Федор Федорович Метлицкий
Путь Сизифа
8
Практические занятия проходили за бассейном нашего коттеджа на горе, довольно крутой, закрывающей небо. Вся гора была усеяна столбиками с лампочками на концах. У подошвы справа было нечто вроде небольшой трансформаторной будки. Маг объявил:
– Это наш маленький полигон – гора Сизифа, для тренировки восхождения к смыслу. Так сказать, тренажер. Лампочки на столбиках – это сигналы, показывающие тяжесть ноши, которую вы поднимаете на гору. Наше ноу-хау.
Мы по очереди должны были попытаться залезть на вершину, с камнем Сизифа. Конечно, это был не обычный камень, а мы сами, с грузом нашей судьбы – всем опытом радостей и бед, тревожных ожиданий худшего.
Первым приготовился я. Маг пояснил:
– Вот в этой будочке есть кнопки регулятора, которые включают уровни тяжести вашего камня – накопленного груза вашей судьбы. Понятно, что эта сила тяжести будет заменять настоящие камни. Для облегчения тренировки восхождения на гору Сизифа мы сделали ваши грузы более легкими, чтобы потом медленно повышать тяжесть до подлинного уровня тяжести ваших судеб.
– Включаю первую! – крикнул он и нажал кнопку пульта. Он каким-то образом знал тяжести наших грузов судьбы.
На горе почему-то сразу возникают мысли о судьбе, и она представляется бесконечно тяжелой и суровой. Я сразу понял, насколько тяжело, хотя и облегченно, весит мой груз судьбы. Как будто все мои попытки найти себя, записанные в десятках безнадежных дневников, мои темные пребывания на работе, одиночество моей жены сублимировались в камень, который я тяжко перекатывал вверх. Лампочки налились красноватым светом.
Не помню, сколько времени лез, в голове вспыхивал какой-то бред озарения. Что спасет? Старый гуманизм – не сработал, государство – не защищает. Тело не уходит в исцеление, несмотря на облегчение существования в развитой цивилизации. Улучшение информационных технологий – не снижает угрозы смерти. Но из этого отчаяния вырастала удаль восхождения – в безграничную близость с миром.
Застрял где-то на середине горы, удержался стопой на выбоине, чтобы не скатиться. И медленно сполз вниз.
Внизу пропали проблески удивительной ясности, которые испытывал при восхождении.
Маг скомандовал:
– Теперь господин Марк. Включаю вторую, более легкую!
Марк игриво подпрыгнул и легко, по-обезьяньи полез вверх, думая о доблести, о подвигах, о славе, что забывал на горестной земле. Словно со своей партией вышел на стотысячный митинг за свободу информации. Его сопровождал веселый моргающий свет лампочек. Но скоро он тяжело задышал и сбавил ход.
Матвей внизу был в восторге.
– Слабакам на восхождении нечего делать!
– Чувствую невыносимую легкость бытия! – закричал Марк, и кубарем скатился вниз.
Бухгалтер Петр перекрестился и неторопливо полез вверх. Стал вспоминать, забыв о тяжести восхождения, как привез на машине на дачу свою большую шумную семью, и внуки с визгом разбежались между яблонь и кустов. И взобрался довольно далеко, чувствуя прилив сил от мысли о своей большой несокрушимой семье. Наконец, задохнулся, нащупал ногами кочку, по-хозяйски огляделся, и затем неторопливо слез.
– Включаю третью, легкую! – снова скомандовал Маг.
Марк перекрестил Матвея.
– Ну, пусть твой камень будет пухом!
Грузный Матвей стал взбираться по тропе Сизифа. Сразу стал задыхаться, сердце в груди колотилось. Странно, обычно взбирался по лестницам легко, а тут… Гора какая-то странная, тянет вниз, словно он инородное тело. В его голове мелькало: груз его судьбы совсем не поддерживается внушенной ему верой в нашу непобедимость, словно он отдал кому-то свою волю.
Матвей влез недалеко. Лампочки по бокам разгорелись так, что могли взорваться. И, как старик, он тяжело слез с горы.
За ним встал на тропу Юдин. В нем воскрес чистый задор юности, и почему-то от усилий у него внизу возникло сексуальное возбуждение. Он лез, не замечая напряжения, на вершину, как в светоносный зенит своих мечтаний, но вскоре задохнулся, стал вилять, взбираясь зигзагами. Огоньки лампочек по бокам весело мигали, и вдруг мстительно полыхнули светом. От увеличения расстояния он быстро измотался, и с шумом позорно скатился вниз.
– Переключаю на более низкий уровень усилий, – объявил снисходительный Маг.
Я снова начал подъем, уже не так было тяжело. И снова возникла отчаянная удаль восхождения.
За мной полезли мои напарники. Марку не удавалось догнать меня – легкость бытия обернулась непомерной тяжестью земного тяготения.
Лампочки теперь горели ровным светом.
Бухгалтер Петр ровно и размеренно лез вперед, не глядя, его смущал один и то же вопрос: куда мы лезем? Раньше все мы были на вершине, там все было ясно. А что там теперь? И вскоре махнул рукой.
– Этого камня мне не поднять. Пусть уж дети и внуки…
Юдин на этот раз полез вверх напрямую, но такой путь ему не поддавался. И он скатился туда, где благодушествовали те, кто смирился и занялся своим выживанием и успехом.
Матвей, снова отставший от всех, скатился туда же.
Мы с Марком упорно лезли вверх с нашим грузом судьбы, и, наконец, обессилели и остановились.
– Не горюйте! – кричал снизу самодовольный Маг. – С этой горы сыпались и вожди, и олигархи, известные писатели и
артисты, политологи и пропагандисты от журналистики. Никто из ныне живущих не дошел до вершины, кроме одного – российского математика Григория Перельмана. Он решил нерешаемую задачу – доказательство гипотезы Пуанкаре*). И отказался от приза в 7 млн. долларов, его замечали выходящим из магазина с кошелкой, видимо судьбы, идущего к маме.
Я знал, что не поднимусь со своим камнем судьбы к вершине, ибо всегда буду достигать ее, так и не охватив мир далее
горизонта. Не те мозги. Некоторые генетики утверждают, что расы и народности разные по интеллекту, за что толерантные люди обвиняют их в расизме.
Видимо, есть смысл в различии корней родословной людей. В среде Пушкина витал дух аристократизма – утонченного воспитания, обострившего восприятие всех передовых идей времени, идей истории, хранившихся в обширной библиотеке,
творческой вольности и дружбы в Царскосельском лицее. ____
*) Знатоки пишут: «На языке, понятном несведущим в математике, это означает, что, если вы, например, опояшете одной резиновой лентой апельсин, а другой – булочку и сожмёте их, ленты будут вести себя по-разному. Лента на апельсине станет сжиматься, не разрываясь и не соскакивая с поверхности. Лента же на булочке либо разорвётся сама, либо разорвёт булочку. Это различие многое говорит о структуре самого пространства». Но я и этого не понимаю.
Курчавого подростка окружали великие люди.
Символ обороны Ленинграда Ольга Берггольц завидовала таким аристократам духа и их интеллектуальному окружению.
А в моих провинциальных корнях были бежавшие на край света озлобленные каторжане, и в детстве меня учили только общепринятым шаблонам, не дающим ничего. Я видел только тоскливую даль океана, стоя на берегу. И все-таки что-то перепало в мою душу от океана.
Такова участь рядовых талантов и графоманов. Гении рождаются редко. А кто-то срывается с середины горы вслед за упущенным камнем. И внизу, отряхнувшись, успокаивается – все равно не дано взобраться на вершину! – выходит на службу Системе, изображает преданность, подлаживается, и в груди теплится: прикупить особнячок в Подмосковье для все увеличивающейся семьи, или домик во Франции, и высокая зарплата. Куда еще карабкаться?
9
Я иронически относился к урокам Мага. Он не мог дать ничего нового. Давно прошло время, когда я, как акын, все, что видел, о чем читал, о том и пел.
Судя по дневникам, в моей томительной жизни было немного действий, поступков, в основном маленькие озарения при чтении множества книг и статей. Старательно записывал в дневник все, что читал и видел, игнорируя не существенные для меня, отчужденные мелочи быта, а только мысли общественных деятелей о больших событиях или великой литературе тех времен. Поглощал и другие книги, не добираясь до высших смыслов (может быть, там их и не было). Надеялся, что когда-нибудь впоследствии это выстрелит моими собственными могучими метафорами судьбы человечества, трепетно идущего в неведомые катастрофы вселенной.
Мне мир закрыт – души неоцененностью,
Так в дело вник, что страстью прикипел,
Но страсть моя опасна душам темным,
Хоть бескорыстно пуст ее прицел.
Но прихожу в мой дом – безбрежно ясный,
Мои причуды – часть его души,
На книжных полках – мир до дна распахнут,
И верю: домом снова стала жизнь!
И так легко – лишь трубку телефона
Сними – в себе доверье ощутить,
И голосам друзей, в нетерпеливом звоне,
Сказать, как тосковал без веры их.
Намагничивался собственными афоризмами-озарениями, выработанными чтением классиков и когда-то запрещенной литературы и философии. И летал в чем-то нерациональном и внесоциальном. И это внесоциальное всегда есть, неизменно, как неизменна потребность выживания и счастья.
Правда, были командировки, даже за границу. Но и там, вне привычного времени, в новизне не было острых ощущений, требующих решительных поступков.
Я понимал, что нужны не мои выдуманные идеи, открытия должны случиться в самой жизни, в ее материале, там глубинная истина. Взглянуть в самую ее глубину, и моей тревоги и боли.
Но обычно впадал в ступор, не поднимаясь выше обыденных забот, щенячьих восторгов и влюбленностей, мелких обид, хотя призывал себя: живи судьбой, а не пощечиной!
Слова оставались ватными. Исчезала внутренняя боль, из которой должен смотреть в бесстрастный мир. Натурализм погубит жизнь!
Это был тупик, потому что исчезало острое неприятие застывшего существования. А ведь я – у обрыва! Вот-вот рухнет все! Мироощущение – это страсть. Когда возгоняешь эмоции до предела, с высоты которого возникает четкое видение мира.
И во мне возникало страшное одиночество. В сингулярной точке – самом глубоком, невыносимом одиночестве, откуда взорвалась вселенная, взлетая в немыслимую свободу.
Я смотрел на размеренную оптимистическую деятельность Корпорации, как на нечто внешнее, видя ее как натуральную картинку, с тем же состоянием оптимистичности. Словно смотрел кинофильм, забывая о психологии режиссера, технологии создания изображения на экране. Во мне был тот же оптимизм тупости. Фотографический взгляд, а не шекспировская судьба жестоких или вялых людей, сумрачного мира.
И находил выход! К сожалению, только в мыслях. В прошлом я был глуп, восторжен в лохмотьях нищеты, не желающий ничего, кроме солнечного света и чудесной податливости женщин.
Я должен был выйти из слепого себя, увидеть со стороны, то есть осмыслить ничтожество моих поступков, свою безучастность, ожидание неизбежного конца. Выкинуть из головы всю горечь, которой не существует в широком мире. Видеть себя целиком – в отстраненном взгляде со стороны, чтобы понять суть событий, а не меня отдельного. С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий. И вдруг прояснялось: мой офис не рационально конкретный, а это – мир разобщенных желаний и надежд, молодое чувство своего бессмертия, и тягота холодных отношений, одиночества и страха смерти, и мы вместе возобновляем ежедневно этот пустой круговорот. В том ведомстве людей – невольный пропад в ожог обид, тщеславие удач.
Люди – это моя душа, мои состояния, а не нечто огромно совершающееся стороннее. Во всех есть трепет и озарение изначального чуда жизни, подъемы и спады. Это люди, с их порывами к счастью, в борьбе с холодным катком отчуждения. Стоя перед бездной – куда идти? – люди выбирают свое исцеляющее. Путь судьбы – в неизвестное, в тревоге и восторге новизны!
Я начал осознавать, что искать выход нужно не в абстрактных порывах, а в гораздо более сложном, чем моя идея ухода в безгранично близкое. В том, что происходит на самом деле, в самой запутанной жизни, сизифовом камне, как говорит Маг, который надо тащить вверх бесконечно. Прозрения должны исходить из сизифова груза жизни, а не уноситься в абстракциях "Прекрасной дамы" молодого Блока или символах "Серебряного века".
Мышление – субъективно. Вся истина – из голов. И все законы, установления – конвенциональны. Но как родится объективная истина? В логической структуре бытия? Только точная фиксация реального состояния всех сознаний – и есть знание. В определенное данное время в данном месте вселенной. И нужно иметь идею мира, практически научную, выводимую из мечты народов о близости и доверии, то есть свободы энергий вселенной.
Я стал умудренным и чувствующим время, бесстрастно скептически отливающим оценки, глядя со стороны. И при этом с подлинной болью.
Хотел писать о пережитом, но страшился взять в руки обжигающее перо, выворачивать настежь горькую память. Страшился воспоминаний. Да и жена возненавидит за то, что собираюсь выворачивать наизнанку нашу с ней жизнь.
____
Все изменилось с тех пор, когда жена заболела какой-то психической болезнью.
У нас не было детей. Для женщины это всегда боль, пускай вокруг муж и подруги, у которых все же есть дети. Прошло много лет, но мы с женой не могли говорить об этом. Она думала о будущей старости, когда некому будет подать воды.
Когда она видит счастливые семьи вокруг, детей в школе, их свадьбы, то не может не думать о своем одиночестве. Вспыхивала радостью от прикосновения к чужому ребенку, следила за его физическим ростом, появлением первого пушка на губе, следила за карьерным и духовным ростом, пусть издалека.
Но, странно, не могла видеть по телевизору хор детей в школьной форме, или катание на льду девочек и мальчиков. Может быть, потому, что мечтала, как будет учить этому своего не родившегося ребенка.
Когда я у телевизора радостно кричал ей: «Посмотри, какие прекрасные девочки танцуют на льду! она порывисто исчезала в другой комнате, и там плакала. Я понимал, насколько виноват перед ней, и смотреть дальше было уже невыносимо.
Сейчас я стою на перепутье, как Сергей Довлатов, который, будучи здоров и счастливо женатый два раза, не сидевший, ощущал себя на грани физической катастрофы, с чувством жизненной непригодности. Я, не умевший ободрить близкого человека – на краю трагедии, какая может быть у человека, или на краю взаимоуничтожения народов, похолодания планеты.
Теперь мой опыт обособился, могу его сторонне анализировать. Чехов писал, когда в его памяти просеивалось типичное. Типизировать – значит, мыслить глыбами реальности, глыбами вселенной.
В отличие от других, мой тип характера – чувствовать трагедию жизни. Есть ли этому существу место в нашем оптимистическом существовании?
Мне бы хотелось выяснить, откуда взялся такой тип.
10
Мы с моими партнерами спорили, доходя до полного саморазоблачения.
– Как ты можешь агрессивно выступать за войну? – искренне удивлялся я Матвею. – Во время, когда от одной соломинки загорится весь мир! Самое доступное и пошлое – экстремизм. Экстремисты – это лодыри истории.
Матвей медленно краснел.
– Это что же, сдать все позиции? Вы, либералы, уже сдавали Россию во времена Горбачева и Ельцина.
– А где ты был? Лежал на диване?
– Я не умею.
– Ты свое неумение отдаешь другим, которые еще как воспользуются твоим неумением!
Марк усмехался.
– А, ведь, только что принимал позицию Мага.
– У каждого есть свое мнение, – терялся Матвей.
Несмотря на то, что мы взбирались на гору Сизифа высоко, он мог непринужденно сорваться вниз, словно от него вмиг отлипало все.
– Ты очень быстро превращаешься в постмодерниста.
– Какого еще мудиста?
Все заржали.
– В того, для кого истина относительна, и правды не существует.
– Это противоречие в его натуре понятно, – сказал Марк. – Когда он в массе – то уверен в своих убеждениях, а когда остается в одиночестве, побиваемый железной логикой – сразу и постмодернист. Лживая натура!
– Но, но! – взорвался Матвей. Его агрессия снова вернулась, словно не попадал под обаяние Учителя.
Марк обернулся к Юдину.
– Вот кто по-настоящему исповедует мудизм! Ему все равно, кому служить.
Юдин дернулся, как будто его в чем-то уличили.
– Я журналист. Отражаю жизнь, как она есть.
Он одинаково относился ко всем убеждениям, то есть, объективно. Эта позиция давала возможность скептически видеть суету людей.
____
Маг озадачил нас:
– В вашей истории решается один и тот же вопрос Гамлета:
Быть или не быть, вот в чем вопрос. Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть. Забыться.
Матвей набычился:
– Русские не сдаются! Умрем, забудемся, но и их пронзим шпагой.
Марк вмешался:
– Кто решает, народ, – сопротивляться или умереть? Он озирается, ничего не понимая, пока не схлопочет по голове. Еще Пушкин негодовал: «Паситесь, мирные народы…», и Лермонтов: «И вы, мундиры голубые, И ты, послушный им народ». Гоголь видел в народе нечто фантастическое. Чехов в повести «Мужики» сочувствовал народу, брошенному в нищету и выживание, кому не до культуры. Бунин в "Великом дурмане" писал: что это за вековая вера в народ, идеализация того, что эгоистично, страшно и трагично? Горький же глубоко презирал хитрожопый народ «себе на уме», искал достоинства в бомже Челкаше, и увидел поднявшееся достоинство в революционерах-большевиках, впрочем, в своих «Несвоевременных мыслях» разочаровавшись и в них. А индивидуалист Набоков в своем презрении к "человеческой массе"? А современник Владимир Сорокин? Продолжил метафору гоголевского странного народа – горбоносого мужика, который выписывал "восьмерку" у носа подростка длинным пальцем со стремительно заточенным ногтем, вызывая ужас: "Будешь орать – на ноль помножу".
– И что, все великие презирали? – огорчился Матвей.
– Не так однозначно. Тот же Гоголь видел в народе чертей, хотя в то же время любил домашнюю его патриархальность, Лев Толстой разглядел идентичность народа во время нашествия Наполеона. А в «Тихом Доне» Шолохова обручи в бочке идентичности распались, и она развалилась. У Андрея Платонова снова обручи наколотили на бочку большевики, и народ массово стал вымирать, с тоской глядя на угасающее сияние коммунизма.
– И ты так же думаешь? – возмущенно спросил меня Матвей.
– Кто виноват, – тоже спросил я, – что в Германии вырос фашизм? Отчего фашистский народ поклонялся Гитлеру? Помните: "Радость – в силе!" Поклонение здоровью, каждому – по фольсквагену «жук», современные дороги. Диктатор отделил истинных арийцев от чужеродных евреев и других недочеловеков, возбудил массовое тщеславие и превосходство, сулил для своих огромные чужие пространства, фазенды каждому немцу и достаточное число рабов.
– Ну, и что?
– Это и определило современное понимание народа.
Юдин оживился.
– Никогда в истории не было столько доносчиков. Народ был поделен поровну: на вертухаев и жертв.
Марк коротко глянул на него.
– Некоторые и сейчас носят в себе то и то.
Я сформулировал сомнительную мысль:
– Сейчас в литературе народ предстает в виде страдания отдельной личности – в тревоге перед будущим.
– А как же быть? Сваливать? – испугался Марк.
Маг прервал наши споры:
– Кто-то сказал: литература обманула нас, исказила реальность, привела к бедам. Интеллигенция искаженно видела народ-богоносец, как что-то мистическое, а на самом деле он состоял не из Каратаевых, и жестоко отомстил, и ей, и себе. Выродился в озверелую толпу, не помнящую родства. Эмигранты писали: «Почему в России провалилась буржуазная революция? Потому что темную невежественную массу Керенский принял за зрелых и развитых людей, охлократию за демократию». Страшно думать, что собственный дед разрушал, и вот ищут врага на стороне.
– Литература была разной, – обиделся я.
– Литература и искусство на самом деле не воспитывают. Они просто пополняют духовные ценности человечества. А мы воспитываемся на них. Войны же идут по другой логике, чем влияние искусства. Чуть задел в воздухе крыло боевого самолета "партнера", и возникает лавина, ее не отвратить искусством. Может быть, войны – по вине тупых служак, которые ничего не читают.
– Но все сейчас не так, произошел сдвиг, – продолжал он. – Раньше было иное представление о патриотизме: человеку внушали, что он отвечал за все, за народ, трудился на благо, правда, той тоталитарной эпохи. А теперь люди ощутили, как падают цепи скреп. И уже лихорадочно ищут: кто, кроме близких, может объединить, увести в общность любви? Ваша интеллигенция – это передовая прослойка народа, она должна вести народ. Нельзя ей отказываться от контакта с народом. Нужна общность и родство с ним.
Матвей спросил:
– Почему вы все клоните в литературу? Хотите сделать из нас поэтов?
– Это про вашу душу! – рассердился Маг. И смягчился.
– В нашем разговоре много скрытых цитат. Их уже не надо закавычивать – это бесчисленная опадающая листва слов – перед похолоданием вашей планеты.
В общем, мы его зауважали, и стали побаиваться. И с этого урока стали называть нашего Магистра Учителем.
***
Вечером мы не спали.
– Что скажете? – спросил я. Марк скривился.
– Да как-то… Что-то со мной происходит. Как будто на шахматной доске ума перемешались все фигуры. Не могу разворошить прежние смыслы.
– А я ничего. Все это знал, правда, рациональным умом. А тут, вроде, оживило. Короче, появилось вдохновение.
К этому времени во мне открылся какой-то клапан: беспрерывно мелькали прозрения.
Матвей был раздражен, тяжело ворочал в кровати свое большое тело.
– Разбудил, гад, наши души! Я вошел, как это… в экзистенциальное одиночество, а в радость так и не вырвался. Только жажда гложет. Раньше все было ясно, а теперь не знаю. Где моя прежняя безмятежность?
Марк серьезно сказал:
– Ничего, скоро у тебя все восстановится. Как только включишь телевизор – как рукой снимет.
– Что ты имеешь против моей устойчивости? – огрызнулся тот, и продолжал ворчать:
– А сам хлюпик с выдранной бородкой. Нет в нем ничего мужественного. Бабы таких не любят.
Меня что-то задело.
– Бабы дуры, ищут сильных самцов с буграми мышц во времена насилия и драк, как сейчас, так им легче защититься. А в нормальное время любят умных и интеллигентных.
Бухгалтер Петр непривычно колебался.
– Когда враг христиан Савл услышал неизреченные слова Иисуса, которые человеку нельзя пересказать, то без колебаний пошел с ним. И стал святым Павлом. Наш Учитель, конечно, не Иисус, но может. Ой, как может.
Юдин беззаботно валялся на кровати, как всегда, держа в руках ручку и блокнот.
– Неужели вы ему верите? Все это слова, слова… В нем есть что-то скрытное. Чего он, все-таки, от нас хочет?
– Тебе не понять, – холодно сказал Марк.
Мы ворочались, сна не было. В головах роились какие-то промельки надежд, казалось, все теперь пойдет не так.
