Федор Федорович Метлицкий
Путь Сизифа
11
На следующем уроке мы сидели сонные, хотя в тумане недосыпа играли веселые зайчики.
Учитель стал экзаменовать нас, выясняя отношение «нашего внутреннего» к происходящему за окном, в реальности. Матвей спросил:
– Вы об агрессивных действиях Запада?
И в нем поднялся гнев.
– Пиндосия гадит! У них там такая же жажда победы демократии, как у большевиков победа социализма во всем мире. Они за мир, но когда их демократия победит.
Юдина тоже прорвало:
– Они всегда подставляли Россию!
Марк развеселился:
– А вы – разве не те же большевики?
– Вот вам пример зомбирования, – добродушно сказал Учитель. – Зомбированы россияне – недоброжелательностью к опирающимся на силу Штатам, и американцы, намагниченные враждебностью к агрессивным русским.
– С приходом информационных технологий, – говорил он, – мир затопила, как всемирный потоп, так называемая пост-правда. Человечество изовралось до такой степени, что куда-то уплыли истина и объективность, и стали господствовать "фейки" телевидения и Интернета. Эту эпоху записные ученые назвали "пост-" и даже "пост-постмодернизмом". Вранье стало определять, жить людям на планете, или нет.
Матвей забылся, в нем разгоралось праведное негодование. В последнее время травля нашей всесильной Корпорации, пронизавшей всю жизнь страны, усилилась настолько, что, казалось, отвязали свору собак масс-медиа, которые буквально набросились на оставшуюся одинокой жертву.
Со стороны окруживших нас врагов раздавались такие страшные апокалиптические проклятия и разоблачения в крайних низостях в наш адрес, каких не было во всей кровавой истории. Нас обвиняли в желании отхватить куски территории в Прибалтике, и саму Украину (хотя было только присоединение ее части к нам, по горячему желанию жителей). И даже в средневековых отравлениях, правда, своих же "предателей", но на их территориях. А что стоят обвинения в агрессивных действиях по всему миру частной военной компании Вагнера, хотя никто ни одного нашего ландскнехта не видел? А кибератаки на демократическую партию, на выборы в разных странах?
С нашей стороны, наоборот, разносились по медийному свету жаркие прямые обвинения в стремлении врагов завоевать мир и его ресурсы путем распространения демократии. И гордость за наше асимметричное оружие, способное победить их в сто раз превосходящую силу.
Естественно, мы влезли в окоп мобилизации, откуда каждый независимый гражданин видится подозрительным и слишком непредсказуемым. Но это временно, пока не победим.
Матвей недоумевал, как его приятели не понимают, что играют на руку тем, кто окружает нас ракетами? Влияние либералов! Все либералы были у него на одно лицо. Какой-то тип, явный либерал, поджег двери здания наших Органов, прибил собственные яйца на Красной площади, и убежал за границу. А там его посадили – за поджог двери банка.
При этом он не причислял к таким либералам нас с Марком, мы были свои.
____
Однако мои напарники сомневались, что возможна настоящая мировая, а не гибридная война. Кто-то пугался:
– А вдруг заденет крылом самолет партнера – и капут всем?
– Вы что? – горячился Марк. – Сейчас никто не хочет ядерной войны! Дразнят друг друга, показывают языки.
Я думал о неподъемном камне Сизифа.
– Вы не осознаете опасности, и своей беспомощности.
Юдин сказал своим бесцветным голосом:
– Если сотня миллионов будет убита, жизнь не прекратится. Нужно только пережить первый шок.
Глаза его забегали.
Даже спокойствие бухгалтера Петра было поколеблено.
– Может быть, само совершенствование военных технологий дойдет до такой степени, что все умы вдруг осознают: воевать нельзя, никто не останется жить. И войны отомрут.
– Но это не будет выходом людей на вершину понимания, – жестко сказал Учитель. – Это – лишь животный страх.
12
Учитель спросил Матвея:
– Наверно, вы верите в Бога?
Тот оскорбился.
– Я это прошел. Но верю в лучшие порывы.
– Разве вы знаете, во что верите?
Он повернулся к нам.
– Кто знает, откуда в человеке возникает творческий порыв?
– Как откуда? – удивился Матвей. – Есть талантливые люди, гении.
– Вы уже объясняли, – тоже удивился Марк. – Из одиночества.
Остальные затруднились с ответом.
Учитель значительно помолчал.
– Представьте, что вы совсем одиноки. Нигде родного! Такое возможно в реальности. Но я говорю об экзистенциальном одиночестве, а не из-за отсутствия общения. Это свойство человека, данное природой – экзистенциальная тоска одиночества, чувство «оставленности», как говорят философы. Отсюда возникает жажда близости с миром, любовь. Человек – социальное животное. Чем больше он одинок, до страдания, тем ярче потребность понимания и любви. По Достоевскому, искупительная очищающая сила страдания. Преодоление страдания возможно только любовью. Это и есть источник творчества, озарение и прозрение чего-то самого исцеляющего.
– Представить-то можно, – сказал я. – но что толку? Разве это приведет к всеобщей любви?
– Бог создан в древности из отчаяния обездоленных, бьющихся во враждебном мире на грани жизни и смерти. Живое не может выжить, будучи одиноким, жить для себя. Это значит не продление, смерть. Даже в животном мире, где борьба за выживание, одинокие "шатуны" не живучи, их не принимают в трайб.
Учитель вдруг замолчал, глаза его увлажнились.
– Нет ничего горше, чем затеряться вдали от дома.
Мы глянули на него с удивлением.
Марк сказал растерянно:
– У меня никогда не было одиночества! Даже если свалю, то мир информационно связан, не то, что в древние времена, когда весть можно было переносить, только трясясь в телеге. И у меня есть порывы, не знаю, творческие ли.
Матвей всматривался в себя.
– Во мне тоже нет никакого одиночества. Только ровный оптимизм, я ощущаю себя вместе с народом.
Учитель опомнился и продолжал:
– Я хочу докопаться до вашего экзистенциального одиночества, чтобы вызвать потребность творчества. Так что такое творческое озарение? Это свойство сознания, откуда исходит, в том числе, и религиозное чувство, абсолютизирующее вознесения духа.
В его руках оказался какой-то гаджет, вроде бук-ридера, или "читалки".
– Духовная история постоянно находится в экстазе, религиозном или переходящем в мягкотелый гуманизм. Вся литература и искусство говорят об этом. Еще в древности во взгляде в «бездну» была надежда уйти от жестокости реальности в иное божественное, что воплотилось в религиях. В начале девятнадцатого века французский писатель Гюисманс, тяготясь "развратом" его времени, слушал в церковных соборах древние песнопения, где выстанывают молитвы крестьяне, принесшие в храм свои нищенские мольбы с последней смиренной просьбой о спасении.
Он включил кнопку «читалки».
– Глухие подземные аккорды органа, доходящие до самых основ, и летящие отроческие голоса, проливающие во мрак лучи рассвета, готовые сломаться… – он заглянул в «читалку» – «до невыносимости затачивали стенания, до нестерпимой боли доводили соленые слезы, но они же внушали и какую-то хранительную ласку, бальзамическую прохладу, очистительную подмогу, как от благовеста на рассвете». Рокотала покорность мужских голосов, молящих Бога о снисхождении, остановившись в изнеможении, выронив, как тяжкую слезу, последние слоги. "Но мольба не сорвалась, не упала на землю, не ударилась об нее, подобно капле, а словно из последних сил поднялась и взметнула к небу клич тоски развоплощенной души, нагой в слезах поверженной перед своим Господом… Это возвышенное прошение, – вчитывался он, – разрешающееся в рыданиях в тот миг, когда душа голосов переходит границы человеческого.
– Гюисманс любил старые распевы – "монотонную обнаженную мелодию, воздушную, но вместе с тем и замогильную, торжественный клич скорби и восторженный – радости, эти грандиозные гимны человеческой веры, некогда пробившиеся в храмах, подобно неудержимым гейзерам, как будто из-под самых подножий романских столпов". Это были совсем другие песнопения, чем современные ему гундосения жирных попов и нестройное подпевание невежественных молящихся. Та боль подлинная, – отчаявшихся простых крестьян, она выстанывала безнадежную скорбь всего человечества.
Нас, завороженных, и вправду пронзили до дрожи галлюцинации глухих, доходящих до самых основ подземных аккордов органа, из-под которых брызгали речитативом летящие отроческие голоса, проливающие во мрак лучи рассвета. И мы тоже заплакали, моля о прощении и заступничестве.
Учитель вернулся в реальность, отрезвив нас.
– Что нам этот католический мистик? Но почему так проникают в душу его метафоры, уводящие в суть подлинных переживаний обреченных на смерть первых христиан? Под-лин-ное – это быть "под линем", пыточной веревкой. Тогда и выпрастываешь правду. Первый плач народных масс о лучшем будущем, открытый в хоралах христианства, – это творческое восприятие религии.
Чем же так сладка поэзия религиозных гимнов у Гюисманса? Почему забываются мысли о будничности смерти? Что исцелит? Эта драма была во мне с самого начала. Я знал, что есть исцеление душевное. Какое?
И был впечатлен. Гюисманс видел Бога эстетически и метафорически, не так, как, например, талибы. Те уничтожали памятники, потому что смотрели на мир не исторически, а иначе. Для них человек не растет, что-то познавая, а служит идеалу – Аллаху и пророку его.
Религии позже переходят в мягкотелый гуманизм, а потом – в возносящий космический путь человечества.
После перерыва Учитель бодро вернулся к прежней мысли.
– Как вы заметили, я привожу много примеров из литературы, потому что в ней выражено человеческое больше, чем в рациональных науках. Наша внутренняя жизнь – главное течение исторической жизни, а социальная, политическая жизнь – лишь одна из частностей (1/1000 существования). Не будем распыляться на всю мировую литературу, которую вы не знаете. Например, знакомое вам "Слово о полку Игореве" высветило из тьмы веков иконный лик и потаенную душу древнего славянина, и мы теперь знаем, как мало отличается от них наша интимная душа.
Всегда были пророки, прорывающие завесу слепой жажды выжить и преуспеть. Они вникают в темную бездну человеческого сознания, колесики и винтики механизма вселенной, добираясь до пояса астероидов Койпера, и даже до края мультивселенной. За что их и распинают на кресте, сбрасывают с накатов колоколен. Всемирный колумбайн и буллинг. Но только таких людей запоминает человечество.
Матвей угрюмо спросил:
– Почему же литература и искусство не предотвратили самой страшной бойни двадцатого века? Не научили ничему?
– Почему же, вы стали другими, не заливаете свинцом глотки врагов. Да и врагов теперь называете партнерами. А гуманизм прежней эпохи оказался иллюзией, уже не годится для наступающего времени. Титанизм героев, психологическое изображение человека с борьбой и преображением, уходит. То была великая идея гуманизма. У Уитмена был титанический дар воспевания безграничных возможностей человечества. Но эта убежденность оказалась ложной. Сейчас титанов нет. Наступило возвращение к человеку нормального масштаба. Изображение характера уходит в глубину, в медленное течение, над которым бушует пена времени. Человечество само создавало кумиры, традиции, обычаи, никто другой извне. И так же расстается с ними, с кровью и разочарованием. Новое будущее изменит вас, вашу личность, но останется неизменным порыв к всеобщему спасению.
Учитель перешел к современности, монотонно волхвовал:
– Ваше человечество живет в ощущении опасности, гибели его судьбы. Страны защищают себя – от нехваток пищи, энергии, топлива, от систем насилия, терроризма. Хотя в тоже время не хотят защищаться от собственной дегуманизации, может быть, и предчувствуя себя иными. И нынешняя грубость искусства – отражает эти смертельные опасности.
И запел речитативом, как рэпер:
Мир устал, огрубел от смертельных угроз.
Закрывается сканерами аэропортов,
Чтобы все, чем живет, террорист не унес
В рай, желанный ему – неизвестное что-то.
Я начал ощущать звенящую струну его чувства, ставшую моим открывшимся простором пути человечества. И оказался на вершине, и увидел все. Так бывает во сне, когда мозг освобождается от напряжения и наслоений дня, и вдруг исчезают все преграды, и открывается суть мироздания, словно выходишь в иные измерения, о которых не догадывался.
Не помню, когда, мы снова вернулись в реальность. Учитель уже был обычным, лысый, с морщинами на лбу и редкой бородкой.
– Итак, что вы ощутили?
Марк сказал:
– Течение, вернее, сквозняк времени. То есть, освобождение из пут времени, близость бытия.
– И я, – промямлил Матвей. – Что-то такое, божественное.
В нем еще играл протест.
– Но я чувствую это всегда, когда читаю книжку. Переживаю вместе с героем. Зачем меня этому учить?
Учитель строго посмотрел на него.
–Девяносто процентов людей читают для развлечения, кому лень взбираться на вершину, чтобы открылся мир целиком.
Я старался сформулировать.
– Ваши фразы возбуждают меня до озарений, и вижу уже иным то, что пережито мной. Но, мне кажется, другие снаружи хоть и услышат мои слова, но увидят только пепел моих чувств.
– Беда не только в этом, что вас не поймут, – вздохнул снова Учитель. – Видите, вы можете оказаться на вершине только мгновение, ведь, творческое озарение быстро проходит. Но проходит минута, как вы написали, окрестность уже вновь тускнеет в загадочном осложнении, в равнодушии толп снова трудно душе. Это происходит и с гениями. Каждый вдохновляется по-разному. Из какого сора растут стихи? Шиллер нюхал абрикосовые косточки. Есенин напивался. Пушкин грыз гусиное перо, лежа на подушке. Агата Кристи вдохновлялась, лежа в ванне. И мир становился, как цветной туман. А буддистские «мудры» содержали вдохновляюще-оздоровительный эффект – в движении пальцев.
– А дальше что? – тупил Матвей.
– Отлетав в солнечных облаках озарений, творец потом становился меж всех ничтожных мира, быть может, всех ничтожней.
Он оглядел нас:
– Да, ничтожным. Только не таким, как вы.
Мы обиделись.
– А как у вас? – спросил Марк.
– У нас творческие озарения постоянны, – твердо сказал Учитель. – Там, где я работаю, достигли постоянства в озарениях, переходящих в пророчества и научные результаты.
– Шутите? – съязвил Марк. – Как это можно все время напрягать башку? Она, ведь, лопнет.
– У нас головы не такие слабые. Кстати, у нас собрана библиотека, похожая на погибшую Александрийскую, – умников из всех концов света. А в ней сплошные озарения и открытия, на определенных уровнях развития вселенной. И они будут всегда, ибо истина неисчерпаема.
– А где это – у вас? – спросил Матвей.
Тот загрустил, глаза его заблестели.
Мы деликатно замолчали.
***
В спальне нашего механически доброго умного дома мы переживали случившееся. Обычно замкнутые или повернутые одной приятной стороной на людях, мы после бесед с Учителем как будто утратили защитные оболочки и обнажились. Все стали нервными и раздраженными. Мы вглядывались в сингулярную точку одиночества внутри, энергия которой так и не привела к счастью.
Зачем он разворошил наши души?
Я думал, почему сижу как пень, ничего не делаю, чтобы спасти жену от депрессии? Даже не предложил взять ребенка из детского дома.
Матвей тихо плакал под одеялом. Ему казалось, что в нем, как в персонаже "Идиота", раскаявшемся под влиянием князя Мышкина, одновременно засела мыслишка, не выпросить ли у того 250 рублей на пропитие. Или желание нагрубить Учителю, открывшему ему тревожную бездну, приподняв завесу обычного благодушия.
Он перестал быть добродушным балагуром. Что это было? Почему забыл о где-то оставленной семье? Чем заменил, задвинул это самое чистое в душе? Что я наделал?
Вдруг он понял, что нет у него другой родины, кроме семьи. Стал думать об оставленной семье. И неожиданно затосковал по своей толстой жене, которую считал коровой, жующей сено. Ну, и что? Сама женщина – это часть всемирного порождения светлого потока живого – куда? В вечное дление, а не в катастрофическое разрушение в конце.
И это ощущение не дает видеть в ней только жадную к вещам толстуху, с которой не о чем говорить. Бессознательно она знает нечто такое бесценное, чего не знает мужчина. И это настоящее, несомненно, откроется в ней в будущем, когда пройдет молодость.
Что же теперь делать? Надо возвращаться, и сделать все, чтобы загладить вину.
В голове же Марка мелькало: а не пуста ли его жизнь? Не родился ли он таким, бродягой? И почему так зол на "патриотов"? Он уже понимал свою беду: жил в иллюзии вечной молодости, посвятившей себя борьбе за справедливое общество. Витал где-то сверху, боясь тронуть пустоту в своей душе, не наполненную настоящей полнокровной жизнью, семьей и детьми, что сделало бы его путь Сизифа страшно тяжелым, но единственно правильным.
Он неожиданно признался мне в том, что раньше отрицал:
– Неразвитость невозможно устранить насильно. Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Это Герцен сказал.
Бухгалтер Петр кряхтел под одеялом, что-то неотступно тревожило его в сегодняшнем дне. И чем больше он слушал Учителя, тем больше запутывался, и был в тревоге за будущее, не за себя, а за детей и внуков.
А Юдин записывал: «В нашем стартапе идет промывание мозгов. Да, это попытка разрушения нашей идеологии, основанной на героизме и жертвенности народа, защищающего родину. Здесь не важен подвиг генерала, облитого фашистами ледяной водой на морозе и ставшего памятником изо льда. Говорят, это фейк. Или мужество младшего лейтенанта полиции из Дагестана, плененного боевиками террористического подполья, который остался верным присяге и убит выстрелом в упор. На наших уроках мужество разжижают сомнениями в народе».
Он сочинял грандиозный проект укрепления единства народа.
13
– Вообразите, – начал Учитель свой следующий курс. – Вы приобрели щенка, и между вами возникают отношения, привязанность, до занудства, и надо кормить, беречь от улицы, и все время беспокоишься о его здоровье, то есть любишь. И странно ощущать в себе эту серьезность ответственности, и не можешь иначе.
Мы ощутили тепло, представив беззащитного щенка.
– Так что такое ответственность? Как она возникает? Великий Лотман говорил: история – не закономерна. Она состоит из выборов. Выбор – это и потеря. Свобода – не осознанная необходимость, иначе не было бы и выбора. А с выбора начинается ответственность.
– Как это – не осознанная необходимость? – возмутился Матвей. – Когда входишь в наше выбранное страной русло – уже не надо никаких других выборов. Свобода ваша – это нестабильно, и там нет желания стабилизироваться.
– С выбором можно и ошибиться, – поправил приятеля бухгалтер Петр.
Марк тоже обиделся.
– Значит, запрещаете свободно вдохновляться жизнью? Отрицаете то, о чем сами говорили.
Я внес свою лепту прозрений:
– Часто люди делают выбор наобум. Только немногие могут делать выбор, и тут же менять его на лучший. Это художники, которые сомневаются, добиваясь чего-то окончательного. У них может быть одновременно множество выборов, как в квантовой механике.
Учитель разъяснял:
– Да, все в тревоге за будущее, но каждый идет своей дорогой. Ответственность бывает разная: сильная и слабая, погуще и пожиже. По отношению к семье – очень сильная.
– Есть такие родственники, – прервал Марк, – что ради наследства уморят.
Я злорадно добавил:
– И спихнут на других заботу о больном неопрятном родственнике, вампирически забирающем кровь близких своими жалобами.
Матвей и Юдин неприяно сморщились.
– Я не о «шатунах», как у вас говорят, – сказал Учитель. – Ответственность – это когда чувствуешь постоянную тревогу за близких, знаешь, что будешь чувствовать неизбывную вину – после смерти того, с кем прожил жизнь. Семья – это выход из тоски одиночества в радость жить, и возникновение жертвенной ответственности за родных. "Они бы вилами пришли вас заколоть за каждый крик ваш, брошенный в меня". Там свобода и квантовое множество выборов.
– Этого разве недостаточно?
– Увы! Любовь к близким – оттого, что и они любят, мы знаем друг друга всей сутью. Но когда все мы будем так знать один другого, как щеночка и всю нашу семью, способную быть обаятельной и глупой, кусаться и любить, – все станем близки. Доступно ли это? Да, если войдешь в положение других, поймешь, простишь и полюбишь их, воображением почувствуешь глубину в живом, как в себе. В этом смысл заповеди Христа.
– Это же Конфуций! Вы повторяетесь, – усмехнулся я.
– Все на свете повторяется.
Учитель стал задавать вопросы.
– Что такое родина? Место, где прожил жизнь и прирос к нему? Мифы и сказки про Ивана дурачка, кто хочет летать, но только лежа на печи? Русь – это наши церкви? Блоковская "разбойная краса"? Есенинская ива, глядящая в золото вод, в которых отразилась некая общая Русь? Это только эмоции по поводу родного края, рязанских раздолий.
Мы молчали размышляя.
– Я научу вас, как родину любить! – театрально вскинул он голову. – Для вас родина – это примерно то, когда фашисты добираются до твоего дома с подожженной соломой – и тут я утробно восстаю, "стреляю, и нет справедливее, справедливее мести моей". И это гнев зомбированных людей, которых принижали долгие столетия, которых, кажется, невозможно любить, а только жалеть.
– Согласен, это не фальшивое чувство, – сказал Игорь.
– Ответственность за родину, продолжал Учитель, – может быть такой же густой, смотря в какие времена. Например, во время величайших стрессов народа, как в мировых войнах.
– Свобода – в единстве! – торжествующе сказал Матвей. – А не в какой-то глубине.
Учитель глянул на него насмешливо.
– Да, но есть тут одна особенность. Раньше люди сурово шли на жертву. Падали на амбразуру – за родину. Была ли это ложная жертва – за какую родину? За тоталитарное государство? Только за себя и родню?
Матвей смутился.
– Не надо бы об этом говорить открыто. Можно нанести вред.
– Ну, ты и трус! – сморщился Игорь.
– А в застойные годы, – скороговоркой проговорил Юдин, – все успокоились и ожирели – где родина? Ау, нет ее, исчезла!
Учитель наблюдал за нами.
– Есть патриотизм, который вырастает не из личной ответственности граждан за родину, а внедряется в головы агрессивной телевизионной пропагандой. Эти всегда охотно бросятся в драку с готовностью погибнуть.
Матвей крикнул:
– Пусть так, но это – за родину! Умрут за родину.
Учитель глянул на него с сожалением.
– Есть много других граждан, с жиденькой ответственностью за родину. Они бы "за", но чтобы их не трогали. Сторонятся реальности, и в то же время в ней надо устраиваться, чтобы не пропасть. И есть – как инопланетяне в своей стране, уводят в оффшоры украденные миллиарды, видя родину только там, на золотом облаке.
– Это да! – вскричал Матвей. – Этих гадов надо лишать гражданства.
– Есть еще оптимисты, как я уже говорил, благоговеющие перед жизнью, в том числе певцы генерального штаба.
– И что нам делать? – спрашивал Юдин.
– Герой забытого производственного романа вопрошал, лежа в супружеской постели: "Что для меня дороже – жена или партия?" Боль за родину – это то же, что и за свою семью. Когда готов с вилами броситься на ее защиту.
Учитель почему-то вздохнул.
– Когда не любишь дом, то нет и родины. Да и за что ее любить? Тысяча лет прошло, а народ так же нищ и наг. Словно проклятие нависло над родиной. И по всей земле переселяются целые народы, бесконечные толпы беженцев, ищущих родину, то есть то, где приютят и накормят.
Марк был озадачен.
– А нужно ли, по вашему мнению, отвечать за родину?
– Больше того, за всю планету! – снова возбудился Учитель. – Вы уже знаете по фотографиям космонавтов, какая она маленькая и хрупкая в ледяном космосе. А научные прогнозы про опасные астероиды, смещение Земли с орбиты другими блуждающими телами…
Он остановился, удивляясь нашей беспечности.
– Вы даже на шаг вперед не смотрите. У Чехова была мечта об иной родине, которая будет через двести лет. У Франца Кафки – жуть нависающего над миром рока, из-под чего невозможно выбраться. И вот… – Он помедлил. – Их сингулярное одиночество вырывалось в боль за все человечество, ее хватило на весь мир. А многие, – он обвел пальцем нашу группу, – стали равнодушными, не испытывают боли "оставленности", заросли бытовыми заботами.
Учитель закончил очередное занятие, как бы сожалея.
– На моей родине нет людей, спрятанных в своей оболочке, и показывающих себя только одной, лучшей стороной. Мы все открыты и любим друг друга, как в единой семье.
Матвей игриво спросил:
– А где есть такая родина?
– Это далеко. Мы уже прошли ваш трагический опыт. Я давно в командировке на Земле, в вашей стране, и заразился вашим образом жизни, придется долго выздоравливать. Главное, что изучаю – следы духовности. Пополняю нашу Библиотеку.
Он стал рассказывать о своей стране, и мы впали в гипноз. Увидели вертикали, как на японских свитках, удивительных пейзажей некоего рая в переливающейся влажной зелени: голубые реки, струящиеся под обрывами, высоченные деревья, раскинувшие шатры ветвей в небе, – точно как на картинах средневековых художников. Изгибающиеся изящные мосты покоились на огромных каменных нежных ладонях.
Это была вертикальная страна. Даже тяготение, по понятиям землян, было перевернутым на девяносто градусов. На почти отвесных стенах гигантской горы, такой же неимоверно высокой, как потухший вулкан Олимп на Марсе (во много раз выше, чем самая высокая гора на земле), лепились дома, похожие на перламутровые раковины. Там жили сплошь и постоянно озаренные люди, они свободно взбирались и опускались по этим вертикалям. На вершине огромные толпы со своим грузом судьбы, легким как пух, взирали на открывавшиеся им перпендикулярно округлости планеты и безграничный океан космоса, наверно, внимали всему мирозданию.
Голубая кремниевая долина Учителя располагалась у подошвы Олимпа, закрывающего все небо. Олимп и был полигоном, куда не спеша всходили ученики, с камнями судьбы, легко неся их тяжесть.
Учитель смахнул слезы.
– Даю вам перерыв на неделю. Надеюсь, в ваших душах прибавилось тепла.
