чувствительности, порыв воображения или особый род поэтического вдохновения.
Итак, по существу своему, по истинным своим элементам, религия представляется не чисто индивидуальным фактом, а могучим источником общественности. Будем ли мы смотреть на нее, как на систему верований, догматов? Истина не принадлежит никому в особенности; она всемирна, безусловна; люди чувствуют в себе потребность общими силами искать и исповедывать ее. Обратимся ли мы к правилам, проистекающим из религиозных учений? Закон, обязательный для одного лица, должен быть обязателен и для всех; нужно обнародовать его, доставить ему всеобщее господство. То же самое относится и к обещаниям, связанным с религиозными верованиями и правилами: надо распространять их, надо призывать всех к пользованию обещанными плодами. Таким образом, из существенных элементов религии рождается религиозное общество и рождается так неизбежно, что слово, выражающее самое энергичное из общественных чувств, самую настоятельную потребность распространения идей, расширения общества, есть слово «прозелитизм», преимущественно прилагаемое к религиозным верованьям, и, по-видимому, исключительно посвященное им.
Когда религиозное общество однажды образовалось, когда соединилось известное число людей с общими религиозными верованьями и надеждами, под действием общих религиозных правил, – для них необходимо правительство. Нет общества, которое могло бы просуществовать одну неделю, – что я говорю! – один час – без правительства. С самой первой минуты своего существования, вследствие самого факта этого существования, общество уже нуждается в правительстве, которое провозглашало бы истину, служащую соединительным звеном общества, которое бы объявляло и поддерживало правила, проистекающие из этой истины. Необходимость власти, правительства в религиозном обществе, как и во всяком другом, заключается в самом факте существования общества. Образование правительства происходит совершенно естественно. Едва ли возможно доискаться во всех подробностях каким образом, вообще, правительство водворяется и утверждается в обществе; одно лишь несомненно: при нормальном, закономерном течении дел, не нарушаемом вмешательством силы, власть достается способнейшим, лучшим людям, могущим повести общество к предназначенной цели. Идет ли дело о военном предприятии? властью овладевают храбрейшие. Имеет ли общество своим предметом ученое исследование или предприятие? главою его является наиболее сведующий из членов. Когда мир предоставлен естественному своему течению, врожденное неравенство людей всюду получает свободное развитие; каждый занимает то место, какое способен занять. А в религиозном отношении, как и во всяком другом, люди не равны по талантам, способностям и силам. Один из них лучше всех прочих умеет представить религиозное учение в истинном его свете и покорить ему умы людей; другой имеет наиболее данных, чтобы утвердить действие религиозных правил; третий обладает особенным искусством в поддержании и оживлении религиозных чувствований и надежд. То же неравенство способностей и влияния, из которого порождается власть в гражданском обществе, порождает ее и в религиозном обществе. Миссионеры появляются и сознают свое призвание точно так же, как и полководцы. Итак, духовное правительство, с одной стороны, возникает из самой природы религиозного общества, а с другой – естественно развивается в нем под влиянием человеческих способностей и неравномерного их распределения. Лишь только в человеке зарождается религиозное чувство, как развивается и религиозное общество; лишь только является религиозное общество, как оно создает свое правительство, т. е. духовенство.
Но тут возникает сильное возражение. В религиозном обществе, скажут мне, нельзя ни приказывать, ни заставлять; никакое принуждение не может быть в нем законным. В нем нет места правительству, потому что должна существовать полная свобода.
Нет, мы составим себе весьма узкое и неправильное понятие о правительстве, если будем думать, что оно заключается исключительно или преимущественно в принудительном элементе, в той силе, с помощью которой достигается повиновение.
Я оставляю религиозную точку зрения и обращусь к гражданскому правительству. Следите, пожалуйста, вместе со мною за обычным ходом событий. Общество существует; во имя его, для его пользы надо совершить какое бы то ни было действие: издать закон, сделать распоряжение. Конечно, для удовлетворения каждой из этих общественных потребностей можно найти надлежащее средство; есть средство издать хороший закон, принять хорошую меру, произвести справедливое решение. Какова бы ни была цель предприятия, с каким бы оно ни было сопряжено интересом, – во всяком случае существует истина, к открытию которой должно стремиться, и от которой должен зависеть способ исполнения предприятия.
Первая обязанность правительства состоит в отыскании этой истины, в отыскании того, что справедливо, разумно, полезно для общества. Достигнув этой цели, правительство провозглашает результат своих усилий и затем старается заслужить всеобщее одобрение, доказать, что оно находится на прямом, настоящем пути. Есть ли во всем этом хотя бы что-нибудь принудительное? Решительно ничего. Теперь предположите, что истина, от которой зависело разрешение известного дела, найдена, провозглашена, и что вслед за тем все умы убеждены, все воли покорены ею; все признают, что правительство право, и добровольно, по собственному побуждению повинуются ему. И тут нет принуждения, нет повода к насильственным действиям, а между тем разве нет правительства? Разве во всем этом не видно его участие? Очевидно, что и здесь правительство действовало, исполняло свою задачу. Принуждение является только тогда, когда возникает сопротивление со стороны индивидуальной воли, когда идея, мера, принятая властью, не встречает всеобщего одобрения и добровольного повиновения. Тогда правительство вынуждает покорность силою: это необходимое последствие несовершенства человеческой природы, несовершенства, распространяющегося как на власть, так и на общество. Вполне обойтись без принуждения нельзя никогда; гражданские правительства до известной степени всегда должны будут прибегать к силе. Несмотря на это, принудительная сила, очевидно, не составляет сущности правительства. Всякий раз, когда в ней не предстоит необходимости, правительства, к общему благополучию, действуют без нее, и высшее усовершенствование правительственной власти заключается именно в том, чтобы по возможности избегать принуждения, ограничиваясь чисто нравственными средствами, нравственным влиянием на людей. Чем реже правительство прибегает к принуждению, тем вернее оно истинной своей сущности, тем лучше оно исполняет свое призвание. Оно не отступает, не роняет своего значения, как это обыкновенно утверждают, а действует иначе, с несравненно большею силою. Правительства, употребляющие всего чаще принудительную силу, успевают вообще гораздо менее, нежели те, которые почти вовсе не употребляют ее. Обращаясь к разуму, убеждая свободную волю, действуя чисто нравственными средствами, правительство не только не уменьшает, но расширяет, возвышает свое значение; тогда именно совершает оно наиболее дел, и притом дел истинно великих. Наоборот, беспрерывно употребляя принуждение, оно стесняет, суживает сферу своих действий, совершает весьма немногое, да и это немногое совершает дурно.
Итак, сущность правительства отнюдь не заключается в принуждении, в употреблении силы. Для образования правительства нужна в особенности такая система средств и сил, которая имела бы целью достигнуть наилучшего разрешения каждого отдельного случая, открыть какую-либо социальную истину и ввести эту истину в умы, убедить людей к добровольному принятию ее. После этого не трудно понять, что правительство может существовать, может быть необходимым и в таком обществе, в котором нет повода к принуждению или даже где оно безусловно не допускается.
Все сказанное выше применяется и к правительству религиозного общества. Конечно, оно не должно употреблять принудительной силы; употребление ее, с какою бы то ни было целью, было бы незаконно уже потому, что единственным поприщем действия духовенства есть человеческая совесть; но, несмотря на отсутствие принудительной силы, духовное правительство существует и должно исполнять все те действия, которые изложены мною. Оно должно искать, каким религиозным учением объясняются загадочные стороны назначения человека, а если уже есть общая система верований, в которой разрешены эти вопросы, то открывать и выставлять в истинном свете последствия системы в применении к каждому отдельному случаю. Оно должно провозглашать и поддерживать правила, соответствующие такому учению, должно проповедывать и объяснять их, и, когда общество заблуждается, напоминать ему о них. Тут нет ничего принудительного; изыскание, проповедывание, объяснение религиозных истин, в случае надобности – увещание, порицание – вот в чем заключается задача и обязанность духовного правительства. Уничтожьте всякую возможность принуждения – все существенные вопросы правительственной организации не перестанут заявлять себя и требовать разрешения. Вопрос, например, о том, необходимо ли сословие духовных должностных лиц, или же можно довериться религиозному вдохновению каждого человека; вопрос спорный между большею частью религиозных обществ и сектою квакеров, всегда будет существовать и требовать обсуждения. Если признать необходимость духовенства, тогда возникает другой вопрос: чему следует отдать предпочтение – системе ли равенства, т. е. сословию должностных лиц, равных между собою и управляющих по общему соглашению, или же иерархическому устройству, допускающему различные степени власти. И этот вопрос не исчезнет, хотя бы духовенство было лишено всякой принудительной власти. Итак, ошибочно было бы разрушать религиозное общество для того, чтобы иметь право уничтожить и духовное правительство; гораздо правильнее будет признать, что религиозное общество образуется естественно, само собою; что из него столь же естественно проистекает духовное правительство и что главная задача, подлежащая разрешению, состоит в том, на каких условиях должно существовать это правительство, в чем заключаются его основы, принципы, условия его законности. Вот существенный вопрос, к которому приводит существование духовного правительства, столь же необходимого, как и всякое другое.
Условия законности одни и те же и для духовного правительства, и для всех других; условия эти сводятся к двум главным: первое, чтобы власть всегда находилась – по крайней мере насколько это возможно в пределах человеческого несовершенства – в руках лучших и способнейших людей; чтобы законное превосходство, разбросанное в обществе, было отыскано, выставлено в настоящем свете и призвано к раскрытию общественного права, к отправлению общественной власти; второе, чтобы власть, законно установленная, уважала законную свободу подчиненных ей лиц. Надлежащая система организации власти, надлежащая система гарантий для личной свободы – вот два условия, с которыми связано истинное достоинство всякого вообще правительства, духовного или светского. Таковы данные для произнесения над правительством окончательного приговора.
Итак, вместо того, чтобы упрекать церковь – правительство христианского мира – за самое существование ее, надобно определить, как было устроено это правительство, соответствовали ли его принципы двум существенным условиям всякого нормального правительства. Рассмотрим же церковь по отношению к этим двум условиям.
Когда говорят о порядке возникновения и передачи власти в христианской церкви, то весьма часто обозначают духовенство таким словом, которое вовсе не подходит к нему и которое нужно устранить; это слово – каста. Сословие церковных должностных лиц часто называют кастою. Выражение это неверно: идея касты предполагает идею наследственности. Окиньте взглядом весь мир, возьмите все страны, в которых существовали касты, Индию, Египет, – вы увидите, что существенным признаком каст везде была наследственность, то есть переход одного и того же общественного состояния, одной и той же власти от отца к сыну. Где нет наследственности, там нет и касты, а есть корпорация. Дух корпорации имеет свои невыгодные стороны, но он резко отличается от духа касты. К христианской церкви неприменимо название касты. Безбрачность священников сделала невозможным обращение католического духовенства в касту[11].
Вы понимаете, конечно, все последствия такого различия. С системою касты, с фактом наследственности неразрывно связано понятие о привилегии; оно вытекает из самого определения слова каста. Когда одни и те же должности, одна и та же власть делаются наследственными в одних и тех же семействах, – ясно, что с этими должностями соединена привилегия, что никто не может приобрести их независимо от своего происхождения. Так действительно и случилось: там, где церковное правительство переходило в руки касты, оно становилось предметом привилегии; оно делалось доступным только для людей, принадлежавших к касте. Ничего подобного не встречается в христианской церкви; напротив того, она постоянно поддерживала начало равного допущения всех людей, каково бы ни было их происхождение, к отправлению всех церковных должностей, к получению всех церковных почестей. Духовное поприще, особенно в промежуток времени между V и XII веками, было открыто для всех. Ряды духовенства пополнялись из всех классов, из низших, как и из высших, и даже преимущественно из низших. Вокруг него все делалось предметом привилегии; оно одно поддерживало начало равенства, конкуренции; оно одно облекало властью всякое законное превосходство. Вот первое важное и естественное последствие того факта, что церковь была корпорациею, а не кастою.
Переходим к другому последствию того же факта. Каста отличается духом неподвижности. Это положение не нуждается в доказательствах. Откройте историю и вы увидите, что дух неподвижности овладевает всяким обществом, в котором господствует каста. В известные эпохи и до известной степени проявлялась, правда, и в христианской церкви боязнь прогресса. Но нельзя сказать, чтобы это чувство преобладало в ней; нельзя сказать, чтобы христианская церковь оставалась неподвижною в течение веков; напротив, она постоянно находилась в движении, побуждаемая то нападениями внешней оппозиции, то собственною потребностью в реформе и внутреннем развитии. Вообще говоря, это общество постоянно изменяющееся, движущееся, имеющее разнообразную и прогрессивную историю. Нет сомнения, что равное допущение всех к церковным должностям, постоянное пополнение церкви на основании принципа равенства, могущественно содействовало поддержанию и беспрерывному одушевлению в ней движения и жизни и не позволяло восторжествовать духу неподвижности, застоя.
Каким же образом церковь, доступная для всех людей, удостоверилась в праве их на обладание властью? Каким образом открывалось и выдвигалось вперед из недр общества всякое законное превосходство, имеющее право на участие в духовном правительстве?
Два начала господствовали в церкви: 1) избрание низшего высшим, выбор, назначение; 2) избрание высшего подчиненными, т. е. избирательство в тесном смысле, как мы теперь это понимаем.
Посвящение в священники, например, право сделать кого-либо священником, принадлежало одному только высшему духовенству; выбор подчиненного в этом случае производился начальником. Точно так же, при раздаче некоторых церковных бенефиций, связанных с феодальными обязанностями, назначение владельцев находилось в руках высших лиц: короля, папы или сеньора. В других случаях, действовал принцип избирательства в тесном смысле слова. В рассматриваемую нами эпоху право избрания епископов долго принадлежало всему духовенству; иногда в этом участвовали и миряне. В монастырях аббат избирался монахами. В Риме папы избирались коллегиею кардиналов, а до учреждения этой коллегии – всем римским духовенством. Итак, в рассматриваемую нами эпоху, в церкви существовали и действовали оба начала, по которым может происходить установление и признание власти: выбор низшего высшим и избрание высшего подчиненными; тем или другим путем выдвигались люди, призванные к обладанию известною долею церковной власти.
Эти два начала не только существовали друг подле друга, но, существенно различные между собою, находились в постоянной борьбе. По прошествии многих веков, после многих переворотов, назначение низшего высшим получило перевес в христианской церкви. Но между V и XII веками преобладало еще, вообще говоря, противоположное начало – избрание высшего подчиненными. Не следует удивляться одновременному существованию двух столь различных начал; взгляните на общество, на естественный ход исторических событий: вы увидите, что везде передача власти совершается тем и другим из указанных мною способов. Церковь не изобрела их; она нашла их уже выработанными вековою деятельностью человеческого рода и оттуда заимствовала их. И в том, и в другом способе есть своя доля истины и пользы. Их соединение часто было бы лучшим средством к установлению законной власти. К несчастию, один только из этих способов – назначение низшего высшим – получил преобладание в церкви, хотя, впрочем, и другой никогда не исчезал в ней окончательно. Под разными наименованиями, с большим или меньшим успехом, он появлялся в ней во все эпохи, с такою, по крайней мере, силою, что мог протестовать и нарушать течение давности.
В рассматриваемое нами время, христианская церковь почерпала неиссякаемую силу в своем уважении к равенству и к законным превосходствам. Это было самое популярное общество, самое доступное, открытое для всех талантов, для всех благородных стремлений человеческой природы. Этим она в особенности обязана своим могуществом, гораздо более, чем своим богатством и незаконным средствам, к которым она, к сожалению, слишком часто прибегала.
Что касается до второго условия нормального правительства – уважения к свободе – то с этой стороны церковь оставляла желать весьма многое.
В ней выработалось два дурных начала: одно признанное, воплощенное, так сказать, в учении церкви; другое – введенное в ее среду человеческою слабостью, но отнюдь не как естественное последствие христианского учения.
Первое начало – отрицание прав личного разума, притязание на передачу верований сверху вниз, во все религиозное общество, без предоставления кому бы то ни было права самостоятельной оценки их. Возвести такое притязание в принцип легче, чем доставить ему действительное преобладание. Убеждение не входит в разум человека, если сам разум не пролагает ему к себе дорогу; нужно, чтобы убеждение сумело заставить принять себя. В каком бы виде оно не представлялось, какое бы имя ни носило, разум всматривается в него, и если оно проникает в разум, то, следовательно, оно принято им. Человеческий разум постоянно действует под различными формами на идеи, которым стараются подчинить его. Несомненно, впрочем, что разум может сбиваться с истинного пути; он может, до известной степени, отречься от своего назначения, ограничить сферу своей деятельности; он может быть приведен к злоупотреблению своими силами или к неполному пользованию ими. Таково было весьма часто последствие вредного начала, принятого церковью; но что касается до полного и совершенного действия этого принципа, то оно никогда не имело и не могло иметь места.
Второе дурное начало – это право принуждения, присвоенное себе церковью, право, противоречащее самому свойству религиозного общества, происхождению церкви, ее первоначальным правилам: право, оспаривавшееся многими из знаменитейших отцов церкви, св. Амвросием, св. Гиларием, св. Мартином, но тем не менее приобретавшее перевес и стремившееся к преобладанию. Притязание вынуждать верование – если только эти два слова могут быть поставлены друг подле друга – или материально наказывать за верованье, преследование ереси, т. е. пренебрежение законной свободы человеческой мысли – вот заблуждение, которое проникло в церковь еще гораздо ранее V столетия и весьма дорого обошлось ей.
Итак, рассматривая церковь в отношении к свободе ее сынов, нельзя не признать, что начала ее по этому предмету были менее законны, менее благотворны, нежели по предмету образования церковной власти. Не должно, однако, думать, что одно дурное начало влечет за собою радикальную порчу учреждения и что оно действительно причиняет все то зло, которое носит в самом себе. Ничто так не извращает истории, как логика: ум человеческий, остановившись на одной идее, извлекает из нее все возможные последствия, заставляет ее произвести все зависящие от нее действие и в этом виде вносит ее в историю. На самом деле бывает совсем не то: события не так скоры в своих выводах, как ум человеческий. Во всем и везде существует такая глубокая, неизбежная смесь добра и зла, что куда бы мы ни проникли, во всех самых сокровенных элементах общества или души человеческой мы найдем одновременное существование, одновременное развитие этих двух фактов, борющихся между собою, но не исключающих друг друга. Человеческая природа никогда не доходит до последних пределов добра или зла; она беспрерывно переходит от одного к другому, восставая в ту минуту, когда, по-видимому, она всегда ближе была к падению, ослабевая, когда, по-видимому, шла самыми твердыми стопами. И здесь мы встречаем тот характер нестройности, разнообразия, борьбы, который я уже признал отличительным признаком европейской цивилизации. Кроме того, есть еще один общий факт, свойственный церковному правительству и требующий внимательного изучения.
