Поль Феваль
Башня преступления
III
МАНСАРДА
Поль Лабр тяжело вздохнул, и его взгляд последний раз упал на закрытое жалюзи. Там, за этим окном, была его мечта. Он прикрыл ставни, и в его мансарде воцарилась ночь. Поль зажег на комоде лампу и сел за секретер. Нет, он не был поэтом, он не писал стихи. Лежавший перед ним лист бумаги был весь исписан ровным убористым почерком.
– Изоль! – повторил он, завороженный мелодичным звучанием этого имени. – Счастливая, с восхитительной улыбкой! Заметила ли она, как я останавливался, когда она шла мимо? Она должна быть доброй, доброй, как ангел, я уверен в этом. Если бы нам удалось сохранить хотя бы те крохи состояния, которое нажил отец, я смог бы подойти к ней. Если бы я был бедняком, она бы подала мне милостыню… Все, что ни делается, к лучшему. Если бы только моя рука коснулась ее руки, у меня бы не хватило смелости умереть!
С нижних этажей доносилось фальшивое пение с преобладанием эльзасского и марсельского акцентов: Пели хором. В кабинетах уже ужинали. Кто-то то и дело выкрикивал крепкие овернские выражения, сдобренные резким «эр». Затем три раза постучали в правую от входа в комнату Поля перегородку и приятный женский голос громко крикнул:
– Месье Поль, прошу вас, суп уже подан! Ваша порция на тихом огне. Месье Бадуа пришел.
В этот момент Поль Лабр макал как раз свое перо в чернила.
– Я сыт, добрейшая мадам Сула, – ответил он. – Ужинайте без меня.
– Нет, так не пойдет! – серьезно заметил месье Бадуа. – Я начинаю беспокоиться за нашего херувима. Держу пари, он заболел.
– Господин Поль, – сказала мадам Сула, – соберитесь с силами! Вы же знаете, что аппетит приходит вовремя еды.
Но перо Поля бежало уже по бумаге.
Мы назвали перегородкой стену, которая отделяла Поля Лабра от его собеседников. И на самом деле это была тонкая кирпичная перегородка, поставленная в момент перепланировки третьего этажа. Она перегораживала правую часть комнаты в том месте, где кончался изгиб наружной стены.
Противоположная стена была значительно массивнее, такая же широкая, как вся каменная кладка угловой башни.
Но, несмотря на это, в тот момент, когда Поль Лабр опять начал писать, знакомый уже нам глухой шум снова проник в его комнату. Он уже один раз оторвал Поля от работы.
Казалось, что кто-то делал подкоп под толстой стеной башни.
Перо Поля застыло в нерешительности. Он прислушался. И прошептал опять:
– Теперь мне все равно. И принялся за работу.
В комнате мадам Сула собравшиеся за столом спокойно беседовали. Говорили о Поле, то и дело повторялось его имя. Но он уже ничего не слышал. Его перо бежало по бумаге, оставляя на ней продолжение длинного письма.
А писал он следующее:
«…я, наконец, решаюсь на страшное признание. Я могу его сделать только теперь, когда настал мой последний час. Месье Шарль, к которому меня определил на работу месье Лекок, на самом деле был месье В… Я этого не знал.
У тебя добрая душа, Жан, и ты не станешь обвинять нашу мать в плохих намерениях из-за того, что она сама просила месье Лекока помочь мне. Я тебе уже о нем говорил и расскажу еще.
Она же старалась ради меня, мама меня очень любила.
Если бы ты был с нами, ты бы ей помог. Я тебе уже много раз говорил об этом. У нашей больной матери не осталось никаких средств для существования. Ее психическое состояние пугало меня. И я пошел на жертву, чтобы дать ей хотя бы кусок хлеба. Я тогда совершенно не подозревал, какими ужасными последствиями обернется для меня эта жертва.
«Скоро я испытаю вас», – сказал мне месье Шарль.
В тот вечер, определивший мою судьбу, шеф второго дивизиона полиции встретился с месье В… в его кабинете. Он отдал ему приказ. Но месье Шарль, который повиновался, когда хотел, сказал ему:
«Это меня не касается, я занимаюсь делами, связанными с воровством. В политике можно пулю в лоб получить. Я этого не люблю. У меня, правда, есть один юнец, непоседа, сорви-голова!»
«Хорошо, пусть это сделает он, – согласился шеф полиции. – Главное, чтобы генерал был арестован сегодня вечером тихо и профессионально».
Юнцом, о котором шла речь, был я.
Наша мать считала до самой смерти, что я работаю мелким служащим в коммерческой конторе.
Всевышний знает, что я только не предпринимал, чтобы найти достойную работу! Я знал все, чему учат детей богатых родителей, но одного не знал и сейчас не знаю – что нужно уметь, чтобы честно зарабатывать на жизнь.
Наша бедная мать никогда не теряла веры, что вот-вот сколотит огромное состояние. В приступах жара, в полусне она всегда говорила эти слова:
«Сорок седьмой розыгрыш подряд я ставлю одни и те же цифры в комбинации! Они выйдут. Почему бы Богу не смилостивиться и не исполнить мою мольбу? Месье Лекок все видит, все знает. Он выжидает повышения по моим испанским вкладам. Если бы у меня был достаточный капитал, чтобы крупно сыграть на повышение, мы бы купались в золоте!»
Она говорила все это так нежно и убедительно, будто отвечала мне на упреки. Да помиловал меня Бог, я никогда и ни в чем ее не упрекал.
В то время игра перестала уже быть для нее только страстным увлечением, она стала ее жизнью. В ней ничего больше не осталось, кроме игры, и, конечно, глубокой любви ко мне. Но даже любовь, отравленная ее манией, толкала ее на игру.
В ее понимании я был рожден, чтобы стать знатным сеньором. В своих мечтах она видела меня очень богатым, галантным кавалером, шикарным светским юношей, лучшим охотником и Бог знает кем еще… Один раз она сказала мне:
«Первый раз в жизни я по-настоящему плакала прошлой зимой, когда пришлось перелицевать твой костюм. Тогда я и ощутила весь ужас нашей бедности!»
То, что мы ели черствый хлеб, ей не казалось страшным. Но чтобы у меня! будущего кумира парижских салонов! не было безупречного, по последней моде костюма – это для нее ужасно!..
Не знаю, Жан, брат мой, почему я тебе все это рассказываю. Когда ты покинул Францию, я был еще совсем маленьким. И теперь, если я пытаюсь вспомнить тебя, передо мной встает образ улыбающегося энергичного молодого человека с темными вьющимися волосами. И все. Я забыл, какие у тебя черты лица. Только иногда, когда я еще был безусым юношей и любил смотреться в зеркало, мне казалось, что я похож на тебя.
Я хотел написать всего лишь несколько строк. Что-то вроде завещания, чтобы поведать тебе всю правду о моей жизни, чтобы ты понял, почему я умираю.
Однако из-под пера выходят длинные страницы!
Но это не из-за того, что меня страшит приближение решающего момента. Нет, я не ищу предлога, чтобы отдалить этот ужасный миг. Наш отец был солдатом, наша мать умерла с улыбкой на устах, мы не из трусливой породы.
Я тоже доказал, что не трус.
Для меня несказанное удовольствие поговорить с тобой, с братом, последней кровинкой нашей семьи, моим единственным другом и единственным родственником.
Да и неважно когда – часом раньше или часом позже. Все равно он будет последним часом в моей жизни!
Я прервал свое повествование на том, как месье Шарль предложил мою кандидатуру шефу второго дивизиона полиции для ареста генерала, графа де Шанма, странного особого заговорщика, желавшего объединить под одним знаменем и республиканцев, и карлистов, и бонапартистов. Во всем Париже говорили только о баррикадах, мостовая на улице Сен-Мерри не была еще восстановлена; во всех классах общества ощущалось неподдельное недовольство и желание действовать. У власти было мало сторонников.
«Что представляет из себя этот молодой человек?» – поинтересовался шеф полиции.
«Разорившийся дворянин, – ответил месье Шарль, – юный Лабр, настоящий молодой лев!»
«Кого вы дадите ему в подмогу?» – спрашивал шеф второго дивизиона полиции.
«Никого», – отвечал месье В…
«Как мы отметим его, если он исполнит миссию без шума и скандала, как мы этого хотим?» – полицейский был человеком аккуратным и заранее хотел уточнить все детали.
«Никак. Он мой инструмент и больше ничего, – заметил месье В… – Я одалживаю свой инструмент, чтобы им пользовались, а не портили».
Этот разговор был пересказан мне самим генералом буквально, когда уже позже я приходил к нему в тюрьму. Я ведь стал его другом. Согласен, что это трудно понять, так как я его арестовывал и он по сей день еще в тюрьме. Я умираю, но будь спокоен – моя душа и моя совесть чисты.
Ровно пять месяцев назад месье В… или месье Шарль, положил мне ровно по два луидора в неделю за ничегонеделание. Я редко видел месье В…
Я совсем не знал месье Лекока, который направил меня к нему и так сильно повлиял на судьбу нашей матери. Она была удивительно загадочной натурой. Мне кажется, она втайне догадывалась, что виновником ее разорения был прежде всего месье Лекок, но, несмотря на это, она доверялась ему. Правда, она стыдилась этого.
Месье Лекок и месье Шарль были мне представлены как «бизнесмены», патроны каких-то двух агентств по расследованию дел в коммерческой области.
Но однажды мне пришла в голову мысль, что месье Лекок и месье В… одно и то же лицо.
Теперь у меня уже не будет времени проверить это подозрение.
Как-то вечером месье В… сказал мне свое настоящее имя. Я побледнел.
Мне было 19 лет, но в Париже даже малые дети знали, чем занимался месье В…
Он пригласил меня в 10 часов вечера.
Месье В… был одет во фрак с белым галстуком, на груди у него красовалось несколько орденских лент. Он облачился в этот наряд специально для меня. Его совершенно не волновало, что я буду думать о нем на следующий день после этого маскарада. Главное было сразить меня в тот вечер, и это ему удалось.
Брат мой, я был агентом полиции, поэтому я кончаю с собой. Я обещал тебе рассказать о том единственном задании, которое я исполнил по долгу мучительно позорных для меня обязанностей полицейского. Но я все еще не решаюсь.
Смерть нашей матери освободила меня от необходимости оставаться на этом свете.
Стыд и разочарование охватили меня в тот момент, когда я увидел Изоль. Любовь пробудила мое сердце и я понял, что мне нужно умереть.
Я спросил себя: «Могу ли я быть любимым?» «Нет, это невозможно», – ответил мой разум.
И я решился.
Изоль никогда не узнает, как один жалкий человек оскорбил своими мечтами ее благородную и безоблачную юность.
Боюсь, что ты меня не совсем правильно поймешь. На первый взгляд план месье В… – втянуть меня в исполнение его целей – мог показаться абсурдным и даже наивным. Но он таким и был. Этот ловкий господин сознательно избрал этот абсурдный ход, так как я был полным профаном, наивным как дитя.
Он сказал мне:…»
После этого места Поль Лабр написал еще десяток слов. Но потом все эти слова вычеркнул. Что-то затрудняло его повествование, по сути напоминавшее дачу показаний в суде. Истина представлялась ему столь невероятной, что он не решался ее изложить.
И каждый, кто когда-нибудь писал книги или важные письма, знает, что пока перо бежит по бумаге, легко оградить мысль от всяких внешних раздражителей. Но стоит прекратить писать, как раздражители удваивают свою назойливость. Вступает в разговор внутренний голос и становится невыносимо навязчивым.
Шум рушащего каменную кладку молота вновь донесся до ушей Поля и стал его мучить. Ему даже показалось, что все ветхое строение сотрясалось от сильных ритмичных ударов.
В этом жалком мирке, где волею судеб оказался Поль Лабр, был хоть и узкий круг знакомых, но мешавший ему полностью вкусить свое одиночество. Здесь часто случались всякие странные мрачные истории. Жизнь этих слоев общества была безрадостной, и рассказы у очага были всегда с привкусом крови.
Можно догадаться, что близость Префектуры, сыскной полиции, не давала никакой гарантии безопасности. Англичане, в силу своего темперамента обратившиеся к анализу вероятности и дедукции, первыми поняли, что скрывающиеся преступники любят сойтись взглядом с теми, кто за ними наблюдает. Но на близком расстоянии мало что разглядишь, особенно если тебя интересует моральный и физический облик объекта. Разум, как и лорнет, имеет свое фокусное расстояние.
Ближайшие к парижской Префектуре кварталы не пользуются доброй репутацией, как и те, что окружают metropolitan police в Лондоне.
Как и искусство, преступность имеет свои течения, правда, повинующиеся зловещей моде. Во времена, о которых идет речь, самым жестоким считалось преступление, совершенное на улице Пьера Леско. Один несчастный провинциал был там замурован за посредственным барельефом Афродиты.
Слово «замурованный» было у всех на устах. Преступление, вернувшееся к нам из Средневековья, будоражило воображение любителей острых ощущений.
Поль Лабр опять прислушался.
Помимо своей воли он представил себе человека, замурованного в толстой стене башни.
Но эта мысль мгновенно покинула его. Он встал, подбежал к двери и вновь открыл ее. По винтовой лестнице, как по акустической воронке, вверх поднимался шум из трактира и кабаре вперемешку с резкими гастрономическими ароматами. Скрипели ножи и вилки, звенели тарелки, визжали женщины, ругались и горланили мужчины. В заведениях Буавена все шло нормально. Был самый час пик.
Ничего, кроме шума из трактира, нельзя было расслышать.
Поль Лабр бросил взгляд на дверь рядом, ту, которая располагалась слева от винтовой лестницы. Ничего. Все было тихо, только под дверью виднелась полоска света.
Он вернулся к себе. Как только он зашел в комнату и запер дверь, удары возобновились. Поль опять подошел к окну. Когда он стал его открывать, то заметил, что у него дрожат руки.
Он высунул голову в окно и его взгляд невольно упал на трехэтажный дом, прилегавший к стене сада Префектуры и фасад которого выходил на набережную Орфевр. Было уже совсем темно. На втором этаже горел фонарь, освещавший балкон. У балконного окна, со стороны комнаты, виднелся силуэт молодой женщины. Казалось, что она пристально смотрит на набережную за оградой сада.
– Изоль! – еще раз сказал Поль Лабр.
И в той печали, с которой он произнес это имя, трепетно звучала его огромная любовь, выстраданная в одиночестве!
Если бы вы видели этот женский силуэт, то без сомнения восхитились бы красотой юной особы. У нее была поза тех грациозных, независимых и уверенных в себе женщин, что вправе вызывать восхищение. В игре бликов света угадывались контуры ее прически и необычная элегантность ее тонкой талии; она или ждала кого-то, или предавалась мечтаниям. Иногда она прислонялась к стеклу, видимо, чтобы охладить свой пылающий лоб.
Теперь вся душа Поля отражалась в его взоре. Он уже и не помнил, что отвлекло его от письма.
Неожиданно юная красавица вздрогнула и обернулась, радостно бросилась вперед, с огромной нежностью раскрыв свои объятия.
Сердце Поля готово было вырваться из груди, так сильно оно стучало. Ему показалось, что за гардинами появилась тень мужчины.
Больше он ничего не увидел. В салоне второго этажа погас свет, и до этого прозрачная кисея гардин стала непроницаемой для его взгляда.
Но мужчина появился тут же на балконе третьего этажа. Он зажег сигарету и вернулся в дом.
Красный шарф больше не развевался на решетке балкона.
Поль смотрел на происходящее, как во сне.
В нескольких сантиметрах от его уха, внутри башни, раздался такой сильный удар, что увесистый кусок штукатурки свалился в сад Префектуры.
Поль не обратил на это никакого внимания, потому что взгляд его был по-прежнему прикован к дому, куда стремилась его душа.
По-видимому, это был последний удар. Внутри башни воцарилась тишина.
IV
ЗАСТОЛЬЕ ГОСПОД ПОЛИЦЕЙСКИХ ИНСПЕКТОРОВ
– Ну где же вы! Месье Поль! – крикнула еще раз мадам Суда, встав из-за стола, чтоб постучать в перегородку. – Все господа уже пришли, только вас нет. Приходите хоть поболтать, если вы не желаете ужинать. Это отдалит вас от ваших мрачных мыслей.
Месье Поль не ответил, и мадам Сула вернулась на свое место.
Без нее за столом сидело шесть человек: все инспектора полиции, все люди скромные, уравновешенные. Только месье Мегень был исключением. Правда, он был человеком уравновешенным, как и остальные, но вот со скромностью дело обстояло иначе. У месье Мегеня она просто отсутствовала.
Никто из господ, столовавшихся у мадам Сула, кроме Мегеня, не помышлял о высотах полицейской карьеры. Он, бесспорно, оказался самой яркой личностью в этом мрачном сообществе. И это обстоятельство пробуждало к нему ревностное чувство зависти. Тереза Сула не могла открыто восхищаться им, чтобы не провоцировать недовольство у остальных гостей.
Месье Бадуа отличался усердием и целеустремленностью, месье Шопан был приверженцем традиций, месье Марти постоянно угрожал начальству. Мегень же, представитель новых веяний, был прежде всего увлечен женщинами.
По воскресеньям, когда он надевал свою шикарную шляпу и завязывал по моде свой пышный галстук, многие в Бельвиле и Менильмонтане принимали его за актера из театра Бомарше. По выходным он блистал в своем длинном сюртуке, по-военному убранному в талии. У него была трость и шелковые перчатки. На танцевальных вечерах в Дельта, Монтань-Франсез и в Иль-д'Амур он покорил немало женских сердец.
Как все южане, имеющие кое-какой достаток, высокий статный месье Мегень отличался большой самоуверенностью и самодовольством. Его нельзя было назвать красивым, но он был всегда энергичен, за словом в карман не лез и говорил с типичным южным акцентом. Одним словом, месье Мегень был отличным инспектором полиции.
Шопан не любил его, но считался с ним.
Застолье господ полицейских у мадам Сула проходило всегда тихо, достойно, никто не повышал голоса. Нужно сказать, что отношения между завсегдатаями отличались подчеркнутой вежливостью. И это не случайно, поскольку наше общество зачастую не проявляет уважения к полицейским. И вполне естественно их постоянное стремление обрести его уважение.
Но несмотря ни на что, наперекор всем лишениям, всем унижениям и невзгодам полицейские всегда держат свою марку.
Довольно часто в поношенные сюртуки этих изгоев облачаются неудачники, которым явно не везло в рулетку нашей повседневной жизни. А те, кто еще держатся на плаву и не все проиграли в жизни, приписывают себе вымышленные неудачи и поражения.
С полицейскими обязательно должны случаться какие-нибудь неприятности и несчастья – такова мода.
Вообще об этих людях знают очень мало, и это несмотря на пристальное внимание, граничащее с любопытством, которое они к себе вызывают, несмотря на так называемые разоблачительные статьи и книги, в названии которых всегда присутствует это одновременно манящее и пугающее слово: полиция. Тихая, незаметная часть этих людей прозябает и не желает писать никаких мемуаров; хотя нет ничего лучше исповеди для подозрительных, недоверчивых натур. Как правило, за перо берутся бунтари. Делают это они в двух целях: заполучить читателя или отомстить за себя, возместив тем самым на ком-то свою злопамятность.
Часто их памфлеты очень интересны, но найти их в книжных лавках не так-то просто. Дело в том, что эти опусы по большей части уничтожаются, так как они претендуют на раскрытие секретов. А это кое-кого настораживает и пугает.
Хочу сразу же громогласно заявить, что я никаких тайн и секретов не раскрывал по одной простой причине – мне никогда не удавалось что-либо раскрыть.
Неделями я путешествовал в самых мрачных широтах, присматриваясь, шпионя, выслеживая, унижаясь перед чиновниками мелкими и крупными, поил и кормил перебежчиков, которые сулили мне золотые горы.
И ничего – предатели лгали, верноподданные хранили свои секреты.
Но все же я не зря потратил время в этих удивительных краях, богатых всякой дичью. Настал тот день, когда я столкнулся с самой драматической историей, известной мне с тех пор, как я взялся за перо.
Так вернемся к нашей драме. Статисты уже на сцене, они отделены от героев тонкой кирпичной перегородкой.
Мадам Сула нарезала кусочками мясо, из которого она варила суп.
– Я переживаю за этого молодого человека, – сказала она с неподдельном волнением. – Я убеждена – у него какое-то горе!
– «Горе от любви – на всю жизнь, ведь знаешь ты…», – пропел месье Мегень.
Но это никого не развеселило. Поль вызывал всеобщий интерес. В разговор вступил месье Бадуа:
– После смерти матери он ко всему потерял интерес. Тереза подала всем по кусочку нарезанного вареного мяса.
– Пальчики оближешь, как куриное филе! – похвалила свое блюдо Тереза. – Сама нежность!
– Вы о Поле Лабре? – спросил Мегень. – Ах, вы о вареном мясе… Не сердитесь, милая мадам Сула, но знаете, когда работаешь головой, надо иногда и пошутить, чтобы развеяться немного. Даю в залог мое кольцо от салфетки и тут же его выкупаю за одну новость: к Видоку вновь обратились по делу Лейтенанта.
– Невероятно! – возмущенно заметил месье Шопан. – Его то освобождают, то опять задерживают. Для начальства просто унизительно работать так непрофессионально, на ощупь.
– Господин Видок необычайно изворотлив! – заметила мадам Сула.
Сидящие за столом пожали плечами. А мадам Сула продолжала:
– Знают ли они, в чем на самом деле замешан Лейтенант?
– Да, знают, – ответил месье Мегень. – Я досконально все изучил и уже отправил донесение в канцелярию. Совершенно определенно могу сказать, что Жан-Франсуа Куатье, он же Лейтенант, подручный Черных Мантий, предстал перед судом заседателей департамента Сена за убийство и последующее ограбление. Из маленьких ручейков вытекает большая река. В ходе следствия был собран целый букет преступлений, совершенных им раньше и в настоящее время. Их вполне бы хватило, чтобы осудить дюжину мошенников. Дело Лейтенанта будет рассматриваться сразу после политического дела, по которому генерал, граф Шанма, проходит свидетелем. Замечу в скобках, что сегодняшнее заседание вряд ли закончится в полночь. Генерал во Дворце Правосудия, я его видел…
– Он сильно изменился? – поинтересовалась мадам Сула с напускным безразличием.
– Довольно сильно… Только чудо поможет ему бежать! Я никогда не видел такой охраны. Да и понятно, ведь это дело связано с делом «Готрона», чье имя помечено желтым мелом… – и, обращаясь к Бадуа, Мегень спросил: – Месье Бадуа, а ваш верный бассет, Пистолет, выходил сегодня на охоту?
– Могу сказать только то, что знаю определенно, также как и вы… – начал свой ответ Бадуа.
– А остальные? – перебил его месье Мегень. Шопан, Мартино и другие гости сразу же дружно отреагировали:
– Мы скажем все, что знаем.
Бадуа добавил:
– Да, дело стоит того, чтобы объединить наши усилия.
– Так что же, карты на стол! – подхватил Мегень. – Было бы весело, если бы удалось утереть нос Видоку! Начну с самого начала. Лейтенант знал, что ему за все оплачено заранее. Он сделал целый ряд разоблачений, но устно, на словах. Чтобы опубликовать все это в газетах, ему бы пришлось платить по двадцать пять су за строчку. Он рассказал все людям из обслуживающего персонала, заключенным, жандармам и в конце всегда добавлял: «Эти мошенники заставляют меня мучиться здесь и страдать. Пускай, но если дело дойдет до суда, я выложу адрес Крестного Отца, главаря Черных Мантий, наведу на Приятеля-Тулонца, на принца, на других… Вот уж тогда повеселимся!»
– Ясно! – сказал Шопан. – Одним словом, его заявления дошли до Черных Мантий.
– Сразу же. У них повсюду есть свои уши. Позавчера у Лейтенанта был довольный вид. Секретарь суда поинтересовался, когда ждать его сенсационных разоблачений, тогда Лейтенант ответил: «Завтра будет самое время, мэтр Певрель»… а на завтра птичка улетела.
– Он никогда тихо не уходит, – заметил Шопан. – Один охранник убит, два жандарма в госпитале!
– Кто хочет кофе? – спросила мадам Сула. – Этого Приятеля-Тулонца никогда не поймают!
– До тех пор, пока его поимку поручают месье Видоку… – оживленно отреагировал Бадуа. И не закончив свою мысль, сказал:
– Я буду кофе.
Остальные тоже попросили кофе. Господа полицейские раскурили трубки. Все это походило на военный совет. Мадам Сула принялась раздувать угли под кофейником, а Бадуа значительно тише продолжил:
– Совершенно точно, в этом что-то есть. У месье Видока, как и у вас, и у меня, одна пара глаз. Как жаль, что я не видел сегодня вечером Пистолета. Хотите посмеяться? Он зарабатывает себе на жизнь охотой на кошек. Подкарауливает их по ночам, в кромешной тьме. Накануне того дня, когда Куатье бежал, Пистолет видел красный шарф…
– Да, кстати, – перебил Мегень, – я и забыл про красный шарф. Я упоминаю о нем в своем донесении. Из камеры, где сидел Лейтенант, можно было увидеть этот красный шарф на одном из окон дома по улице Сент-Ан-дю-Пале. Считают, что это сигнал. На следующий день я сам отправился осмотреть этот дом. Комната, на окне которой висел красный шарф, никому не была сдана.
– Так вот, – продолжил Бадуа, – я зашел тогда к Полю Лабру. Люблю этого парня, он еще совсем ребенок. Напротив его окна, на набережной, стоит дом.
– Где живет дочь генерала! – перебили его все хором.
– Дочь, или точнее, дочери генерала. Поговаривают, что младшая живет тоже там, на втором этаже. А на третьем, на балконе, я видел красный шарф. Он развевался, как флаг… – рассказывал месье Бадуа.
– И больше ничего? – спросил Шопан.
– Мне было приказано осмотреть кабаре «Рен-де-Бабилон» по улице Мармузе, где Видок рассчитывал найти Куатье. Возвращаясь из этого кабаре, я по собственной инициативе осмотрел все меблированные комнаты в округе. Хотел найти имя «Готрон», написанное желтым мелом, – пояснил Бадуа.
– Ах так! – оживились гости. – Интересно!
– Ничего. И все же Лейтенант должен быть где-то совсем рядом. Я носом чую, – проговорил месье Бадуа.
– Завтра утром, – сказал Мегень, – прямо на рассвете собираемся все в доме, где живут дочки генерала. Я достану ордер на обыск. Перевернем все вверх дном, вывернем все наизнанку. Договорились?
– Договорились! – поддержали все, как один. Мадам Сула опять постучала в перегородку и крикнула:
– Идите пить кофе, месье Поль! Выпейте свои традиционные полчашечки.
Отрывистое «спасибо» послышалось из комнаты молодого человека.
Он по-прежнему сидел за своим секретером, и его перо бежало по бумаге. Довольно долго оно бездействовало, затрудняясь изложить всю мучительную правду, но, наконец, преодолело все сомнения и теперь скользило без всяких колебаний.
«Брат мой, – писал Поль, – к чему отстаивать проигранное дело и старательно подыскивать слова, чтобы приукрасить мою жалкую, неудавшуюся жизнь? Хватит, расскажу всю правду. Я рад, что ты будешь моим судьей.
Месье В… начал рассказывать мне о моей матери, говорить о ее слабом здоровье, о ее возрасте, об утерянном ею положении в обществе. Он сообщил мне, что у нее были долги, и не утаил, что подписанные ею долговые обязательства были кабальны, а потом добавил:
«Она чудесный человек, очень ранимый, впечатлительный. Она не сумела построить свою жизнь. Мы все ее любим и уважаем. Ее друзья сделали для нее все возможное. Сейчас настал ваш черед, месье Поль, поддержать ее».
«Я готов на все», – ответил я.
«На все?» – переспросил месье Шарль, глядя мне прямо в глаза.
И продолжил:
«Это хорошо… Она в таком состоянии, что несчастье, которое может случиться, окончательно погубит ее».
«Какое несчастье? Что может случиться? Ради Бога, скажите мне!» – взмолился я.
Мне показалось, что он ответит, но вместо этого он стал перебирать какие-то бумаги на своем письменном столе.
«Ваш отец был истинным дворянином, – сказал он совершенно неожиданно. – Вы тоже карлист, как и он?»
«Мои привязанности и мое вероисповедание не имеют никакого значения, – заметил я. – Нет такого обстоятельства, которое помешало бы мне служить правительству короля Луи-Филиппа».
«Это хорошо, – опять сказал месье Шарль, – но этого недостаточно. Читали ли вы о том, как Жорок Кадудаль покушался на Первого Консула?»
«Да, месье», – ответил я.
«Тогда скажите честно: по-вашему, Жорж: Кадудаль герой или убийца?» – вдруг спросил он.
Вопрос был настолько неожиданным, что я не нашелся, что ответить. Да и теперь я не мог бы дать на него определенный ответ. Кадудаль для меня и не убийца, и не герой. Я промолчал.
«Защитили ли бы вы Первого Консула от Кадудаля?» – вновь спросил меня месье В…
Тут я ответил без колебаний:
«Да, месье».
«Отлично!» – оживился он и протянул мне руку. Я вздрогнул от его рукопожатия.
Он это заметил, улыбнулся и продолжил:
«Когда вы станете старше, вы поймете, что на людей нужных и сильных всегда клевещут. Те, кто сеют зло, меня ненавидят. Они, клевеща и сплетничая, создали мне репутацию такую, как им хотелось, ведь люди всегда поддерживают тех, кто обвиняет. Обо мне многое можно сказать: я не святоша и сею доброе способами, чуждыми казиустам. Вот так, малыш! Наплевать мне на этих казуистов!»
Он рассмеялся. Смех его был грубым.
Ты уже догадался, кто этот месье В… Перо останавливается каждый раз, когда я хочу написать его полное имя. Хотя ты и далеко от Франции, газеты, должно быть, донесли до тебя его мрачную репутацию. А может быть, сейчас, когда мир в движении, когда власть морализуется, он являет собой последний пример компромисса между добром и злом, между обществом, которое защищается, и преступностью, которая атакует. Это известный персонаж, можно даже сказать – легендарный. Он сейчас публикует свои мемуары, которыми зачитывается вся Европа. В прошлом он был связан с преступным миром. Говорят, что и теперешняя его жизнь является продолжением его афер, а никак не стремлением искупить свои грехи, и что обществу не делает чести прибегать к его услугам.
Он волк, предавший свою стаю и выдрессированный для охоты на своих собратьев.
Все это старо как мир. Пару раз правительство ощущало некоторый стыд и увольняло его. Но когда он не служит, он все равно остается потенциально опасным для властей, репутация у них подмочена. Они же прибегали к его услугам. И месье В… вновь восстанавливают на службу, то ли за надобностью, то ли из-за страха.
«Такие вот дела, друг мой! – продолжил месье Шарль. – Ситуация непростая, у нас в Париже есть свой Жорж Кадудаль, личный враг короля, задумавший убить его».
Я был очень взволнован, но слушал внимательно. Возможность встать на защиту короля была мне по душе. Я решил, что это и хотят мне предложить…
«Я согласен, – сказал я. – Чтобы быть рядом с королем, я должен стать членом его охраны».
Нотка сочувствия появилась в грубом смехе месье В… Он оживился и заговорил громко, раскатисто:
«Браво! Защитник короля, гарцующий с пикой и щитом на подножке кареты и смело отбивающий нападение подлых рыцарей, предавших своего суверена и готовых пронзить его копьем или дротиком! Мой дорогой месье Поль, с тех пор, как изобрели порох, все это кануло в Лету. Рыцари-предатели прибегают сегодня к куда более изощренным методам, чтобы убивать королей. Нам не стоит ждать встречи с ними. Мы настигнем их в собственном логове, свяжем, как завязывают пакеты или ящики, и доставим гужевым транспортом туда, где приготовлены хорошие клетки для этих птиц».
