Поль Феваль
Башня преступления
– А в мэрии тоже? – пробормотала страшно взволнованная Горэ.
– И в мэрии тоже, – кивнул капеллан.
Такова была модификация первоначального плана Черных Мантий; негодяи довольно быстро сообразили, насколько трудно будет продать в короткий срок такое количество земельных угодий. Отказавшись от нереальной мысли быстро обратить недвижимость Горэ в деньги и скрыться с этими миллионами, они решили добиться того же результата с помощью брачного контракта, по которому после смерти одного из супругов все имущество достается другому.
Для этого была необходима официальная свадьба; в конце концов, наследнику стольких королей, подлинное имя которого было Луи-Жозеф-Николя, ничто не мешало сводить Горэ в муниципалитет и превратить ее в мадам Николя.
Слава Богу, она готова была считать это имя псевдонимом, необходимым для того, чтобы обмануть полицию их конкурента Луи-Филиппа, так называемого короля французов.
Разумеется, нельзя было, не рискуя свободой, а может, и жизнью, начертать в книге записей мэрии имя, которой произведет эффект разорвавшейся бомбы: «Луи-Жозеф де Бурбон, дофин, сын несчастного короля Франции Людовика XVI».
Есть самоочевидные вещи.
Что же касается формулировки того места в брачном контракте, по которому все имущество наследует супруг, переживший другого, мы скоро увидим, как понимали этот пункт Черные Мантии. Здесь крылся ключ к успеху всей операции.
Как те великолепные механизмы, которые не только самостоятельно работают, но еще и сами себя чистят, чинят и заводят, так и операция, задуманная полковником (это было его последнее дело), одним махом устраняла Горэ, открывала путь к ее наследству и подсовывала правосудию преступника, оставляя в тени истинных виновников трагедии.
С тех пор даже американцы не создали ничего более гениального.
Пока же Матюрин была совершенно счастлива.
– Малыш, – сказала она аббату, – я дозволяю тебе поцеловать руку моей королевской светлости. Даже обе руки, если хочешь, ты же добрый парень, знаешь? Честное слово! Я ничего не говорила, чтобы не оскорбить Его Величество, – у него и так забот полон рот, – но меня тоже беспокоил этот мор… морга… ну, в общем, этот самый брак, малыш? Ладно, теперь это неважно! Я лучше хочу быть принцессой, чем герцогиней! Этот титул почетнее, верно? Плесни-ка мне немного водки, красавчик. Я довольна, черт побери! За здоровье всей честной компании!
Старуха залпом осушила свой стакан и внезапно слезла с кровати.
Королевы, как и святые, могут показывать свое тело, и пока «девушки из Парижа» натягивали на Матюрин толстые шерстяные чулки, она закричала голосом, от которого волосы вставали дыбом.
– А ну, скажите мне все хором: Ваше Королевское Высочество! А! графини! – заорала старуха, подбрасывая к потолку свой чепец. – Что, гордость не позволяет?! Красавчик, иди сюда и выкладывай всю правду. За моей спиной плетутся интриги, я знаю. Смог бы король, вступив на престол, прогнать свою королеву, на которой женился в мэрии, а перед этим подписал хороший брачный контракт, заключенный по всем правилам?
– Конечно, нет, – ответил виконт Аннибал.
– Немедленно приведите сюда двух нотариусов, нет четверых, шестерых, дюжину нотариусов, – завопила Матюрин. – Я желаю составить брачный контракт, да так, чтобы он был понадежнее. Я заплачу, сколько нужно.
Тут она энергично оттолкнула таз с водой, который ей поднесла графиня Корона.
– Ты, толстушка, – гордо сказала красавице старуха, – знай, что королевы никогда не бывают грязными. Умойся, дочка, сама, если хочешь, ты ведь простая дворянка.
Матюрин сияла от радости и гордости. Казалось, ее некрасивое лицо излучает свет. Поведение старухи было так смешно и нелепо, что уже просто пугало.
– Постойте, постойте! – вдруг воскликнула она. – Я надену новую юбку и свою воскресную блузу! Щеголять, так щеголять! Если Его Величество торопится, я перееду к нему в замок до венчания. Придержи язык, малыш, и не смей говорить, что это грех. Ты ничего не смыслишь в этих вещах. Для принцесс закон не писан… хотя им нельзя пропустить лишнюю рюмашку, что очень глупо. Вперед, попрошайки. Я уже продала много отличных участков земли, но у меня кое-что еще осталось! Черт побери, вы все мои слуги, а я хлебнула немало горя, прежде чем стать спутницей жизни монарха! Не желаю быть ничьей должницей! Ну, давайте! Чья очередь?
Графиня де Клар, Аннибал и Пиклюс разом подошли к старухе. У каждого из них была в руке бумага. Матюрин взяла у них один за другим эти листки и обнаружила там две вещи: общую сумму и свою печать невесты короля. Хотя фермерша не умела читать, в цифрах она разбиралась отлично.
В бумаге графини были проставлены суммы, необходимые для успеха «заговора», в бумаге кавалера Аннибала Джоджа – перечислены личные расходы сына несчастного Людовика, а в бумаге Пиклюса указаны затраты на содержание замка и «людей из Парижа».
– Да, денежки немалые! – весело сказала Горэ. – Мы живем на широкую ногу! Но после меня – хоть потоп! Мысами себе хозяева!
Она достала из-под подушки большой заржавленный ключ и открыла ларь, который служил подставкой для кровати.
Это был прочный сундук, окованный изнутри железом.
В ларе были сложены высокими столбиками серебряные пятифранковые монеты и даже экю по шесть ливров. Золото хранилось в углу; находилось там и несколько толстых пачек банкнот.
Ля Горэ потянулась к этим банкнотам, любовно посмотрев на столбики монет по сто су.
– Восемь дней назад, – заявила она, – это было отличной землей с прекрасным лесом, вот так!
Старуха вздохнула. Потом она запустила обе руки в кучу золотых монет и стала месить их, как тесто.
– Как тесто! Как тесто! – бормотала Матюрин с пылающим лицом, упиваясь своими ощущениями. – Как это приятно на ощупь! Песня, ну просто песня! Если бы я захотела, то наполнила бы блестящими желтыми монетами сундук размером с дом! Честное слово! И клянусь, я сделаю это, когда стану королевой!
Графиня Корона прикоснулась к ее руке.
– Вот молодой человек, который просит позволения поговорить с Вашим Королевским Высочеством, – произнесла красавица.
Матюрин Горэ обернулась.
На пороге стоял жалкий парень в убогих лохмотьях; он с глупым видом пялился на открытый сундук. Краска сошла со щек Горэ.
– Что ты здесь делаешь, негодяй? – завопила старуха, давясь собственным криком. Слова застревали в её раздувшемся от злости горле.
– Матушка, – ответил бедняга, опуская заслезившиеся глаза, – я хочу есть и пить. Матье прогнали меня из-за тридцати пяти су, которые я задолжал за разбитую посуду.
– Слуги! – завизжала Матюрин, трясясь всем телом от безумного гнева. – Бейте его! Гоните его прочь! Этот мерзавец разорит меня! Ах! Негодяй! Ах! Бродяга! Тридцать пять су! Убирайся! Я проклинаю тебя! Я отказываюсь от тебя! Чтоб ты сдох, паршивец!
XIV
НОЖ МАТЕРЕУБИЙЦЫ
Молодые месье Кокотт и Пиклюс, усердные слуги, тут же поспешили исполнить приказ своей государыни и схватили единственного сына старухи за плечи, чтобы вышвырнуть его из дома. Виконт Аннибал Джоджа жестом остановил их и тихо шепнул мадам де Клар, вопросительно взглянувшей на него:
– День настал!
Эти слова стоили длинного объяснения.
Они означали, что несчастный парень, стоявший на пороге фермерского домика, должен – добровольно или по принуждению – сыграть свою роль в комедии Черных Мантий.
Матюрин кипела от злости.
Разумеется, потеря тридцати пяти су вполне могла довести старуху до бешенства; ведь ни одно человеческое существо не способно полностью изменить свою натуру, и Гарпагон по-прежнему будет трястись над медными монетами, даже разбрасывая золото пригоршнями; и все же Матюрин разъярилась по другой, куда более серьезной, причине.
Можно представить себе, сколь важным было для нее новообретенное королевское достоинство, если вспомнить о той цене, которую она, известная скупердяйка, за него заплатила; нетрудно догадаться, как держалась Матюрин за так дорого доставшиеся ей титулы; это было сумасшествие, порожденное крестьянской гордостью.
И вот, на вершине своей славы, старуха столкнулась с неожиданным унижением.
Этот увалень в лохмотьях назвал ее «матушкой» перед всеми этими слугами, графинями, виконтом, дамами из Парижа и прочими благородными особами. Гнев охватил все ее существо. Не будем забывать, что старуха была одержима смешной и грустной – но при этом самой настоящей – манией величия.
Это было безумие по-своему сильной женщины, которая, стоя по горло в грязи, проявляла чудеса изворотливости, чтобы увеличить свое богатство.
Матюрин не стыдилась себя самой; она прекрасно сознавала, что отталкивающе уродлива и часто смешна; она догадывалась, что ее шутовство внушает – или способно внушать – ненависть. И все же старуха прямо шла своей дорогой, высоко подняв голову. Она не собиралась шутить. Она не питала никакого доверия к этим прекрасным дамам и благородным слугам, которые оказывали ей почести, получая взамен наличные. Нет, она умышленно топтала своими тяжелыми сабо гордость всех тех блестящих господ, которые были для нее идеалом элегантности и изысканности.
У нее было достаточно ума, у этой чудовищной старухи, чтобы играть на контрастах…
В ее пухлых руках сверкало золото, она хорошо помнила об этом и дерзко позволяла превозносить себя – прямо здесь, в мерзости и грязи, превратившись в одного из тех жутких идолов, что внушают страх коленопреклоненным китайцам.
Однако Матюрин стыдилась своего сына, этого несчастного, ни в чем не повинного парня, нескладного, худого, хромого, оборванного, голодного. Фермерша всю жизнь колотила бедолагу.
А теперь она его ужасно стеснялась.
Он знать не знал о богатстве матери. Вид парня вызывал отвращение и жалость. Его ни во что не посвятили, и он искренне считал себя нищим. Лишь его редкие появления на ферме омрачали триумф Матюрин; само существование сына казалось теперь старухе оскорблением и позором.
Она резко захлопнула крышку своего ларя и выпрямилась во весь рост. Ее седые волосы встали дыбом на уродливой голове.
– Ох! Ох! – хрипло застонала Матюрин, с трудом сдерживая ярость. – Вы не хотите прогнать моего негодника!
Вы правы: если бы я пожелала, он был бы вашим господином! А теперь убирайтесь отсюда, да поживее! В вас больше не нуждаются! Я сама разберусь со своими делами. Ты, колченогий, пошевеливайся! Входи, говорю! Черт побери! Мы посмотрим, кто тут хозяин!
И молодой парень, и парижане молча повиновались старухе.
Несчастный увалень, прихрамывая, вошел в комнату.
Голова его была непокрыта; в искалеченной руке он держал свои сабо.
– Закрой дверь, Винсент Горэ! – приказала ему Матюрин, как только «свита» покинула спальню.
Парень захлопнул дверь, дрожа всем телом.
Снаружи, за этой дверью, лица парижан мгновенно преобразились. Графиня де Клар улыбалась виконту Анни-балу, который говорил ей:
Дорогая, император Веспасиан[18] рехнулся в тот день, когда произнес свои знаменитые слова: «Деньги не пахнут». Каковы наши планы на это утро?
Мы ищем того, на кого можно будет потом свалить всю вину, – спокойно отозвалась бывшая Маргарита Бургундская.
Аннибал понюхал флакон духов, который держал в руке.
– Отлично! Отлично! – прошептал виконт, по-прежнему ослепительно улыбаясь. – Матереубийство, я думаю? Мы будем действовать решительно, душа моя!
Маргарина поманила пальцем Кокотта и Пиклюса, которые любезничали с фрейлинами.
Найдите трех или четырех крестьян, – распорядилась она. – Нам нужны свидетели.
Отлично! Отлично! – повторил Аннибал. – Я понимаю. Друзья мои, приводите полдюжины. И возвращайтесь побыстрее: там уже начинают спорить; скоро дело дойдет до драки.
Я, – похвастался Кокотт, – уже был сегодня утром в Мортефонтэне и показал Трубадуру Терезу Сула. Дело движется.
И, выйдя из дома, Кокотт с Пиклюсом зашагали к деревне.
Графиню Корона все это совершенно не интересовало. Она удалилась, печальная и поникшая от страшной усталости, даже не сказав «до свидания» своей приятельнице, мадам де Клар.
– Она, – усмехнулась Маргарита, указывая на графиню концом своего веера, – стала бы настоящей святой, если бы на ней не лежало пятно первородного греха.
Аннибал поцеловал мадам де Клар руку, произнес несколько пошлых итальянских комплиментов и тоже ушел.
Бедный священник поплелся в другую сторону, читая на ходу свой требник.
В комнате с низким потолком остались мать и сын.
Все знают, как освещаются нормандские фермерские дома: практически весь свет проникает в них через распахнутые двери; если же дверь закрыта, то в помещении становится почти темно.
Ля Горэ по-прежнему опиралась на крышку заветного ларя. Несчастный Винсент, тяжело вздыхая, теребил завязки своих сабо.
Парень действительно был жалким созданием. Матюрин прикончила бы его одним ударом своего волосатого кулака.
– Итак, ты разбил посуды на тридцать пять су, идиот? – грозно осведомилась она.
– Да, матушка, такой уж я невезучий, – жалобно проскулил Винсент.
– И ты явился просить их у меня, эти тридцать пять су? – мрачно спросила старуха.
– Да, матушка, чтобы немного поесть и выпить, – объяснил парень, затравленно глядя на нее.
Ля Горэ сунула руку в простенок и извлекла оттуда бутылку.
– Это – лекарство, – проворчала она в качестве похвалы любимому напитку. – Тебе оно пошло бы во вред, слюнтяй. А для меня – сплошная польза.
И старуха сделала большой глоток прямо из горлышка.
Ее гнев немного остыл.
Она не относилась к своему сыну слишком плохо, когда тот был маленьким. Его колотили лишь в те дни, когда он воровал черный хлеб, и за исключением пальцев, перебитых по самой серьезной причине, парню никогда ничего не ломали, кроме ноги, искалеченной топором нарочно, чтобы уберечь его от армии.
Мы не преувеличиваем: Матюрин вовсе не была законченной злодейкой. Если бы она встретилась со своим колченогим сыном на дороге, один на один, она наверняка поцеловала бы его; возможно, она даже дала бы ему мелкую монетку, сэкономленную в табачной лавке.
Но появиться в лохмотьях перед людьми, которые говорили Матюрин: Ваше Королевское Высочество!
Ну, ничего. Буря улеглась. Матюрин соображала, как ей накормить и напоить сына, да еще дать ему тридцать пять су – и не прослыть при этом слишком богатой.
– Сынок, – проговорила старуха уже гораздо более спокойным голосом, – я всегда все хорошенько продумываю, хотя этого, может, и не видно. И сейчас я прикидываю, где мне найти сразу столько денег.
Мы уже знаем, что убогий Винсент не мог соображать сам. Его научили. Кто? Не у несчастного дурачка надо было спрашивать об этом.
На свою беду он пожал плечами и ответил:
– О, ля, ля! Матушка, для вас это совсем небольшие деньги. Подумаешь, тридцать пять су! Говорят, что у вас – сотни и тысячи ливров, и вам принадлежит все вокруг.
Руки старухи вновь сжались в кулаки.
– Кто это говорит? – спросила она со вновь пробудившимся гневом.
– Люди! – беспечно ответил Винсент.
– Люди, сынок? – произнесла Матюрин с обманчивой мягкостью. – А ну-ка, подойди ко мне, мой цыпленочек, и расскажи, что говорят люди.
– Да я и сам, – продолжал парень, – только что видел в вашем ларе… О, ля, ля! Он же, матушка, набит до краев! Там – франки, экю…
– Ага! – проскрежетала Матюрин. – Ты, стало быть, видел, что у меня в ларе? А известно ли тебе, сынок, что все это принадлежит тем господам и прекрасным дамам, которые только что вышли отсюда?
– Ну, ну, матушка, – ответил парень, улыбаясь с хитрым видом. – Вы же называли их своими слугами!
Все так и было – но не надо говорить правду королям!
Матюрин никогда не отличалась мягкостью нрава; возражать фермерше могли только те, кого она считала сильнее себя. А с того момента, как старуха приблизилась к подножью трона, она не переносила больше и намека на противоречие.
И теперь она бросилась на сына, который все еще простодушно смеялся над ее ответом; вырвав из рук парня сабо, она начала от души дубасить несчастного.
Сначала Винсент не сопротивлялся. Удары градом сыпались ему на спину и на голову; несколько раз старуха даже заехала ему по лицу; парень пытался прикрыться своими неловкими руками, жалобно бормоча:
– Матушка, вы бьете слишком сильно! Матушка, мне же больно! Матушка, вы что, хотите прикончить меня собственными руками? Опомнитесь: я же ваш родной сын!
Но Матюрин уже ничего не слышала; в безумном ослеплении она продолжала наносить удары. При этом она дико вопила:
– Здесь нет ничего моего! Пусть меня сотрут в порошок, но тридцати пяти су от меня никто не дождется! Ему надо есть, мерзавцу! Пить, вору! В твоем возрасте люди давно сами зарабатывают на жизнь! Это ты должен кормить и поить свою старуху-мать, слабую и увечную горемыку!
Удары становились все сильнее. Парень уже обливался кровью. Он принялся звать на помощь, но за дверью было тихо.
Вид крови окончательно разъярил Матюрин. Это была женщина-бык, она не переносила красного цвета. Старуха отшвырнула сабо, которые, разбив окно, вылетели на улицу, и схватила подвернувшуюся под руку большую мотыгу.
И тут же, по странному свойству всех женщин, которые испускают жалобные стенания, даже когда колотят мужчину, своего господина и повелителя, Матюрин заголосила:
– Караул! На помощь! Вор, убийца! Режут! А-а!..
И она замахнулась мотыгой на хромца, который чудом избежал удара, упав на пол.
Стоя на четвереньках, бедный малый машинально искал какое-нибудь оружие для защиты. Он сунул руку в карман и извлек оттуда нож.
Видели бы вы этот жалкий нож! Небольшой дешевый ножичек, крохотное лезвие которого свободно ходило между планками рукоятки из светлого дерева, ножик, которым нельзя было зарезать даже цыпленка. Да им и яблоко не удалось бы очистить!
Однако это был нож. Название создает вещь.
После того, как разбилось окно, снаружи донесся шум голосов. Дверь резко распахнулась – как раз в тот момент, когда Матюрин, сжав мотыгу обеими руками, с сокрушительной силой обрушила ее на голову своему сыну; тот выронил нож и упал бездыханный.
В дверь вошла небольшая группа крестьян, мужчин и женщин.
Первым в комнату проскользнул замечательный персонаж; похоже, он был не из этих мест, сей юноша с дерзким лицом, темно-русыми волосами, в шляпе «Молодая Франция» и элегантном костюме за 45 франков, что продается в Бель-Жардиньер.
В два прыжка Клампен по прозвищу Пистолет – а это был он собственной персоной – пересек комнату и схватил маленький ножик, который с победоносным видом зажал между большим и указательным пальцами.
– Вот доказательство преступления! – торжественно провозгласил Клампен. – Селяне, вы – свидетели! Не я изобрел это смертоносное оружие. Почтенная мать семейства, которую вы видите, чуть не пала от руки родного сына!
Крестьяне неуверенно переводили взгляды с распростертого на полу парня на Матюрин, которая уселась на стол, вся красная и запыхавшаяся.
– Это, однако, верно, – наконец проговорил один из землепашцев, – у парня был свой нож.
– Точно, – прибавил другой. – А у старухи можно украсть много денег, целый матрас.
– Ты лжешь, – прохрипела Матюрин, с трудом ворочая тяжелым языком.
– Да у тебя и в шкафах полно, – вновь сказал землепашец, – и в подполе.
– И всюду! – хором заявили присутствующие. – У нее золота столько, что в храме не поместится!
– Вы лжете! – упрямо повторила Матюрин. – Мой сын хотел погубить меня из-за тридцати пяти су. На столько он переколотил посуды у своих хозяев Матье… И убирайтесь прочь, канальи! Я не люблю, когда в моем доме топчется всякий сброд!
Никто не двинулся с места.
И никто не догадался помочь хромому.
Пять или шесть парней и две девушки, по их собственному выражению, «стояли столбами», то есть замерли, широко расставив ноги, опустив головы и свесив руки.
Очевидно, никто из них никогда не заходил в дом Матюрин, поскольку они с едва скрываемым удивлением пялились на нелепую роскошь кресел, ковров и драпировок.
Теперь будет о чем потолковать днем в поле и долгими вечерами у домашнего очага.
Все «люди из Парижа» в этот момент куда-то подевались.
Пистолет чувствовал себя на ферме, как дома, – как, впрочем, везде и всегда. Он взял миску, зачерпнул воду из ведра и предложил это питье Матюрин; та злобно оттолкнула юношу.
Пистолет отнес воду хромому, который пришел в себя и жадно осушил всю миску.
– Чудовище! – возмущенно сказал ему Пистолет. – Ты даже не сознаешь, какое ужасное преступление едва не совершил!
Крестьяне сбились в кучку и громко перешептывались.
– Сколько мерзости в этом доме, – говорил один.
– И сколько здесь всего прячут! – отвечал другой.
– И когда свершится правосудие, на свет Божий вылезут все грехи! – мрачно вздыхал третий.
Матюрин спрыгнула со стола и взяла в руки мотыгу. Крестьяне попятились.
– Селяне! – воскликнул Пистолет, и по крайней мере двоих из них поразила та сила, с которой юноша схватил их за плечи. – Вас просят разойтись по домам. Проявите сдержанность. Молва о подобном покушении может губительно сказаться на состоянии нравов. Но если этот несчастный вторично прибегнет к насилию, то вы все видели и сумеете сообщить суду правду, только правду и ничего, кроме правды, как и положено честным и искренним свидетелям.
– Ах, так! Поэтому-то вы и здесь? – спросил землепашец, пытаясь сбросить с плеча цепкую руку Клампена.
Пистолет вышвырнул его за дверь вместе с его товарищем, приговаривая;
– Я – парижанин, хилое дитя большого города, и завидую вашему крепкому здоровью, простые сельские жители.
Затем он вытолкал из дома двух других парней, поцеловал обеих девушек и крикнул:
– До свидания, селяне, будьте здоровы, друзья!
Как только комната опустела, противоположная дверь, выходившая в хлев, через который можно было попасть во двор, внезапно распахнулась. На пороге появились виконт Аннибал Джоджа, Кокотт и Пиклюс.
Все трое были вооружены.
Пистолет скрестил руки на груди и замер в драматической позе.
– Без глупостей, – сказал он. – Вы можете посмотреть мне в глаза: День настал! Светло.
– Ты действовал тут слишком ловко, – ответил виконт. – Кто тебе обо всем рассказал?
– Вот он, – ухмыльнулся Клампен, ткнув пальцем в Пиклюса.
– Я произнес только одно слово, – промямлил тот. – И он сразу все понял.
– Кто ты такой? – с угрозой спросил виконт Аннибал Джоджа. – Откуда ты взялся?
Пистолет приложил палец к губам и посмотрел на Горэ, которая жадно приникла к бутылке с водкой.
– Если вы хотите узнать, чем я занимаюсь, – тихо проговорил юноша, – то я отвечу: играю в карты.
– Советую тебе не шутить!.. – грозно нахмурился виконт.
– Друг мой, поищите для беседы кого-нибудь посерьезнее меня! – насмешливо осклабился Клампен. – Но если вы все-таки заинтересуетесь, где я играю в карты, я признаюсь: в кабачке «Срезанный колос».
Услышав эти слова, Аннибал заколебался. Он шагнул к Пистолету и очень тихо сказал ему:
– Сделай знак…
Но тут Клампен по прозвищу Пистолет, издав громкий ликующий крик, вдруг бросился к задней двери, где показалась любопытная физиономия мадемуазель Жозефины де Нуармутье.
– Меш! – заорал Клампен, раскрывая объятия.
– Клампен! – взвизгнула мадемуазель Жозефина, падая в его объятия.
Это была настоящая встреча влюбленных, все честь по чести: они крепко обнялись, расцеловались, и Пистолет торжествующе воскликнул:
– Спросите у мадемуазель, сколько времени мы занимаемся серьезными делами!
Это правда, он работал со мной, – ответила Меш, у которой всегда было чем заплатить за сладости, даже если она порой и не признавалась в своей профессии. – Чтобы найти его, я и связалась с вами…
– Служба месье Трехлапого из почтовой станции, – отчеканил Пистолет с достоинством, повернувшись к Аннибалу. – Если хочешь меня проверить – валяй, хозяин!
Он выпустил руку фрейлины, которая только что показала ему тайный знак, и повторил то же легкое прикосновение под пальцами Аннибала.
Тот, повернувшись к двери, проговорил:
– Входите, мадам графиня. Это – свой человек. В комнату вплыла графиня де Клар.
– Ваша светлость, – обратилась она к Горэ, – Его Величество, услышав об ужасном покушении, послал меня узнать у вас новости.
– Тише! – прошептал Аннибал, показывая на хромого Винсента, который в этот миг широко открыл глаза.
– Я займусь им, – ухмыльнулся Пистолет. – Этот малый слишком много знает!
При словах «ваша светлость» Пистолет слегка вздрогнул, и его последняя реплика предназначалась в основном для того, чтобы скрыть собственное удивление.
Ля Горэ оторвалась от бутылки.
– Черт возьми! – проворчала она. – До чего же утомительно – быть принцессой! Вот так история! Я больше не имею права побить собственного сына, меня тут же начинают в чем-то обвинять! Он не хотел меня прирезать, его ножом и кролика не прикончишь. Ну, ну, дурачок, иди поцелуй маму. Эти дамы и господа одолжат мне сорок су, и ты заплатишь за свой завтрак и разбитую посуду. Никому не говори о том, что здесь видел, не то тебе проломят башку, на этот раз по-настоящему. Беги!
– Но… – попытался запротестовать Аннибал.
– Заткни пасть, красавчик, и дай сорок су… без возражений! – рявкнула старуха.
Аннибал повиновался, поскольку Пистолет прошептал ему на ухо:
– Он должен за все ответить по закону, это святое. Пока же его надо беречь.
И пока хромой ковылял к главной двери, Пистолет проскользнул в хлев, оттуда – во двор, а потом через калитку – на улицу.
Выходя из комнаты, молодой человек выразительно взглянул на Меш, и та последовала за ним.
