Федор Федорович Метлицкий
Путь Сизифа
14
Когда я пришел, жена лежала в депрессии. Я обнял ее, желая влить в нее мою воскресшую бодрость. Она слабо обняла в ответ.
– Какой ты худой! Как скелет. Будем откармливать.
И оживилась, словно появилась цель.
Я заглянул в отброшенную ею книгу. Она была о старении – какого-то скучного старика-медика, который советовал, как безболезненно готовиться к смерти, когда умирающий будет падать на ровном месте, откажут ноги, руки перестанут держать ложку, потом исчезнет память. Мол, спокойно, не надо переживать, все закономерно!
– Кто тебе ее дал?
Она не любила принимать в себя плохое, потому что было страшно таким образом понимать глубину жизни и смерти.
Дома я оглядывал все любовно. Жена словно забыла о своем одиночестве и прильнула ко мне. Привязалась ко мне, как героиня в повести Чехова к недавно нелюбимому невзрачному мужу.
Кот, которого я недавно принес жене, терся о мои ноги, смотрел круглыми глазками, что-то выражая. Что в них? Явно не настороженность ко мне, больше дружеское забиячество.
Обычно кот не хотел появляться, отсиживался где-то в шкафу. Жена ходила виноватая: что-то не то ему сказала, не то сделала.
Из кухни я слышал крик:
– Он какает!
И действительно, покакав в песочке, кот начинал делать прыжки, выгибаясь дугой, шастал между ног, прятался за креслом, видно было одно ухо.
Она улыбалась.
– Он как соглядатай, следит за мной.
Я пытался говорить о лечении.
– Это не излечивается лекарствами, – говорила она.
Я говорил, что кроме научного лечения, есть и иное. Это связано с духовной жизнью человека, его податливостью мнениям, внешним сущностям. Например, религия – великая исцелительница. А великие книги…
– Ты опять о высоком? Отстань.
Я давал ей веселые книги, из списка нашего Учителя, где персонажи или сами авторы, перестрадав, относились к смерти с юмором. Одного, интеллигентного филолога-правозащитника арестовали и сослали в Сибирь. Он ожидал увидеть там сосланную из-за протестов когорту интеллигентов, как декабристы, и предвкушал долгие беседы с великими гуманистами. Но попал в камеру к бандитам и ворам с низким интеллектуальным уровнем, но бандиты и воры оказались нормальными людьми. Это было описано с наивным удивлением.
Она смеялась, читая эту книгу, и потом снова загрустила. Я умолял:
– Ведь, правда, что он вел себя не так, как готовящиеся к смерти персонажи того скучного профессора? Он смеялся над обстоятельствами, пытаясь смотреть со стороны!
– Да, соглашалась она, повесив голову.
– А Лев Толстой? Разве перед уходом он был похож на старика, деловито готовящегося к смерти?
Она улыбнулась.
– А все отчего? Потому что у них внутри была цель, не короткая, а долговременная, на всю жизнь.
– Быть писателями? – слабо улыбалась она. И вздыхала.
– Мне не дано. У меня нет цели.
– Она есть внутри любого человека, что дает жить! Иначе все покончили бы с собой.
Я упрямо убеждал:
– Обычные умирающие никогда не поймут тех, кто поднялся на вершину, и все прошлые попытки понять жизнь здесь вспыхивают постоянным озарением, уходящим вдаль, где нет горизонтов.
Она улыбнулась.
– Мне бы тряпочку купить. Белый халатик. Он бы поднял мой дух.
Она, словно очнувшись, оживала в каком-нибудь бутике, лицо оживлялось, когда разглядывала «тряпочки».
Не знаю, смогу ли когда-нибудь убедить ее смотреть на жизнь веселее. Но из-за ее несчастий я ощутил в себе горькую зрелость. Во мне родилась личность, твердые устои, что становятся трудными строчками стихов. И перестал искать, опирался только на интуицию. Но нужны ли они кому? Мало ли таких трудных строк.
***
Перед занятиями мы зашли на работу. Там страшно удивились:
– Вы где были целую неделю? Вам засчитали прогул.
Мы тоже удивились, что прошла всего лишь неделя, а мы думали, целый год.
– Был приказ выехать на стажировку.
– Ничего не знаем про приказ, – удивился кадровик.
Стали рыться в папке приказов. И действительно, нашли такой приказ. Правда, руководство, подписавшее его, не помнило, чтобы подписывало.
15
Учитель встретил нас с любопытством.
– Опишите, как вы провели обычный день в вашем кратком отрыве от занятий. Как встретились с реальностью? Как с вашими сизифовыми камнями?
Отвечать ему, лезущему в душу длинными пальцами, все еще не очень хотелось.
– Не то слово! – восхитился Марк. – Поругался с соратниками по идеологическим вопросам. Успел влюбиться, может быть, женюсь.
Матвей растрогался.
– Обдумывал мою жизнь. Захотелось снова вернуться в семью. Я понял, что женщина не может быть дурой.
– Встретился с моим семейством, – нехотя сказал бухгалтер Петр, – и забыл все ваши проблемы.
Я ответил коротко:
– Жене стало веселей, когда увидела меня.
– Ну, что ж, – сказал удовлетворенный Учитель. – Итак, следующий урок: уходим от общего коллективного мышления в мышление отдельной личности. В стиль личности. Личность – это не фотографическое видение мира, а эмоциональное – изнутри. Мироощущение – это страсть.
Чтобы стать личностью, – оживился он, – надо воспринимать мир не "коллективным глазом", перестать употреблять шаблонный язык, затертый поколениями говорящих одно и то же. Шаблон уводит от истины. Все понятия приблизительны – перед бездной. Поэзия – это раскрытие бездны. Надо перестать равнодушно смотреть на голую натуральность, возвратить ей излучение и тайну.
– А если кто не умеет? – раздражился Матвей. – Что тогда делать?
– Тоталитаризм внедряет в сознание конформизм, ведет к набору коллективных автоматических действий. Прежде всего, – волхвовал Учитель, – надо ощутить свое нутро, вырывающееся из сингулярного одиночества на свободу в безграничность вселенной (первые уроки, как вы помните), – без этого невозможно вырваться из банальности окружающего мира. Собственный взгляд на мир рождает оригинальный язык. Этот язык покажется косноязычным, нелепым, но в нем и будет жить ваша страдающая душа.
– Литература – это война с языком, – подтвердил я. – Хорошие стилисты очищают душу.
– Искусство не роскошь, а последняя линия обороны в борьбе за жизнь. Творец один против всех. Мы гости и исследователи в этом странном мире. Беспредельная свобода сознания дает нам возможность овладеть бездной.
– Кем вы себя ощущаете? – вдруг спросил Учитель. – Какой национальности?
Матвей удивился:
– Я? Русский. Все вокруг суверенное, родное.
– А как иначе? – согласился Петр.
Учитель вздохнул.
– И я тоскую по своей суверенной родине. Как давно ее не видел!
– А я ощущаю себя человеком мира, – сказал Марк. – Нет во мне какой-то особой родины. Родина там, где мне хорошо. Это те небеса, куда мы стремимся.
– И я человек мира, – поддакнул Юдин.
Учитель обратился ко мне.
– А вы?
– Кем я себя чувствую – русским? – размышлял я. – Наверно, не немцем, и не американцем, там вижу себя иностранцем. И – не хохлом, они ближе, но там повторяется то же, что мы прошли после революции. Люблю их густой метафорический язык. Да и сам украинский язык – это яркая личность. Но и Россия… Я внутренне не склонен к ее, так сказать, кипящей поверхностной пене. Хотя в глубине, в складках натуры народа, выработанных веками, чувствую приятие. Примерно, такое:
До вечера проходит время быстрое –
Дел нерешенных, нервных, и без сдвига,
И – я открыт милейшим бескорыстиям
О древнерусской живописи книги.
Там открывают воздуха санкири
И панагий заветные даренья,
И я в златом и не погибшем мире,
Не выжженным татарским злом забвенья.
– Вот видите! – восторженно сказал Учитель. – Слово, сказанное личностью, имеет магию. Особое расположение слов, настроение в стихах завораживает, уносит в те состояния, в которых пребывал поэт. Так, в любых языках, приоткрывается подлинная истина. И каждый язык приоткрывает истину с разных сторон.
Учитель, видимо, видел во мне что-то большее, но я уже знал себе скромную цену.
Матвей не понимал.
– Это значит – мириады языков? Никто не будет понимать друг друга. Народ давно разговаривает единым языком – языком газеты.
Учитель рассказывал об особенностях разных языков. Вот украинский язык обладает страшной метафорической емкостью, гоголевской хуторной домашностью, вбирающей что-то коренное народной души. У Тараса Шевченко по-русски: "Не забудьте, помяните/ Меня добрым словом…", а по-украински: "…незлим, тихим словом". Это не «добро» только, а что-то более интимное, католическое, просящее, молитвенное, как у Гюисманса. Не наше торжественное православное, забывающее о подлинных земных болях паствы.
И говорил о европейских языках, лишенных славянской широты и тепла, хотя под сухостью языка их классиков таятся такие глубины, куда страшно заглянуть.
– Но копнем глубже. Возьмем философскую сторону проблемы личности.
Учитель прочитал целую лекцию. Есть два понимания личности, усвоенные как истина несколькими поколениями. Трагедия «лишнего человека» – от Онегина до Обломова – объяснялась невозможностью общественного служения в условиях скверной действительности. А для литературы XX века, начиная с Горького, вовлеченность каждого, именно каждого человека в круговорот исторических событий является фактом непреложным. Главным выступает историческое время, и герой вынужден самоопределиться в отношении к нему.
Для меня эта градация была впитана с детства, и я не мыслил иного, чем быть в обществе и бороться за общие цели справедливости.
– Оказывается, – неожиданно повернул Учитель, – кроме нашего привычного понимания немыслимости жизни вне общества – существует и другая, расстрельная точка зрения. Для модерниста Набокова сама мысль об общественном служении или социальном пафосе литературы кажется кощунственной и недостойной искусства и художника. Если Чехов объясняет трагедию Ионыча тем, что жизнь прошла мимо, не затронув и не взволновав, – для Набокова здесь не может быть трагедии, ибо куда важнее внутренняя жизнь личности и субъективное ощущение счастья и состоявшейся жизни. Это иной подход. Марксизм возводил конкретное в абстрактное, а Набоков, наоборот, от абстрактного шел к конкретному, индивидуальности, личности. Мир обращается в мираж.
– Куда смотрят Органы? – прервал возмущенный Матвей. – И Роскомнадзор?
– Для вашего сведения, этого нарушителя закона о противодействии оскорблениям власти уже не привлечь, он давно умер. И у него взаимосвязь личности с историческими событиями выявляется с ничуть не меньшей остротой и драматизмом, чем у наших классиков.
– Как это? – удивился Марк. – Этот отъявленный индивидуалист?
– Его крыли все гуманисты, в том числе русского зарубежья, за разрыв с традицией. Герой Набокова, мол, просто не знает, что такое любовь. Страх отдать хоть каплю собственной индивидуальности другому человеку, страх пойти на подчинение себя предмету своей любви заставляет Набокова и его героя вообще забыть о любви. Почему? Прежде всего, потому, что любовь всегда таит в себе предательство, и человек, способный отдаться этому чувству, – погибший человек.
Похоже, так и есть, думал я. Учитель объяснял, что в центре набоковского романа может быть даже преступник, убийца – Гумберт Гумберт («Лолита»), который не встречает нравственного осуждения писателя, что приводило в отчаяние первых критиков. Но он интересен Набокову тем, что своим преступлением и своей безнравственностью противостоит внешнему диктату, пусть и в страшно уродливой форме – форме преступления.
Суть в том, что набоковская любовь к человеку связана с утверждением его права быть самим собой, без оглядки на кого-то, с уважением к личности. И с этой точки зрения Набоков был как раз русским писателем! В сущности, он отстаивал суверенитет частного человека, пытаясь своей судьбой, литературным и личным поведением показать возможность сугубо индивидуального бытия и в XX веке, когда, казалось бы, скверная действительность оставляет личности все меньше возможности для этого. Это продолжение и развитие глубинных основ русской литературной традиции с ее уважением к личности – с ее той самой любовью к человеку, которой так не хватало критикам Сирина.
Учитель заключил:
– В наследии Пушкина он нашел для себя завещание внутренней, тайной свободы и остался верен ей в литературе и в действительности, отрицая саму идею свободы внешней, социальной.
Меня поразило то, как объяснял Учитель. Я всю жизнь боролся с собой – именно в этой точке. Смутно знал, что я индивидуалист, норовлю влезть в общество с ногами, но прыгаю вокруг да около.
"Еще безмолвствую – и крепну я в тиши", – уверенно писал о своей юности Набоков. Только я не креп, а не созрел до сих пор. Боялся аборигенов на краю земли, занятых путиной, и своими бочками с соленой горбушей и икрой в оболочке, а в армии – некоего Васю Теркина в вонючей казарме, ядовито ерничающего: "Вот ты, профессор, скажи: отчего корова серит лепешками, а коза горошками?"
Вернее, это был не страх, а желание отстоять свою особость. Это не значит, что презирал людей! Нет, это было охранение моей личности, чего-то тайного, что нельзя обнажать никому. Мою искренность не поймут. У всех своя жизнь, всегда буду лишним для посторонних людей. Такова жестокость жизни.
Я жил духовно отдельно от внешней среды. А мир мой был – близкие люди, океан, утесы, куда я взбирался, чтобы смотреть в бездну, где океан слит с небом. Но люди забывают о небе, океане и утесах, тратя время на добычу пропитания и развлечения.
Да что говорить, разве не все мы живем отдельно, по принципу Набокова? Вон, наша соседка по квартире добрейшая 90-летняя Катя сидит одна в квартире (дети переженились и разъехались), переживает собственные недомогания и тревогу за детей, и ничего не знает о тревогах внешнего мира, даже фамилию президента. Да и сами граждане нашего общества, надо признать, отнюдь не отличаются от других народов, – те еще индивидуалисты. Взгляните, как ведут себя люди в быту. Отъявленные эгоисты, похлеще Набокова!
Но, вот что странно, мы не хотим принять Набокова. Общество не принимает персону-нон-грата, как Овидия и Данте. Однако кто изгоняет? Общество, или те, кто делит дивиденды?
Но я сопротивлялся такой свободе личности Набокова. Нет, не туда он идет, нам не по пути!
Меня вернул к беседе Матвей:
– Это черт знает, что! Жить в обществе, и быть свободным от общества нельзя.
– Никак, Ленин? – восхитился Учитель. – Можно, можно быть и в обществе, и быть свободным от него! Должно же быть в гражданине что-то свое, чистая свобода от насилия общества. Тайна.
– Вы же говорили, что нет чистой свободы, ее связывает любовь, делая человека истинно свободным!
Учитель улыбнулся.
– Одно другому не противоречит.
Он закончил:
– То, о чем мы говорили на всех уроках, касается личности человека. Разговор о личности не имеет конца.
16
Последнее занятие было грустным.
Учитель преобразился, лицо его стало одухотворенным, на высоком лбу разгладились морщины. Он стоял, изящно изогнутый, как демон, в своем серебристом плотно прилегающем к телу костюме инопланетянина, без фирменного блейзера, на фоне ярко взошедшей луны, и нам показалось, что вокруг его лысины появился мерцающий нимб.
– Стартап закончен. Теперь продолжайте без меня. Надеюсь, вы уже не вернетесь в прежнее состояние. Вы будете апостолами, понесете в мир божественный луч спасения человечества.
– Были остолопами, стали апостолами, – вставил Марк.
Учитель внимательно оглядел нас.
– Кроме одного, кто предаст меня.
Мы с недоумением стали смотреть друг на друга. У всех были честные глаза.
Преломили хлеб, вернее, ели что-то вкусное, и пили чудесное красное вино, из подвалов энотеки Инновационного центра.
– Что ж, и нам придется валить, – загрустил Марк.
– Вам нельзя "валить", – сказал Учитель. – Валить – это бегство из реальности, истории в чистый миф, чистое время. Взгляд со стороны, из неучастия. Вы должны остаться здесь. Разбредаться, и зажигать свечу, хотя бы в детях.
– Хотя бы в детях, – экзальтированным тоном прошептал Матвей.
Вечером я вышел в сад, вошел из света фонаря в кромешную тьму. Было тихо, только ветер слабо шевелил ветки. Сухая листва зашелестела под моей струей.
Вдруг услышал слабый треск, словно кто-то осторожно пролезал через густой лес за оградой. Я застыл.
Услышал шепот:
– Чем-то знакомым потянуло. Это метан! Значит, здесь есть живое! Наличием аммиака определяют жизнь на планетах. Все они в сборе!
– Дурак! – заржал невидимый сосед. – Оттяни свой воротник! Это же твой родной запах.
Меня смертельно напугала непонятная речь. Я крадучись поднялся на веранду.
Внезапно раздался непрерывный звон сигнализации.
В комнате встретил Учитель-Маг, в своем серебристом костюме инопланетянина, спокойный и даже безмятежный.
– Нас обнаружили. Это Росгвардия. Не пугайтесь, вам ничего не будет. Помните, что я вам сказал. Вы – не остальные. Прошли настоящую тренировку, хотя и не взошли на вершину горы Сизифа. Прощайте.
Он пошел к двери и закрыл ее за собой.
Мы были в изумлении.
Послышался щелк больших кусачек. Это срезали рабицу забора.
Сад наполнился гулом голосов. К нам ворвался командир спецназа, с мужественным лицом и косыми складками, похожими на шрамы, с узко посаженными глазками. Он огляделся, поводя автоматом.
Мы вдруг поняли, что Учитель исчез. Как и когда успел?
Спецназовец шагнул в комнаты:
– Съехал с сатисфакции, – произнес он известный мем и выругался. – Что у вас за сборище? Где ваше божество? О чем говорили?
Мы подавленно молчали.
– О возвышении души! – доложил младший по званию.
Росгвардейцы заржали.
– Готовил из вас апостолов? Жизнь грубее, никаким апостолам не переделать. Перед нами выбор: вдарить – и победить, или лететь в рай, а им – в преисподнюю. А вы предатели!
Нас окружили. Странно, мне как будто врезали пощечину. Мое долгое равнодушие дало трещину. Во мне заново пахнуло революционным гневом.
Наконец, мы вышли к автозаку. Марк шутил, желая вызвать в гвардейцах эмпатию, но те находились за стеной своей правовой мощи, не утруждая себя слушать лопотание толпы.
____
Нас вызывал тот самый командир спецназа, с лицом в шрамах и узко посаженными глазками. Мы сбивчиво излагали то, о чем говорил Учитель, ибо там не было и тени чего-то непозволительного. Я сказал за всех:
– Это был настоящий человек, хотя и … идеалист.
– Твоего мнения об этом провокаторе не спрашивают! – грубо оборвал тот. Он хотел внушить страх.
– Почему не доложили о провокации? Где ваш патриотизм?
– Мы были на стажировке, а не на провокации. Вы видели приказ.
– Ваша школа, или как там… стартап, была не зарегистрированной, не законной. Чему там учили?
– Мы там научились быть ответственными за родину! – закричал гордый Матвей.
– У нас другие сведения. Ваш начальник уже уволен за халатность, хотя уверял, что не помнит, когда подписывал приказ. Мол, бес попутал. Кстати, никакой Голубой долины нет. Есть Сколково. И там такого профессора нет.
Мы были озадачены.
– Что он вам внушал?
– Эмпатию. То есть взаимность. Чего не хочешь себе – не желай другим. Глубокое понимание и снисхождение к их недостаткам.
– И к врагу? Предателю?
– Даже к нему.
– Если бьют по роже, подставь другую щеку?
Бухгалтер Петр примирительно сказал:
– Под мою ответственность: Учитель настоящий, не враг.
Спецназовец посмотрел на него и стушевался, неожиданно смягчил тон.
– Поймите, товарищ, сейчас не застой, что был недавно. Тогда мы все жили расслабившись. Разве вы не видите, что все это романтические фантазии? Иллюзия. Мы должны стоять на твердой почве. Сейчас без собранности, строгой дисциплины тела и духа не обойтись. Нам угрожают! Мир на грани. Сами понимаете, грядет священная война! Еще более грозная, чем когда-либо.
– Вы же ее и создали, – ляпнул Марк.
Тот налился кровью, но взял себя в руки.
– Мы защищаем интересы русского мира. Что же, отступить?
– Конечно.
Тот взорвался.
– Ну, ты и гад!
Он остановил поднявшуюся для удара руку.
– Сейчас не время разбираться, кто прав и виноват. Сейчас время мобилизации всех сил!
– И не время говорить о сложном? – спросил я.
– Вот именно! – прикрикнул спецназовец. – Речь военных! Она сужает все сложности до соблюдения строгой дисциплины. Для защиты родины.
Марк не удержался.
– Речь военных итак ограничивается словарем "Книжки солдата и матроса".
– Считаете ее тупой? – повернулся он к Марку сухим спортивным телом. – Пусть так. Зато целеустремленная, заточенная на победу.
– А у военных другого языка не было, – снова не удержался Марк. – Тупая ответственность за родину.
– Расхолаживаете? У нас есть великая идея. А у вас, и у них – мещанское существование только для себя, других идей нет.
– И не надо, – выпрямился я. Тот встал.
– Сейчас нужны не ваши озарения, а строгое выполнение Кодекса Корпорации: стать патриотом отечества. И немедленное выполнение приказов.
____
Наш Маг-Учитель, как Сизиф, не смог вытащить неподъемный камень на вершину, как и его ученики.
Командир Росгвардии обрушил наши воздушные замки. Что можем против лома? – думал я. – Что может искусство, гении прошлого и будущего? Кончается тем, что все вскарабкивания на вершину, блаженство открытия всего, – это лишь иллюзия. Ведь вся реальность – упорядоченная ирреальность, как говорил Сальвадор Дали. Спецназовец "опустил" нас к параше жестокой реальности.
Мы, новые апостолы, не могли принести родине и миру облегчения. Оказались слишком слабы перед угрозой все сокрушающей ядерной войны, могущей смести планету, и зачем тогда все усилия цивилизации? Зачем тогда все вершины, откуда видно все, когда не будет самого человечества?
