Федор Федорович Метлицкий
Путь Сизифа
4
Только что отгремел корпоратив в честь 40-летия создания Корпорации, где лились рекой спиртные напитки и деньги для приглашенных звезд, и мы утром продирали глаза опустошенные, не видя смысла делать что-то еще.
На корпоративе мы встретили того, кто вмешался в наши споры – с пролысиной и редкой бородкой дьячка и усталым взглядом, в инопланетном тренерском костюме.
Он действительно один из «магистров» инновационного центра, которые должны проводить занятия для сотрудников Корпорации, долженствующие поднять наш дух, повысить ответственность за родину. Перед угрозой новой мировой войны требовалась мобилизация всех сил для защиты родины, а часть служащих разболтались во время застоя, ненадежны, и – боже упаси! – оппозиционеры, бегающие на митинги. Так было сказано в приказе, который он нам предъявил.
Корпорация посылала нас на стажировку.
Группы собрали по одному принципу: у всех слушателей должна быть нелегкая судьба. Неудачники с пониженной энергией жизни из-за нелюбимой работы, потерявшие веру в будущее, с шаткими убеждениями, угрызениями совести оттого, что бросили семью, оппозиционеры, не верящие во власть. В общем, люди со своими скрытыми драмами и трагедиями, хотя с виду все довольные собой. Да и у кого нет скелетов в шкафу?
Все мы были потерты жизнью, кроме моего друга Марка, легко переносящего трудности, и перестали куда-то стремиться, обжегшиеся горьким опытом. И со временем стали забывать горечь неудач, удовлетворяясь сегодняшним днем.
Почему люди хотят забыть горький опыт?
Чтобы жить, вырабатывается беспамятство, позволяющее равнодушно видеть со стороны испытанную боль. Многие привыкают жить без мыслей, видя, как в фотоаппарат, окружающее, не вызывающее волнений мысли. Бездумно верят в то, что говорят в телевизоре. И не надо волноваться за свою судьбу, как будто за их спинами всегда есть некто всемогущий, кто защитит и накормит. Теряется чувство временности существования. Не видят ничего нового. Ведь, новизна – это уход из застывшей реальности, риск иных измерений.
Как раз таким не требуется внушать ответственность за родину. Они и так с радостью патриотов пойдут на убой.
***
Нашу маленькую группу отправили куда-то в лес, в Центр инноваций "Голубую кремниевую долину". К нам присоединили журналиста Юдина – для освещения процесса укрепления нашего духа.
Куратором нашей маленькой группы, или магистром был тот иностранец, теперь уже не в прилегающем спортивном комбинезоне инопланетянина, а в черной мантии судьи на процессе, а может, древней тунике. Он представился:
– Мой стартап, чем мы займемся, называется «Путь к смыслу».
Это был коттедж в густом лесу, как будто в засекреченном месте. Аккуратный деревянный дом из тесаных золотистых бревен с электронной начинкой, предоставляющий всяческие удобства и позволяющий отдаться учебе без всяких препятствий.
Усадьба с садом окружена забором из железной сетки-рабицы, наверно, для того, чтобы никто не убежал, не научившись быть ответственным за родину. На одной стороне за сеткой – густой лес, в глубине которого страшно и тоскливо остаться одному. А другая сторона упирается в высокий утес, закрывающий небо, за ним ощущается невидимая бездна. Как нам сказали, там полигон, называемый "Путь Сизифа".
– Слушатели тренируются, стремясь попасть наверх с "грузом прожитой жизни", очень тяжелым, но нематериальным. Наверху груз делается легким, как пух.
Ну, ну!
Наш инновационный "умный дом" казался живым, здесь автоматизированы системы отопления, освещения, снабжения и безопасности, обслуживающие роботы и гаджеты служат и прислуживают без тени зависти или желания плюнуть в тарелку, – только чистое, пусть и искусственное, расположение, служение нам. Создание креативщиков, отделивших искусственную доброту от живого чувства.
____
Занятия проводились в большом светлом классе, увешанном по стенам портретами великих людей, с рядом деревянных лакированных столов перед подиумом, на котором стоял стол преподавателя, а за ним на стене черная грифельная доска. В высокие окна подступали темные ветви густой чащи, чудящейся за ними. Магистр, в черной мантии, поздравил нас с началом занятий, и неожиданно строго, как заклинатель, предупредил:
– Итак, вначале было слово! Чтобы укрепить дух, вы должны полностью сосредоточиться, погрузиться в пространство мыслей, излагаемых моим голосом. Устраните все копошащиеся пустые мысли, коими набиты ваши головы, тянущие в мозги что попало, как дети в рот.
И продолжил:
– История говорит нам, что люди в массе не меняются. Не особенно ушли от древних, которые за порогом пещеры видели шевелящихся существ – демонов, чужие племена, готовые ворваться и вырезать всех, не щадя женщин и детей. Страшно! Или замыкались, как американская протестантская секта амишей, изолировавшая себя от цивилизации, даже громоотвода нет, ибо молнии – божья кара. А у некоторых еще остается сознание неандертальцев.
Мы, слушатели, удивились такому началу. Журналист Юдин поддакнул:
– Мы рождаемся, живем в чудесном ореоле надежд, и умираем разочарованными, уходя в никуда.
Я усмехнулся:
– Кто знает, не альтернатива ли это мировым угрозам. Может быть, там больше счастья, чем в мире, где "в глубоком знанье жизни нет".
Все засмеялись. Марк продолжил мою реплику:
– А как счастливы наркоманы, алкоголики, и все убегающие от проблем. Только не тяжелый труд и борьба!
Магистр недовольно глянул.
– Человечество часто голодало во время великих похолоданий, умирало от чумы, пластами лежа на соломе. То, что историки бесстрастно называют массовым вымиранием. Как говорят философы, чувство «оставленности» в отчужденном мире преследует нас. Человеческие тела – не нечто просто материальное, а потенция, поиск чего-то невозможно близкого, продления себя. Наша с вами цель – искать выход из присущего человеку чувства "оставленности". Окрылить себя творческим порывом, найти смысл жизни.
Он поднял палец.
– Условие первое. Нужно иметь для этого потребность. Философ Мамардашвили писал: творчество жизни – это усилие. Вечное настоящее – динамическое бессмертие – осуществляется путем напряженного свободного усилия, внутренним действием над собой.
Я подумал: видимо, у него немодное пристрастие к философии. Особенно к философам-экзистенциалистам. Объективная наука возвращается к субъекту, из которого и произошла. Она сейчас не мыслится без гуманистического аспекта, то есть познания человеческого сознания.
– Почему же в современнике отсутствует потребность что-то менять в себе? Не говоря уже о вашем сообществе?
Отвечали вразнобой.
– Люди заняты добычей пропитания.
– Желание комфорта – из страха. Выживание стремится к комфорту.
– Обычная лень души. Недоброжелательность к другим народам, к пятой колонне – из-за нежелания менять безопасную жизнь, на которую те покушаются.
– Отупение – необходимо организму. Так он отдыхает от стрессов.
– Нависает Система: шаг влево, шаг вправо…
– У людей нет цели. Пропало желание мечтать – впереди тревожно и пусто.
Магистр заинтересованно слушал.
– Это трудный вопрос. Философ и биолог Пьер Тейяр де Шарден, рассуждая о возникновении разума, утверждал, что цивилизация тыкалась ощупью, методом проб и ошибок в двух направлениях. Линия млекопитающих, взошедшая на вершину человека, открыла путь индивидуального разума. Но была и облегченная альтернатива – никуда не карабкаться, а отдаться "коллективному разуму". Один муравей не обладает разумом, но муравейник способен вырабатывать стратегии и следовать им, добывая пищу и отстаивая свои интересы. Эта линия тоже живет в человеческом муравейнике.
– И что тут плохого? – засомневался завхоз Матвей. – Входишь в русло – и незачем думать. Вместе – победим.
– Это добре, – кивнул бухгалтер Петр.
– Человек системы обладает коллективным разумом. Ему не нужна истина. Нелюбовь к истине – это пренебрежение своей внутренней жизнью. Роевой человек не хозяин в своем доме. Пренебрежение собой неспособно относиться всерьез ни к чему. Он фальшив, не верит себе, а значит и богу, живет в одномерном пространстве, без истории, без будущего. Доходит до ненависти к мысли. Это говорил уже другой философ, Ортега-и-Гассет.
– А вы, профессор, никак философ? – осведомился Марк.
– Увы, я собиратель.
– А причем тут люди и разум муравейника? – не понимал Матвей.
– Обычно люди подчиняются жесткой структуре организации, в них течет ясное рациональное сознание, и это гораздо легче и спокойнее, хотя часто вскипает обида на насилие, обычно от самой организации. Рабство чисто психологически переносится гораздо легче, чем свобода. Это освобождение от тяжести ответственности решать самому. А коллективный разум бюрократии, колонии чиновников вырабатывает стратегии, нужные, чтобы существовать и добывать пищу. Гарантией самосохранения чиновников является способность улавливать на уровне интуиции некие дуновения сверху. Суетня добывания пищи всему муравейнику, от которого муравьям перепадают крохи, не позволяет поднять голову, чтобы задумываться над чудом вселенной. Но, ведь, чудо существует! И планета – вертится!
Матвей возмутился:
– А зачем тогда вы даете уроки просветления, если не верите в него?
– Дело еще сложнее. Народ всегда остается зомбированным кем-то. Не властью, не системами, даже не пропагандистами в медиа. Дело в нем самом, окопавшемся в Домострое, не желающем ни смерти, ни опасных изменений, ни перемен. Он зомбирован кем-то гораздо более могущественным. Это заложенный природой сокрытый механизм заставляет метить мочой свои территории, скалиться в защите, и рвать зубами питательных себе подобных, ради выживания. Его жаждущее чрево продолжает хищнически захватывать лучшие поляны и лучшие технологии для ублажения тела. Насытившись в своем лежбище, он не умеет и не желает выйти из темных сводов своей пещеры.
– Так все живут! – возмутился Матвей – Не вам со своим уставом…
– Хорошо бы жить лучше, – сказал немногословный Петр. – Да не все ладно делается.
Он как будто несокрушимо слит с народной верой в страну. И хочет понять, что сейчас происходит.
– Муравьи не понимают своего положения, – продолжал зомбировать нас Магистр. – Но вы, люди, обладаете разумом, как и мы, а существуете, как муравьи! Меня это поражает.
– А что делать? – вскричал Марк. – Есть один выход избавить людей от патернализма. Мы предлагаем развивать местное самоуправление.
Матвей вмешался:
– А если в самоуправлении будут жульничать? И выбранные начальники сделают все, чтобы остаться «на кормлении».
Магистр остановил нас жестом.
– Людям уютно жить в привычной обстановке. Безумный Сальвадор Дали говорил, что Традиция непобедима, – как вода истории, взметенная революциями, снова успокаивается. Стоячим водам Традиции не надо куда-то течь, ибо она справляется и без этого, отражая вечность. Конвульсии революций нужны лишь затем, чтобы дать новую жизнь Традиции. Революции, попирающие Традиции, сами становятся традицией, ее зияющей пустотой. Несокрушимые и стойкие вещи, – провозгласил Дали, – знаки вечности. Власть зримого и осязаемого – чтó перед ней эфемерная суетность идеологии? Все преходяще, а вот этот комочек пыли – вечен в космосе. Вне истории, сильнее ее.
Ну, да, это так. Нас не колыхало.
– Но вы же хотите борьбы и побед, правда, лежа после работы на диване перед экраном в щекотке наслаждения от собственной безопасности. Потому что подозреваете – в борьбе подлинная жизнь, не болото, там осознаешь смыслы. Правда, это внешняя борьба, как в "любимых народных" телесериалах. Не сознаете, что главное – настоящая титаническая борьба – с самим собой. Моя задача – поднять вас с диванов, но не за тем, чтобы включиться во всеобщий мордобой, а чтобы попытались понять, откуда душевная лень, и как ее лечить? Разбудить эмпатию, понимание других, как понимаешь себя.
– Это еще зачем? – оборвал Матвей. – Люди и так обладают этой… эмпатией, делают добро и без того. Мы исходим из защиты граждан, отечества. Зачем огород городить?
У самого Матвея не было желания подать кому-то копейку, обычно оборванцам на улице, он успокаивал совесть: все они – лентяи, не желают работать.
Магистр отозвался:
– Нет отдельно идеальных людей, делающих добро, и злодеев.
– Как это? – спросил Матвей. – Нет злых людей?
– Да, есть люди, попадающие в разные обстоятельства, вынужденные делать выбор.
Магистр решительно пояснил:
– Добро и зло – понятия относительные. Деление на борцов за добро с кулаками и на космических злодеев – это искусственная сублимация отдельно добра и зла, чего на самом деле нет. Дело не во врожденном добре одного и порочных наклонностях другого. Преступник ничем не отличается от нормального (не беру закоренелых бандитов), просто попадает в ненормальные условия. И выбирает что-то спасительное или выгодное для себя. В жесткой системе легко стать преступником. Выйди из строя – и под суд.
– Но система нужна, – возразил Петр. – Законы там. Они ограждают от зла.
Магистр посуровел.
– История показывает, что все народы нормальные, но почему-то враждуют друг с другом. Каждый народ видит в другой нации, непохожей на него, чужое, ось зла. Вся беда в том, что вопреки общепринятому мнению, сами народы хотят мира только на своих условиях. Им, зомбированным тотальной пропагандой империй, хотелось все же сначала победить, а тогда уж аплодировать наступлению вечного мира. Враждебно настроенные народы даже вашего диссидента не отличают от врага.
Марк подтвердил авторитетно:
– Дело в слепом подчинении жесткой иерархической системе. Банальность зла. Разрыв между осознанием собственной вины и – осуждением всех и вся.
Я спросил:
– Значит, только вне системы люди смогут жить нормально, полноценно? Ни тебе коммунизма, ни капитализма. Дело – в самом человеке.
– Да, зло не в народах, они состоят из людей, которые отстраняются от проблем или намагничиваются ненавистью. Никто не лишен добра, только обстоятельства разные, в одних – светишься от добра, а в других – озлобляешься на весь мир. Так что, свет и тьма есть, но они возникают в настроении, а не в чем-то безличном.
– Так будет всегда, – возразил Матвей. – Ничего вы не добьетесь.
– Понимаете, есть два типа людей: например, одни смотрят документальный фильм об Освенциме, пугаются и с отвращением переключают канал. Они, как правило, не выносят и чужие им мнения. Не любят расстраиваться, берегут себя. Другие же, подавляя слезы, анализируют суть зла, прислушиваются к чужим мнениям, восходят до мировых проблем и осмысляют их.
– Я тоже не люблю видеть тяжелое. Тем более злобные наскоки на страну. Зачем осмыслять? Отключился, и все.
Магистр строго посмотрел на нас.
– Вот мы и займемся воспитанием усилия, чтобы осмысливать себя и жизнь. Начнем с вопроса: когда появляется потребность искать выход? Не по мелочам, а – всей судьбе?
Петр сказал:
– Когда семья голодная, недоедает.
Матвей нехотя бросил:
– Может быть, недовольство фигней, что происходит вокруг? Гибридная война, например.
– Вот-вот, тревога за будущее. А еще?
Марк быстро ответил:
– Когда хочется сбросить к чертям изнурившую душу Систему!
– Но, но! – пригрозил Матвей. – Не трогай Систему! Хочешь бессмысленной и беспощадной революции "желтых жилетов"?
Магистр поморщился.
– Диссиденты в шестидесятых бросались на амбразуру. Противостоять проще, чем изменить натуру человека путем внутренней духовной работы.
Марк был уязвлен.
– Жертвовать собой ради идеи – легче? Это самое трудное, все другое – от трусости.
И надулся. Матвей возмутился:
– Зачем мне потребность искать какой-то выход? Разве можно осуждать, что человек просто живет, и ничего не надо, только чтобы семье было хорошо?
– Фашистский народ тоже просто хотел жить, – не вытерпел Марк.
– Фу, как прямолинейно! – поморщился Магистр. – Да, обычные люди ни в чем не виноваты, за что их осуждать? Винить надо альфа-самцов, зомбирующих мозги. Правда, они из того же народа.
***
Магистр объявил:
– Мы забываем в повседневной текучке, что есть начало и конец. Чтобы помнить, что вы на земле не вечны, проведем экскурсию. Это нужно для восприятия дальнейшего курса наших уроков.
Мы отсидели свои зады на партах, устали от занудства Магистра, и весело встретили практические занятия.
Он привел нас… на кладбище на краю города, недалеко от нашей усадьбы.
По пути он говорил:
– Я посетил многие кладбища мира. И на меня легла постоянная тень глубокой грусти о судьбе человека, и его земной глупости.
Мы бродили мимо монументальных памятников с барельефами белых ангелов в виде полуголых детей, горестно наклоняющихся над некрасивыми по земному лицами усопших. Удивляли помпезные огороженные глыбы с выбитыми в них чудовищными барельефами братков, погибших при разборках за захват злачных мест и предприятий. Трогали более скромные замшелые памятники с надписями: "Герой социалистического труда…", "Профессор такой-то", «Гвардии подполковник Краснознаменного…», и совсем завалившиеся безымянные кресты.
Магистр сказал:
– Это уже приметы времени. Мертвые не принадлежат семье – они принадлежат государству.
На одном покосившемся камне было выгравировано:
«Говорила тебе я, ты не ешь грибов, Илья.
Не послушал, и покушал, а теперь вина твоя».
Мы злорадно перешептывались:
– Это его чувство начала и конца?
Магистр услышал, и проворчал:
– Разве вас не поражает трагедия жизни и смерти? Не накатывает любовь к жизни, к близким, и мысли всерьез – о ценностях в жизни человека? Думайте об этом огромном кладбище смертей! Если посчитать, то на этой планете сейчас живут 8 миллиардов людей, и все умрут. А сколько поколений вымерло с начала цивилизации? Жуть! И что, зря в землю ушли? Ушли тела, а не бессмертное сознание, воплощенное в культуре и вещах. Это история, которая не погибла, – нити страданий и надежд, а также глупостей исходят оттуда и влияют на современность и будущее. А недавние захоронения – на родственников буквально.
Дальше была группа могил с обелисками захороненных "афганцев" с одинаковыми датами смерти. На одном из них был медальон с изображением улыбающегося парня в солдатской форме и панамке.
Бухгалтер Петр перекрестился. Завхоз Матвей снял кепку. Марк посерьезнел.
Я молча стоял у этих могил, с неясным чувством, которое позже выразил в стихах:
Сельское кладбище… Тихо, вне наших метаний.
Это – живым обрыв неизвестный, без дна.
Гордые памятники с суетной вязью прощаний
и, без слов, лишь крестной беды глубина.
Вот обелиск, на фото – солдатик в панаме,
смотрит – эпохой неискоренимо живой.
Кто он? Как надежду вернуть его маме?
Что прибавлено им к надежде земной?
Я забыл, что бывают такие пределы
боли неразрешимой, и только лишь полдень
один —
тем дороже, чем кратче в себе его держишь,
этой горькой малиной, не для потребленья, томим.
Перед нами мысленно проходили сотни тысяч мертвецов, молчаливых, словно в неизвестной для живых бездне. Наверно, многие из них карабкались на вершину горы Сизифа, и где их усилия?
– Бессмертные сознания – везде, – услышали мы голос Магистра. – Не только в слове и краске, но во всех вещах, которые сотворила цивилизация. Я привел вас сюда, чтобы вы ощутили дуновение времени, и связь эпох. Правда, выйдете и забудете, увы!
На душе было что-то тяжелое и светлое, не похожее на чувство к живым родным в семье.
Когда мы выходили из этого печального места, Магистр сказал удовлетворенно:
– Это вам для затравки. Чтобы иногда помнили, что есть жизнь и смерть. Кто – мы? Откуда – мы? И что с нами происходит?
5
Магистр обратился к нам, подготовленным впечатлениями кладбища.
– Борис Пастернак писал о томительности жизни: "Как усыпительна жизнь! Как откровенья бессонны! Можно ль тоску размозжить о мостовые кессоны?" Хотите вырваться из вашего узкого кругозора на широкий простор познания, размозжить тоску о мостовые кессоны? Чтобы у вас возникла сама потребность искать, жажда испить чуда иных измерений.
– Пожалуй, хотим, – согласился Матвей и подумал: «Валяй, Емеля?»
– Это можно, – охотно откликнулся Юдин.
– В моем лежбище тоже есть смутный запрос, – добавил Марк.
Я не ждал ничего нового.
– В глубоком знанье жизни нет.
Магистр говорил с усилием, словно преодолевая нашу тупость.
– Это не то, что вырваться в совершенно отвязанную свободу, когда смотришь из нее на мир – и он кажется нелепым, смешным. Разве мы выбираем, кого любить, во что верить, чем болеть? Говорят, мол, любовь – деспотична, свобода – негативна и предполагает отсутствие, пустоту. Свобода – осознанная необходимость? Этой проблемы не существует, если эта необходимость – на крыльях любви. Любовь освобождает, уносит в безграничную свободу.
– Пока любовь не перейдет в привычную привязчивость, – буркнул я.
Тот помедлил.
– Отчего слепой Гомер пел торжественным гекзаметром свой эпос? А благополучный Софокл писал трагедии? Или что за беспокойство Шекспира подняло проблемы человечества, выходящие далеко за пределы его эпохи?
Он выжидал, мы помалкивали.
– Теперь ответьте, что двигало Пушкиным, когда он гусиным пером писал «Евгения Онегина» или «Маленькие трагедии»? Вы, ведь, "проходили" классиков, правда, лишь в объеме школьной хрестоматии.
Матвей уткнулся в невидимую стену.
– Никак, шило в заду покоя не давало?
– Во-во! – закричал Марк. – Кипучая африканская натура!
Я поморщился – во мне с детства посеяли Пушкина, как картошку, это почти я сам:
– Мне кажется, в нем была небывалая энергия, разбуженная воздухом свободы после освобождения родины от захватчиков-французов.
Марк задирал Магистра:
– Вы опираетесь на "наше все", чтобы узаконить свои убеждения.
Тот возбудился, словно вспомнив что-то солнечное, пушкинское.
– Если смотреть внешне, то «ваше все» с детства был окружен родными, знал всю свою родословную, вплоть до того, кто "мышцей бранной" служил Петру. Его природный темперамент, необузданный, «без середины», был спеленут строгими правилами матери, он был испуган землетрясением 1803 года. Дышал воздухом французской революции, поэзией Байрона. И, конечно, воздухом освобождения родины.
Матвей прервал:
– Ну, и что? И мы дышали майданами, точными авиаударами по военным складам террористов на Ближнем Востоке. И теперь дышим – не землетрясением или революцией, а концом света.
– Дело в том, – возразил Магистр, – что Пушкин с самого начала жил солнечным братством лицея где "«отечество нам Царское село», и воздухом свободы, и сказочным царством русского фольклора, заповеданным няней в годы глухой ссылки. "Ваше все" жил на вершине, где будили воображение всполохи глубочайших прозрений о лежащих внизу диких расщелинах человеческого мира, которые окутаны ядовитым туманом кипящих страстей и сплетен, ожесточающих душу.
Мы поразились воображению Магистра.
– А что делать нам, если не живем на вершине? – спросил я. Со временем стал сомневаться: зачем тратил время, саму судьбу на непрерывное поддержание нашей организации на плаву? Один черт! Лучше бы потратил на удовольствия.
Марк добавил:
– И если не дают взобраться, что ж, валить в рай, за границу?
Бухгалтер Петр добродушно удивился
– У всех есть свой рай.
Магистр выждал.
– Казалось бы, Пушкин жил в своем раю. В нем не было одиночества, но что же взрывало его темперамент? Дело в том, что у чуткого человека проблемы личные и общие слились в один неразрешимый узел. Это была несовместимость его идеала с реальностью. Его детская чистота схлестнулась с бездушием "света".
Я сказал:
– А вот у Лермонтова было одиночество. Он рос одиноким и некрасивым, его отвергла любимая девушка, любила только его бабушка. Но чувствовал в себе силы необычайные, и мог жить лишь в горячечных озарениях, в бесконечном одиноком океане, не зная, чтó парус одинокий ищет в стране далекой.
Я вспомнил, как в детстве в своей первой тетради-дневнике написал эпиграф из Лермонтова: "Я каждый день/ Бессмертным сделать бы желал, как тень /Великого героя, и понять / Я не могу, что значит отдыхать". Откуда в провинциальном пацане это желание? А откуда – в Мишеле Лермонтове? Никто не знает.
– Биографии у них разные, но творчество исходит из одного корня.
– Так, где двигатель их потребности писать? – простодушно спросил Матвей.
Магистр задумался.
– Отчасти, когда жизнь бьет тебя под дых, и надо спасаться. И только любовь спасает. Но об этом мы поговорим на следующем уроке.
И вздохнул.
– Это, конечно, не ответ. Даже творцы объясняют свое вдохновение беспомощным образом, мол, в тексте, музыке, голосе должна быть правда, самое сокровенное выражение своей совести. А что это такое?
– Это что, любовь к народу, родине?
– Бог с вами! Разве вы не душа народа, родины? "Зависеть от царя, зависеть от народа/ – Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому /Отчета не давать, себе лишь самому/ Служить и угождать; для власти, для ливреи/ Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи"… Он сам душа народа.
– А сам он кому служил, угождая себе?
– Прокладывая путь к осознанию себя, он прокладывал путь народного самосознания.
Матвей опять впал в ступор.
– А как научиться осознавать себя?
– Этот путь труден тем, что пройти его должен ты сам. Никто туда не приведет послушного мальчика за ручку.
Я спросил:
– А что делать, если нет энергии?
– В каждом есть энергия, – возразил Магистр. – У одних она в избытке от природы, у других – от толчка, который может разбудить душу. Афанасий Фет, после гибели любимой – она, чувствуя себя неровней с ним, намеренно подожгла свое платье спичкой из-за несчастной любви, – замолчал, и только через год написал: "Шопот, робкое дыханье, трели соловья… И лобзание, и слезы, И заря, заря!" Что его вытолкнуло из бессилия, заставило искать выход?
Мы сакрально задумались.
– Наша энергия неисчерпаема – это претворенная в нас энергия космоса. Она – из Пустоты, где заключено творческое начало мира, высшее, чем иллюзия жизни и смерти. Той беспредельной запертости Сингулярности перед Большим Взрывом. Она разнесла решетку, освобождаясь от одиночества несвободы. Так родились все религии мира, духовные взлеты великих творцов, сосредоточенный выход в нирвану буддийских джхан.
Магистр вглядывался в нас, проверяя, понятно ли. Увидел, что его перестали понимать.
– Это не то, как три олигарха-уголовника в книге Пелевина упражнялись в буддистских практиках "джанах" и нечаянно впали в нирвану, которая не достигается окончательно, а требует постоянного усилия. И вместо блаженства отрешенности от всего обнаружили в себе страх стать другими.
И подытожил:
– Вот мы и определили, есть ли у вас потребность выхода из узкого кругозора. Оказывается, вы ничего не желаете.
____
В перерыве мы обедали, сидя за столиком в столовой. Вокруг бесшумно двигались роботы, меняя блюда по нашему голосовому желанию. Матвей почему-то смущался перед роботами, неловко вырывая из их рук блюда.
– Чем-то он меня задел, – задумывался Марк, забыв поднесенную ко рту вилку.
– А я все это итак знаю, – сказал я.
– И я, – проворно сказа Юдин.
– Чушь все это! – заявил Матвей.
Бухгалтер Петр возразил:
– А что тут такого? У каждого ученого свои тараканы в голове.
Все же мы были в недоумении. Куда попали? Что хочет Магистр? Зачем оторвали от дела?
Этот идеалист как будто из некоего рая, легкий – и хочет чему-то научить.
Во всяком случае, это не тренировки занудного официального патриотизма. Он копал где-то в неразрешенном пространстве за горизонтом. Во всяком случае, ничем нас не расшевелил. В нас, погруженных в сумрачные заботы, не могли проникнуть никакие озарения от слов. Только нечто реально весомое, как, например, повышение зарплаты или получение наследства, могло пробить панцирь наших душ.
