Феликс Лиевский
Царская чаша. Главы из Книги 1

Полная версия

Глава 9. Велесов овраг

(Велесов овраг⁶⁴)

На подъезде к селу Коломенское.

3 декабря, вечер.

– Что там? Как? – краткий вопрос, на исходе лучезарного морозного дня.

Федька сходит с коня перед остановившимся государевым возком, отдаёт поводья Сеньке, охрана мгновенно оцепляет их, перед ступенькою возка по утоптанному снегу расстилают красный ковёр. Государю отворяют дверцу, и он выходит, принимая из руки Юрьева, вышедшего первым, свой посох. Обоз замедляется и становится понемногу весь.

– Государыня царица и царевичи по здорову, поклон тебе передавать велят, – обнажив кудри, Федька кланяется государю, и отступает тут же.

Встречные, высланные от тиуна⁶⁵ давно уж пустующих покоев прежних великокняжеских в селе Коломенском, сообщали между тем, что всё готово к прибытию государева двора. И что вся братия со миряне окрестные усердно и благоговейно, с государем великим вкупе, готовится отчествовать день Николы Угодника Зимнего, как полагается.

Государь скрывал неспешностью шага боль в колене, после целого дня в пути. Федька подумал тут же вскользь об отце, но за тем приглядеть было кому, Буслаев был воеводе славным заботником… Не отступая, следуя вплотную за левым плечом государя, он ловил каждый отзвук, ближний и дальний.

– Верно ли здоровы?– тихо, как бы сам себе, молвил Иоанн, доходя до края расстеленного ковра и вдыхая полной грудью чистый морозный воздух. Впереди, на холме над Москвой-рекой, видна была стройная белая, летящая над плотным дымным кружевом окрестных садов и перелесков стрела высокого Вознесенского шатра. Она уже пламенела последним поцелуем зари на сиреневом мареве сумеречного неба.

– Сам не видал, государь, – так же тихонько отвечал быстро Федька, и стараясь и не стараясь скрыть досаду, чуть ближе положенного клонясь на ходу к нему, – Мстиславский вышел, велел передать, что царица сказала… Охраняются они хорошо, то понятно.

Ничего не ответил государь, только чуть дольше задержал остановившийся взор на своей ледяной руке, сжимающей посох. Камни на пальцах его сверкали неторопливо, мирно, и белое благородное византийское золото, пережившее столько цезарей, не причиняло ему сейчас, казалось, никаких страданий. Хотя морозное железо уже начало хватать повсюду неосторожных, и кони недовольно гудели, и ставшие полозья тут же липли к колеям… На Николу, как говорится, зима идёт с гвоздями. И ночь подошла быстро. Государю подали рукавицы.

Вышли навстречу под звон колоколов от игумена служители с поклоном, готовые принять государев поезд порядком. Сам игумен тоже появился, всячески приветствуя государя. Соблюли чин.

– Ну что же. Велеть всем на ночлег готовиться, и соблюсти нам встречу! – объявил Иоанн кому следует. Тотчас всё пришло в движение, обещание долгожданного для всех тепла и отдыха возбудило силы каждого. Воинский отряд Темрюкова разделился, оставшись следить за расположением разгружаемого частично поезда, и выслав прочих проверить всё на месте, внутри белых стен Коломенского… Загорелись костры, и факелы. Теми, кто поскакал за ворота, спешно отворяемые стрелецкими караулами Коломенского дворца, командовал сам Алексей Данилович. Назначены были и караулы снаружи, конечно, на единственной проезжей по таким снегам дороге. Той, что из оставленной Москвы вела. Ратники, привычные к долгим зимним походам, имели свои хитрости и ведания, как во чистом поле ночь лютую пережить, и не просто перетерпеть, но и службу свою выправить.

Федька уже знал, что перед въездом государя с семьёй и казной в окружение стен Коломенского, повсюду, на башенках, у ворот и калиток в соседние Дьяково и Садовники, по спуску к реке, по стенам и кровлям, и всем лазам и стокам возможным будут выставлены тайно люди. Ничем не приметные серые тени… Вроде тех, что однажды вроде бы мерещились ему в Кремле… Люди ли то, духи ли… Их и не видно среди красных стрелецких кафтанов московской стражи государевой, или раззолоченных шуб стольников и детей боярских. Их низкорослые мохнатые бурые лошадёнки семенили кое-где меж боевой конницы, да так шустро, что Федьке ни разу толком не удалось их разглядеть.

Ночь стремительно хватала их обоз, отрезая серой синью и льдом от безграничности мира прежде сияющих полей вокруг, и огни малых селений и храмов старой обители князей московских звали уже, как очаг дома. В честь прибытия государя мерно и радостно зазвонили колокола.

По едва уловимому движению век Иоанна он понял, что должен всё время оставаться близ него.

Но на пороге государевой горницы принуждён был отойти, чтоб лично убедиться в приготовлениях снеди и пития. Повсюду выгружались и размещались по пригодному для каждого жилью семьи боярские, тех немногих, что с царём ехать решились, и дворовые. Войску же был свой порядок. Вся округа ожила огнями, дымами и движением.

Государь вошёл на свою половину почти в полночь. Все уже постарались тут, и тепло было, как в Кремле⁶⁶, и всё уже готово к тому, чтоб обиходить смертельно уставшего государя, принять в заботу и уют, пусть и строгий, и простой совсем, и дать всем надежду на завтра.

Постовые порадели в свою очередь, чтоб всё насущное для не менее уставшего прибывшего народа из царского сопровождения было и сейчас, и наутро обеспечено. Всю ночь трудились работники в пекарне царского житного двора, и в деревенских общинных – тоже. И в избе каждой, и даже в самых бедных по здешним меркам, находились от общины помощники. Ведь послезавтра, на почитай неделю целую, был «день большой», веселье великое, и для братчины-Никольщины⁶⁷ готовилось на всех угощение. И пельмени лепили, которые кушать нельзя было, а они складывались в морозильниках ледников до самого Светлого Рождества. Сказывали, как однажды под Псковом где-то деревенские не утерпели да и потребили всё, что наготовили, под честную брагу. И смех, и грех, одним словом. В начинку шла птица домашняя, петухи, в основном, и кролики, и куропатки, и вся дичь, что водилась по окрестностям. Навар же от косточек раздавался больным, малым детям, жёнкам беременным, да старикам, которым без подмоги такой тяжко было лютость зимы переживать.

К слову сказать, особо в трёх царских сёлах никто не бедствовал испокон. Землицы там не много было, зато рыбалка круглый год, и заливные луга в поймах Москвы-реки давали пастбища отменные, яблоневые и вишнёвые сады вкруг Дьяково приманивали медоносных пчёл в великом множестве, а особый посол огурцов и квашение капусты местной Садовнической оценивалися великокняжеским двором издавна, и ещё при князе Василии были тут заложены каменные обширные артельные квашни, в прохладе земли сохраняющие дивное сокровище жизненной силы – капустку – на продажу, и к столу царскому до самого лета. С клюквой и яблоками, морковью, с укропом и тмином заморским, с брусникой, луком, свекольным соком, с хреном и перцем, и просто так, квашеная капуста радовала вкусом, и выручала в самые неурожайные года. Соком ядрёным девицы и молодушки белили и холили личики, лечили натруженные рано ручки свои, и смягчали пяточки, хвори суставные и иные всякие нутряные, и блюд из нехитрого этого овоща насчитывалось до сотни.

Федька затворил двери, обернулся, увидел прилегшего под бархатной занавесью неширокого ложа государя, и замер на пороге. Только что поняв, что сам не успел ни ополоснуться с дороги толком, ни поесть как следует, сапоги только поменял, а надо бы и переодеться…

– Федя. Ну что там… – Иоанн, в шерстяном одеяле на плече, сидел на краю узкого ложа, в свете одной свечи в медном поставце перед образами над собой. В стёганом золотом тафтяном халате поверх рубахи, с босыми ногами на небольшом ковре поверх деревянного пола.

– Всё спокойно, государь… Негоже тебе так-то, – увидел у кровати его домашние войлочные чувяки, и осторожно, ласково, сколь мог, устроил в них государевы ноги. – Мороз нынче знатный будет. А мне где прикажешь? – поискав взором, Федька увидел добротную медвежью шкуру у государева ложа, меж им и лавкой под махоньким, утопленным в крепостную стену стрельчатым слюдяным цветным оконцем.

– Федя, ты погоди, я позову Восьму, что ли…

Но Федька не слышал уже. То есть, слышал, что любит его государь и жалеет, и знает всё. Что лично убедиться должен был, так ли устроены бесценные аргамаки его, и где завтрашние его владения расположены, и с батюшкою переговорить тоже, оттого и задержался… Знает, что царица Мария его ненавидит, что столько раз уж не допускала к себе с поручениями никак, и такую дерзость имеет, что царю и супругу своему перечит в этом. Что не раз посылал с ним подношения своей жене государь, да всё напрасно… И сейчас вот, в пути, даже о детях справиться, и то, не сама сподобилась ответить, через дядьку старшего царевича передала.

– Я водицы там мятной тёплой… нам поставил… На меду кипячёная, с липою и зверобоем…– пробормотал Федька, нашарив на столе рядом свой ковшик и выпив до дна. И повалился на шкуру на пол, завернувшись в неё же от сквозняка, возле ложа государя своего. Только пояс разомкнул из последних сил, уложив саблю возле головы.

Восьма тихонько вошёл, посмотрел, что все спят беспробудно. Поразмыслил-прикинул, и осторожно мастерски стянул с Федьки сапоги. Ноги Федькины по-детски поджались, и Восьма, обождав, пока его поскуливание стихнет, отёр ступни его ловкими быстрыми касаниями чистого влажного льняного полотенца, а после завернул край громадной шкуры так, чтоб ему было тепло.

Сенька тоже сопел уже, ткнувшись в тёплый бок печи, в сенцах. Восьма толкнул его легонько, указал на пирожки с мёдом, оставленные горочкой в глиняной плошке заботливо и щедро ему повелителем рядом с криночкой молока, да остывшие почти уже, и вышел.

Сенька сожрал их в мгновение ока, запил всё чем было поставлено, наспех перекрестился трижды. Прислушался… Там, снаружи, в синей и чёрной снежной тьме, кто-то ещё не спал, и протяжные их переклики слышались через треск поленцев в печи, и очень-очень далёкий волчий вой…

Сенька собрал и крошки, и всё равно хотелось есть, но сил уже совсем не было. Теперь жрать ему хотелось почти постоянно, и все две рубахи сделались вдруг тесны и как бы коротковаты. Новые сапоги, Фёдором Алексеичем перед отъездом подаренные (не какие-нибудь поршни⁶⁸, а фигурные, настоящие!), были с запасом, а прежние не налезали вовсе. Распоров их юфтевые голенища⁶⁹, Сенька из них поясок плетёный справил, показывая, что он не напрасно хлеб хозяйский ест да обновки снашивает. Стесняться начал своего росту… Фёдор Алексеич работу похвалил, как и рачительность стремянного своего. Могло ли быть счастье больше… Сенька ублажился сладкими воспоминаниями, пошерудил кочергой в печи, пододвинул бадейку с водой. Влез на лавку, натянул до ушей стёганое одеяло, принюхался к овечьей чистой шерсти, помня, что от сна всё проходит, поморгал на свои сохнущие на печке одёжки, погладил под изголовьем оба ножа, подивился всему, и уснул. «Ты… только скажи, только скажи! Убью за тебя!» – и полуночи он радостно бился с недругами, а над ним, вместо знамени, сиял лик его господина и защитника, Фёдора Басманова.

4 декабря 1564 года.

Даже государь сегодня проснулся позже обычного. Баня уже была готова, и после, к полудню, они все собрались возле белокаменных ступеней улетающего ввысь Вознесенского храма. Ковры были расстелены, всё духовенство вышло на народ с праздничными хоругвями и образами, и солнце сияло морозно и весело. Было малое подобие Москвы, только золота куда меньше. Всё такое белое-белое и чистое вокруг ещё вчера, теперь пестрело от несметного переплетения следов ног конских и людских и всяких полозьев. И в народе покачивались простые деревянные образки Николы, чтимого по наитию всеми, от верху до нищенствующей братии, вторым после Вседержителя заступником перед небом за людей. Большое чествование церковное Святителя полагалось на послезавтра, но праздновать потихоньку начали уже сейчас, как видно.

Многожды пробовали ортодоксы церковные убедить народ, что ересь это – Велеса-Мороза почитать, средь великого-то поста гулянье языческое справлять, да всё напрасно… Запрети человеку, прежде всю здешнюю страду отпахавшему, да тепло проводившему, напоследок, перед зимними днями, неоглядно долгими, точно смерть, ледяными, голодными, маетными, тёмными, сонными, неизвестного полными, своему исконному поклониться, своему сердцу роздых дать и на удачу себе же, на весну, точно надеждой последней эти дни встретить и отгулять. Невозможно сие. И пусть уж Николой теперь называют заступника Велеса, раз на месте прежних капищ церкви построены, но каждый всё ж во храм заглянет, прежде чем хмеля Велесова отведать у священного костра. Всё ж дань свою посильную принесёт, и общим чином и Христа, и Богоматерь помянет. Заступники если. Ересь ереси рознь, и всякий раз, несказанно раздраженный упрёками от апологетов и книжников мира христианского, что толковали ему, что не можно допускать такого кощунственного смешения языческого с истинным божеским в пастве, царь Иоанн смирял едкий гнев, чтоб не послать их к диаволу вовсе в дипломатическом ответе. И отвечал в письмах особо значимым церковникам, чтоб прежде за своими ересями следили, и что торговать, точно на базаре, прощением грехов⁷⁰, как то Папа в Риме придумал, а они все поддержали, есть куда злейшее извращение и народа растление, нежели смиренное природное пристрастие населения, самой землёй и укладом их бытия испокон веков созданное, изменить которое не в силах ничто на свете. И в дальнейшем советовал в его монастырь со своим уставом не соваться лучше. Папа надменно отвечал на укоры такие, и ему от имени русского царя передаваемые, что он, русский царь, мудрости мира не осознаёт, и рано или поздно всё равно принять её принуждён будет. Не спорил Иоанн долее обычного, а, преступив предел своего терпения, сквернословия страшась, на которое горазд был, пограничные монастыри свои крепостями каменными год за годом обустраивал. И не чурался мудрость мира перенимать, если касалось это нового слова в вооружении либо обиходе дельном. Да хоть бы в том же деле печатном.

Оставляя ныне в Москве на произвол судьбы первый печатный двор свой с удивительным Иваном Фёдоровым во главе, но препоручив уже Мстиславцу, ближнему ученику умельца, оборудовать всё, чтоб то же в Слободе устроить, имел государь ещё одну занозу в снопе прочих сейчас… Сколь раз на дню теперь приходили на ум ему те давние наставления учёного книжника и мудреца военной науки, неутомимого прорицателя и изобретателя Пересветова. «Не мощно царю царства без грозы держати! Без смелости судить каждого и всех не бывать царю единому и сильному в глазах подданных, и вельмож, и холопов, и воинов. Особливо о воинах озаботься! Взрасти сердце войску своему, чтоб не рабами твоими – верными душою тебе были, и не из страха за дело твоё сражались, а славною доблестью твоей горя за общее. Не скупись и казною для них, ведь не наёмники то, услужающие лишь тому, кто сейчас уплатил им, и бегущие по первому страху невзгоды. То – опора твоя. Не по кичливости родов своих – по истинным заслугам и умениям своим тобою отмечены и возвышены чтоб эти достойные были, а прочие чтоб под ними о месте своём смиренно помнили. Будь грозен, будь справедлив!» – верно, ах, как же верно, как же теперь понятно до малейшей мысли то, что писал в наставлении ему Иван Пересветов из Литвы, пятнадцать лет назад ещё… Дерзостными и неслыханными безмерно тогда показались Иоанну и поучения, и сам тон их, точно не с государем Руси говорил человек этот, а с учеником своим, понять способным, но решимости пока что лишённым… Добро, услышаны теперь до последнего слова твои горячие призывы! Вот только где ты сам-то теперь… Сгинул без вести, в одночасье отовсюду пропали следы твои. Не подпустили тебя ко мне, оно и понятно… Как теперь изживают из Москвы моего Фёдорова, стоит отвернуться только, стоит самому перестать строго за всем следить – тотчас вступают голоса бесовские тех, кто крест на верность целует и продаёт всё тут же, и начинается мракобесие их круговое! Колдун Фёдоров, чернокнижник, лазутчик польский, де за спиною моей иное совсем печатает и множит, и такое ещё, что, уверивши, следует того Фёдорова на костёр немедля. Хладнокровия лишаешься, такой гнев очи застит, что всех их скопом в один бы костёр сунуть готов, кажется…

Конечно же, царь со свитой, и многочисленность его сопровождения, и пышное богатство выхода сегодняшнего, и сами приготовления, каких давно уж не случалось здесь, – всё это возбудило состояние настоящего празднества. Что бы им всем не сулила грядущая зима, полная чёрными предзнаменованиями и дурными чаяниями, на время всё это оказалось за кольцом белых стен, а они – точно в добрых объятиях, за клубами душистого дымка и пара над каждой избой, за светлым до беззаботности неспешным перезвоном Вознесенской и Дьяковской колоколен. Там, где-то вдали, в оставленной в тревожном ожидании Москве, на притихших на время границах, в полутьме углов, где велись непрестанно пересуды, кипела тихая серая ядовитая жуть. А здесь было ясно и морозно, и тихо тишиной чистого места… Здесь, разделяя всё на два берега, стыло мирно молчал величавый Велесов овраг, в кудрявых сероватых кружевах черёмуховых зарослей, спящих сейчас. Только студёные хрустальные ключи в нём не умолкали ни на миг, и ручей, питающий реку Москву, бежал по сумеречному дну его своим законным путём… Здесь же, прямо у подножия несказанно великолепного храма Вознесения Господня, от которого поначалу никак не мог оторвать взора Федька, подобно прочим, он, по обычаю, омочил ладони в ключе Георгия-Победоносца. Здесь бился со Змеем Солнечный Воин, и сюда пришёлся роковой для Змея удар его копья. В агонии Змей разметал землю и камни по пути обратно в бездну, и древний след этот остался оврагом. Бил ключ странным образом из недр, из-под камушков, на самой вершине холма, и возле него сооружена была небольшая купель, крещенская. Из этого ключа, единственного, по обычаю пить можно было, а вот те, что плелись в чёрном хрустале по низам овражным, якобы, не живую воду несли, мёртвую, из таких недр земных глубинных, что и помыслить боязно. И впрямь, странная то была водица. Никакого вреда птице и зверью, да и скоту она не делала, и всё ж неприкосновенная для пития считалась. Леденее самого льда, никогда не замерзали те ключи и тот ручей, ни разу никто не помнил, чтоб ледок на нём стал. И в самые знойные засушные лета, когда Москва-река мелела и тиною шла по берегам от противоестественной теплоты воды, и даже рыба дохла, бывало, Велесов ручей неизменно сладостной и глубокой прохладой струился себе, как всегда, как, верно, ещё до начала времён было, до того, как люди пришли сюда, и волхвы вызнали тайны этого места, и повелели людям создать тут молитвенные камни и идолы, и через них связь держать со всеми мирами верхними и нижними… Этого всего Федька не знал, конечно, прежде. Вообще, всякое волхование и ведовство к обсуждению запрещено было, но втайне меж собою все всё об том знали и понимали… А уж на женских половинах – особенно. Слышал и знал он обо всех делах и обычаях древности с самого детства, от матушки, и как же она говорила об этом… В заговоры и колыбельные им вплетала. В канун отъезда, вызнавая про места, через которые придётся ехать, Федька наслушался от кухонной дворни всяких таких сказок с лихвою. Странно, но ему они были приятны, даже как бы желанны, манили недосказанностью, и совершенно явственным духом истинности, правоты высшей, большей, чем правота одного человека, а как бы – исконного, простого и очевидного, как солнце и дерево, и – вечно недоступного, как сон смерти, страх и притягательность того, что за последней чертою… Раз уж матушка с любовью безмерной, с безмерной жалостью душевной повесила на шею ему ладанку с одолень-травою, с крестом рядом, разве может что быть дурного в таких делах… И казалось даже, что сам Единый Господь не слишком уж строго судит людей за неизбывность веры, с Ним наряду, в эти все чудеса, кудеса и страсти… Иначе разве могло бы случиться, чтоб всенародный любимец Святой Николай, в образе которого было что-то безотчётно тёплое, отечески-братское, по-доброму мудрое и сочувственное каждому русскому сердцу и в обыденных делах мирских, и в надеждах простых, допустил чествование своё в один и тот же день с Великим Велесом… И не только под зиму, но и весной, дважды, как празднуют Николу-Зимнего, в день кончины угодника, и Николу-Вешнего – в день рождества его. А тут же подразумевают – Велеса-Мороза-Успокоителя и Велеса-Хранителя-Жизнедарителя.

Размышляя так, Федька следил за всем сразу, хоть и научился уже осознавать, сколь много чрезмерного приписывает своей особе при государе. И те же Охлябинин, или Юрьев, или вовсе никому неведомые подручные спальники, вестовые-курьеры, разведчики, без роду-племени, вроде Колибабы и Подспуды, которым прозвания давали нарочито шутейно, никак не совместно с достоинствами и полезностью их, знали и умели и понимали в окружающем не в пример более. Как не старался он вникать скоро и быть своим в этом с виду безнадежном клубке золотой канители, постоянно возникали люди и события, бывшие раньше его, имеющие вес и значение, но ему неведомые… Золото то и дело с терниями плелось и путалось, за какой бы конец не потянул. Сейчас, повинуясь единственному раздирающему чувству угодить государю и стать превыше всех для него, особицею стать, так, чтобы никто уже, чтоб не сделал ранее и чего бы не значил в миропорядке, а всё же ему не чета был бы, лелеял он свои замыслы. И вот так, среди белого радостного дня, на молебне кратком еле выстояв, чтоб не плясать, как конь гулливый, разгибался от поклонов Федька, встряхивал гривой, и всё играло в нём решимостью.

Наученный уже терпению, но довольно успевший приглядеться к выходкам окружения государева и его на то ответам, ни в чём решительно до конца не уверенный, кроме своей красы, и задним чутьём понимающий, что сани готовить более нет времени, а до лета далеко, Федька, лишь только под колокольный перезвон начали расходиться от храма, выхватил Охлябинина из ближайшей волны и прилепился к нему страстным шёпотом. Тот слушал, крутил усы, и в итоге притянул к себе высокого красавца, царского кравчего, и у всех на виду шептал ему что-то на ухо, и вместе жарко беседовали накоротке.

5 декабря 1564 года.

На самом деле весь сегодняшний день Федька был предоставлен самому себе. Государь был занят благочестивыми беседами с местным свяществом, а после – занимался с царевичами, и провёл на царицыной половине остаток до вечера.

После непрестанной многодневной горячки, напряжения, адовых мук самого разнообразного свойства, тревог, забот и бесконечности потока новостей жизнь замедлилась здесь, и он не сразу осознал, что может просто так, ничем не беспокоясь, погулять над рекой, подышать волей и тишью. Да и собой заняться оказалось совсем не лишне. На ветру и морозе, за целый день в седле, и лицо, и руки грубеют, того гляди, цыпками пойдут, так что срочно были приняты меры, хоть надобно было бы сразу по приезде этим озаботиться. Наилучше было бы раздобыть яичко либо сливочек, но в пост этакая суетность казалась чрезмерной. Потому, смочив чистую тряпицу всё тем же ромашковым настоем, попеременно промокал он лицо, то теплом, то холодом, чередуя с мёдом и постным маслом. Сеньку тоже заставил уделить усердное внимание миловидности, что всегда есть первое свидетельство здоровья во всяком теле, и немедля убрать красный, облупившийся от злой погоды нос и шершавость на руках добытым на кухне ошмёточком нутряного сала. Попытки слабенько воспротивиться, что де не ребёнок он уже, стыдно просить для себя, как для больного либо старого, послабления в пост, хоть, впрочем, за молочко давешнее к пирогам кланяется, Федька пресёк быстро и доходчиво. «Арсений. Ты теперь при мне, а я – при Государе, и я не дозволю себя позорить всяким пугалом рядом, равно как и государя нашего. Больше чтоб разговору об том не было». Произнося это, мягко и внушительно, Федька со странным чувством отмечал, что как бы перенимает невольно всё больше от Иоанна вальяжную спокойную манеру покровительства к самым ближним своим людям, в обычном настроении его. Холопы все, да не все – холопы… Все – да не все.

Уже почти месяц, как господин и повелитель называл его Арсением, на людях особенно. Сенька ещё никак не привык, стопорило его от такой великой чести. Однако и обязанностей у него прибавилось с новым чином. Фёдор Алексеевич рассмотрел его аккуратность и сноровку в вырезывании разными тонкими орудийцами узоров на досочках, заготовках под ножевые рукояти, и просто фигурок всякой живности. Руки у мальчишки оказались золотые, от отца-шорника и навыки перенять успел. На досуге вместе довели они до ума махонькие клещицы, заточив их особо, и из двух ножичков, склёпанных накрест, хитрый резачок получили, так что можно было аккуратно и быстро облагородить ногти. Сперва выучившись на себе, теперь Арсению надлежало ухаживать и за руками хозяина. А иной раз – и за ногами тоже. Федька всегда дивился красе государевых рук, и особой гладкости ровных ногтей, и подсмотрел ритуал, что производился одним из царёвых спальников, после бани обыкновенно. И ему уже казалось несносным, коли, проводя по шёлку или паволоку воздушному, пальцы цепляются за ткань и шуршат. Снимались эти зацепки шершавым камушком китаянским, пемзою. Кусочком материи из конского волоса доводился блеск до совершенства, это он ещё у матушки приметил. Вестимо, в первом же походе или бою от всего этого великолепия и следа не останется, ну так всему свои место и час. А покуда они имеются.

Так вот, с благословения князя Охлябинина, тоже затейника известного, по сговору со старостами сельскими, а те – с дозволения, хоть и довольно хмурого, патриарха церковного, взялся Федька развлечь государя действом, намереваясь из обыкновенного обрядового зачина Встречи Велеса-Мороза, после чего начиналось общее гуляние, сотворить красотное веселье, где в ходе изложения перед общим обозрением древнейшего «коловорота Велесова Пути⁷¹», в потехе простой на вид, хотел показать всего себя. Для успеха задумки этой надобно было расщедриться и прикупить у общины излишества кое-какие. И мастеровых пригласить, и мастериц, и своих кое-кого подбить на забаву. На всё про всё у них денёк был, да и народ кинулся за работу такую весёлую с радением. Тем более что от государя шепнули об угощении, из погребов его, отменного хмеля на всех веселья сердца ради. Ребят отправили набирать хворосту и всего, способного к горению, и тряпья с паклей на факелы, сколько возможно. Только следить всё же приходилось, чтоб от излишнего усердия на запалы не выгребали полезное, и не разбирали по малолетней дурости тайком плетней и кровель сараев. Известие, что в этот раз будет всамделишный десятисаженный трёхглавый Змей с Велесом сражаться, и в итоге сгорит ясным пламенем, вызвало всеобщий восторг. Да и сам Велес появится, как полагается ему по рангу, в окружении зверья лесного и скота домашнего, так что ребятня выбирала живность по душе и готовилась рядиться, измудряясь, кто во что горазд. Конечно, ближнюю свиту Велеса – Медведя, Волка, Быка и Лиса – было поручено изобразить молодцам рослым, гибким и ловким, из рынд и ближних. Шкуры на них прилаживали добротно, оторопь брала, как настоящие гляделись. И то, хороши быть обязаны, ведь все они – не просто звери лесные, а сам же бог Велес, в разных ипостасях своих… Всё – в нём одном заключено, и звериное, и людское, и то, что над зверем и человеком, надо всем, в мире высшем, в Прави, обитает. На то ведь он и бог, в срединный, людской мир Яви входящий, врата Нави-смерти и духов мира нижнего сторожащий, перекрёстками миров ведающий.

А покуда сообща самые премудрые и рукодельные мастерили Змея, так, чтоб внутри него поместиться могли трое и руководить согласно движениями, и огневые потехи, другие – сколачивали надёжные длинные мостки, которым надлежало быть столами для большой братчины, и возвышением для действа, сам «Велес» призадумался над полотнищем в девять аршинов грубой шерсти тёмно синей, за бесценок у заезжего купчишки добытой, приглянувшейся ему за цвет, глубокий и холодный. И вскоре этой дерюге надлежало стать одеянием божественным и невиданным. Обдумав всё, велел Арсению своему кликать сюда, в светлую горницу, что определил под мастерскую себе, прямо над приказными палатами, самых шустрых рукодельниц, да помоложе, по делу государеву. Сказывать велел это с улыбкою, а не то перепугаются ещё. Напрасно опасался. Только прознав, что это царский кравчий поручителем их созывает, охотниц отыскалось более, чем в горнице поместилось. И то, когда пояснил он, что к завтрашнему сотворить им надо, замахали руками и заохали, что дело то неизвестное, как исполнить, неведомо… Да только не просто отнекаться от такого обхождения, от лукавых слов, от улыбок и поцелуев его беглых в раскрасневшиеся щёчки, от россыпи милых жемчужин речных, в ладошки ловкие вкладываемых, от угощения пирожками со сладостями, на весь день и на ночь даже, и от обещаний ласковых самых усердных после особо наградить.

Смехом и щебетом переполнился этот янтарный быстрый день, и на исколотые впопыхах пальчики только ахали и пуще смеялись мастерицы. Не положено ведь было молодым на гульбище пить мёду, а им за труды и сноровку обещал Велес из чаши своей поднести, а от такого подношения отказываться нельзя никому, то всем известно. Родителям же знать о Велесовых подношениях не обязательно, для них праздник будет полным ходом завтра, а ныне… – ныне день их и хлеб их. Не обошлось без ревнивого недовольства сельских молодцев, и всяких нехороших толков о царском кравчем. Но вслух воспрепятствовать девушкам из дому отправиться никто не решился.

В подручные девицам был даден подмастерье церковного плотника, малый старательный, послушный, и бегал по малейшему поручению. А для самой ответственной работы – крыть будущие узоры по ткани творимым серебром ⁷²– сам мастер иконописи, трудящийся по поручению государеву над росписями бывшей Дьяковской, а ныне, в белом камне отстроенной, Усекновения головы Иоанна Предтечи церкви. Сокрушался расточительству такому, смиренно кривился мастер и вздыхал, поглядывая на вапницы⁷³ свои с заветным содержимым, но коли уж разрешение от владыки получено, то придётся не ризы и нимбы святителей, а скоморошье покрывало серебрить. Федька, чтоб божьего человека вконец не расстраивать, попросил только показать, каким клеем поверх какого класть надо, чтоб не осыпалось в действе и к сроку высохнуть успело, и заверил, что серебра-то уйдёт всего малость, так, припорошить узоры, а основное они растолчённым в порошок перламутром речным разбавят, а в сумраке, там, в сполохах огней и костра, будет всё это сиять и отливать не то что серебром, а снежным золотом. Волшебно холод и свет и тени сыграют.