Федор Федорович Метлицкий
Путь Сизифа
17
Нас, апостолов, уволили с работы. Из-за нарушения Кодекса чести Корпорации. Остался только Юдин, даже с повышением – стал пресс-секретарем президента Корпорации.
А я ринулся в рискованные воды частного бизнеса, создал свое дело по лекалам нашего честного Учителя-Мага. И понял, что торгашество – не то, что думают с омерзением. Это свобода, риск, раскрытие всех интуиций в себе. А вот на государственной работе – не обязательно личное чувство ответственности за общее дело, ибо она перекладывается на всех.
У меня другие мысли: придут ли в этом месяце клиенты-предприятия, которые оплачивают наши услуги, позволяя нам жить. И как побудить их, прячущихся где-то в тумане необъятной страны, прийти к нам, ибо у нас нет рычагов давления, как у тех бюджетных организаций, которым все обязаны «отстегивать» за обязательные по закону услуги.
Но с моим новым делом началось то же, что и в Корпорации – ужасные катки экономики, давящие все лучшие побуждения человека. И хотелось, как в прошлом луддиты, сломать машину, перемалывающую все живое в человеке.
____
Марк ушел от радикалов в оппозиционной партии, основал газету. В ней писал о вреде иерархической устойчивости системы цивилизации, в которой все уровни, ступеньками, подчиняются более высшим, создавая пирамиду, в которой нет места свободной личности. Рассказывал об умирании «глубинки», на которой стоит пирамида.
____
Матвей вернулся в родное село, соскучившийся по семье и раскаивающийся. Он вдруг понял, что это и была его единственная гавань, где ему лучше всего, где не предадут.
В чудесном всплеске близости увидел ее прежней, юной, не видел ее расплывшейся, усталых пятен на лице, носа картошкой и седых прядей волос.
Жена встретила его странно.
– Откуда ты взялся, касатик? Мы тебя ждали, все глаза выплакали.
И вытерла фартуком уголки глаз.
– Я многое понял! Учился у великого человека.
Он стал обнимать ее крупное тело, зная – какой бы она ни была – аппетитной толстухой или постаревшей, со сморщенной кожей шеи или свисающими грудями, он все равно будет видеть в ней кристальную чистоту невесты и матери, и чувствовать в себе звонкую струю боли за нее, всегда будет любить.
Но она отстранилась.
– Я вышла за другого. Надо было семью кормить. Прости.
Он ничего не понял.
– А где доченька?
– Она в школе.
И запнулась.
– Она не хочет тебя видеть.
Он пал на колени, уткнувшись в ее платье, как Евгений Онегин. Она молча гладила его голову.
– Я другому отдана, и буду век ему верна.
Сказала, жуя толстыми губами, чтобы не заплакать. Матвей заплакал.
– Что ж ты, Мархутка, не дождалась?
И повернул прочь.
Кто может понять страдания человека, который вдруг осознал, что от него уходит самое родное, навсегда. Нет, не из-за смерти, а остается живым, но больше никогда не прильнуть к ее коленям.
Матвей ушел в церковь, слушал неумелые голоса искренних причитаний церковного хора перед притихшим народом.
Он стал звонарем, в раскатах колоколов воображал те хоралы древних христиан, которые прочитал в книге француза Гюисманса. «В полной тишине орган взял начальные аккорды, и ушел в тень, став лишь поддержкой летящим голосам. Послышалось медленное скорбное пение «Do profundis». Голоса сплетались снопами под сводами, срывались чуть ли не во взвизги губной гармоники, отзывались острыми токами бьющегося хрусталя».
В своей келье он писал «Откровение от Матвея», где косноязычным языком пытался пересказать заповеди Учителя-Мага, путаясь в богатстве его мыслей.
____
Бухгалтер Петр, не уволенный с работы из-за уважения к его несокрушимому народному добродушию, потерял свое всегдашнее равновесие. Его убивала несправедливость, и жестокость к митингующим на улицах. Надев очки, он «открыживал» красным карандашом непроработанные места в законоположениях, и писал предложения в различные инстанции.
***
Я всерьез занялся поэзией. Учитель так и не помог, я обнаружил, что в основном просиживаю над экраном компьютера впустую, вдохновение приходит очень редко, и как-то смутно возникают ущербные озарения. На вдохновение полагаться нельзя. Литература – это черная работа, ремесло, но лишь на высоком уровне эмоционального состояния изредка возникают озарения. Это не легкое воспевание дам средневековыми рыцарями, а потребность нового времени – осознание мыслящим человечеством своего единства, легкости уничтожения маленькой хрупкой Земли.
Слово стало неподъемным, тяжело ворочающимся в душе опытом. Оно выходило нелепым и несуразным. Из-под него проглядывало тусклое нанайское солнце, мерцающее, как нерпичья шкура.
Как скуден свет – затерянность нанайцев
В земле шаманских мифов и легенд!
И солнце на коврах упорной нации
Из шкуры нерпы, золотистых лент.
Жена смеялась над моими неожиданными выражениями и сопоставлениями вещей далеких одна от другой.
Она успокоилась, снова стала веселой и энергичной. Нашла цель! Но испугала меня – для нее этой целью стал я. Она обнимала меня, долго и неподвижно, и шептала в ухо:
– Вот так бы – вечно стоять.
Я прижимал ее за бедра. Она отскочила.
– Фу, все испортил!
– Я же духовно!
Она засмеялась, и мы развеселились.
Мне неизвестно, кто читает меня в интернете, – время настало перпендикулярным откровениям Мага, которые я усвоил. Что мне до читателей? Не знаю, но мне стало лучше, чем было раньше.
Ушло ли мое поколение, как прошло время шестидесятников? Странно, я не ощущаю, что мое время прошло. Записи в дневниках говорят, что проблемы общества остаются теми же, что много десятилетий назад.
А может быть, я слишком поздно определился, и потому совпал с приходом нового времени? Процесс изменения, тем более смены мировоззрения долог и незаметен, а не путем «катарсиса», как в художественных произведениях. И всегда остаются старые пласты – страха, затверженных бессознательных заповедей.
Но что-то изменилось в душе – чувствую, сил стало меньше. И все, на что была настроена моя судьба, – может быть, уже невыполнимо.
Жаль, что так коротка жизнь, не хватает времени ни на что. Хотел бы изучать науку о сильных и слабых взаимодействиях энергии, о космогонии, изучить язык программирования, для меня темного, как лес. Или создать свой рай в саду на даче, засадив невероятными разнообразными цветами и растениями, гармоничный, с организующими пространство высокими свечками туи, какого у нас с женой никогда не было. Но уже не успею.
Я знал, что больше никогда не буду одиноким в этом мире. Существуют иные, чистые человеческие стремления. Там, где гениями-энтузиастами создаются чудесные устройства, наподобие прибора Гюйгенса, которые, проникая сквозь непроницаемые оранжевые облака, вдруг обнажают хребты и долины Титана, спутника Сатурна, тоже открывшегося вблизи во всей красе своих кругов. Коллективные усилия стран осваивают Марс. Китайцы попытались посеять семена на обратной стороне Луны.
Может быть, из такой, но удобной для жизни планеты прибыл наш Маг. И наши новые приборы пронзят окутывающие ее непроницаемые облака и обнажат чудесные голубые долины страны, у которой аборигены ходят в постоянных озарениях, и не желают посещать нас, не умеющих даже удержать их надолго.
Какое все же наслаждение – уважать человека! – тосковал по человеку Чехов.
Стоит мне вспомнить слова Учителя: "Разве может порыв человека в исцеляющие миры быть иллюзией? Мечта не исчезает, и реальна, пока человек дышит. Она помогает жить", – и внутри оживает мир, становится иным, и ухожу во что-то безграничное, как океан детства.
Я чувствую, что теперь стал спокоен. Если даже буду умирать.
