Федор Федорович Метлицкий
Безлюдная земля на рассвете
13
Все оказалось сложнее, чем я думал.
Когда гражданин оставался один в своей келье, истощенный работой, чувство расположенности уходило, просто потому, что человек застывал, уходили эмоции. И наступало животное состояние, жизнь потребностями тела.
И тогда возникали разнообразные сомнения. Что такое наша работа? Какого черта перед глазами это будущее, куда надо стремиться, на что работать? Есть ли у нас вера в остатки человечества, могущие выжить вместе?
Да и во мне все застывало от дневной усталости, и бродили сложные мысли, возникало сомнение в моих надеждах. Это была усталость, но другого рода, чем во времена, когда мою экологическую организацию топтали те, кто признавал только прибыль. Я любил свою новую работу – она соединилась с моим стремлением в нечто, подобное первозданной заре.
В соседней келье Трансформер закричал во сне, словно увидел что-то ужасное. Я ворочался в постели, пытаясь возбудить в себе желание жить, возможность чего доказывал на собрании.
Сон не приходил. В моей юности постоянное удивление чудом жизни – это тоже был естественный смысл жизни, в определенном возрасте. Сейчас, на пустом месте после всемирной катастрофы, я снова искал, для чего жить. Мои детские дневники пригодились для того, чтобы понять, как внушить мне самому и гражданам полиса желание жить дальше, насколько трудно найти новый смысл. Ибо от состояния духа зависит смысл существования жалкой кучки людей, оставшейся после исчезновения человечества.
И Марк знает свой смысл, хотя совсем иначе, чем мечтал о счастливой жизни в ином, нормальном обществе. У Павла Отшельника нет такого драматизма, как у нас, он всегда живет в розовой утренней заре смысла. Ему близок весь мир, с его человечеством или без него, с истиной, космосом, что недосягаемо для меня. А о Юдине я думал: вот пример, по которому видно, что можно хорошо жить, не думая о смысле жизни.
Наш Петр, напротив, не искал смыслов. Он нашел семью, и смысл его существования само собой стал заключаться в любви к жене и детям. И сейчас его неприкосновенный смысл остался в его памяти, когда вспоминал дачу, куда они выезжали веселой гурьбой, и дети кричали и аукали среди деревьев.
А из Майка смысл жизни так и прет – воинственным духом его предков ковбоев, несущихся на своих мустангах в поисках новых пространств и невероятных животных бизонов.
____
Знает смысл и Михеев. Когда-то прочел в книжке по йоге: «Покойно и мирно я начинаю свой трудовой день: деловой, продуктивный, значительный (в эти слова определения он вникал с упоением, как в заклинания, и вдруг вдохновлялся). Я хочу встретить кого-то сегодня, сделать его более счастливым. Каждый мой шаг есть отражение природы, шагом к единому мирному миру». И верил в эти слова, упивался их сладкой глубиной!
Михеев засыпал в каком-то душевном беспокойстве. Не отыскать ли белесую бабу и уединиться с ней где-нибудь в хвощах у реки, и ловить рыбу или загонять зверя в яму-ловушку? И на кой черт эти руководители наши, навязывающие, как жить, что надоело до чертиков еще в прежней жизни?
У него всегда было чувство надежности в общей массе патриотов, гордившихся нашими победами над врагами. Хотя иногда в нем возникал комплекс неполноценности перед собратьями по космосу, и приходила в голову смутная догадка о себе.
Он делался закадычным другом, когда я ставил себя на одну доску с ним:
– Стары мы с вами стали, фамилии даже забываем. Приходится в интернет заглядывать.
Он оживлялся:
– Да, старость не радость. Вон, плешь уже появилась. Да и интернета не знаем.
– Это вы не знаете, и не хотите знать! – осаживал я его амикошонство.
Он взвивался от злости. Я раздраженно говорил:
– Надо много читать, чтобы найти ответ на волнующие внутренние вопросы.
– А если нет внутренних вопросов?
– Тогда читайте что-либо более глубокое, чем развлекаловку. И вопросы появятся, будьте уверены.
– Не понимаю, что такое «глубокое». Философия? У нее такой язык, что не разберешь. Если бы была ближе к жизни…
Он явно ерничал. Не было потребности осваивать трудное. Так он и прожил, довольствуясь общепринятыми мнениями и убеждениями, только с годами в нем укреплялась конспирологическая теория о некоем всемирном заговоре, который мешает нам, и ему, жить лучше.
Я был в тупике перед такими людьми, разговаривал из любопытства, пытаясь преодолеть порог, что нас разъединял.
– Чего вы от меня хотите? – спрашивал Михеев.
– Понять, – дружески отвечал я.
– Что под этим имеете в виду?
Я замялся.
– У меня интерес к таким, как вы. Вы представляете мнения больше половины граждан нашего полиса. Хочу войти в их шкуру
– А раньше не знали? – возгордился тот.
– До конца нет.
Отчего вдруг изменяется расположение к человеку на недоброжелательное? Смена настроения, возникшее недоверие? Или вдруг обнаруживаешь, что мы несовместимы, разных корней, и это противоречие уводит в неприязнь? Я ощущал нечто нехорошее к Михееву.
____
Юдин лежал в своей келье, разглядывая беленые своды, и думал о потерянной жизни. Затеявший писать «Роман в никуда», еще перед катастрофой, вспоминал, как горько гордился тем, что его творения не печатают, не понимают. Он знает нечто глубже, чем другие, недалекие. Но жизнь стала скучней, довольствуется только раскрученными авторами, новых художников ему не надо.
Но он все еще хранил свою рукопись, пытался дописывать, уже сомневаясь в своих прежних представлениях. Слова мешали ему ступить на землю, стать органичным. Писал в стол, пока вдруг не испугался, что его гениальное творение пропадет, потому что оно не обросло общественным обсуждением, не прокипячено самой жизнью.
Сейчас же выжившие люди все в себе переменили, у них оказались простые цели быть сытыми и одетыми. Он хотел возобновить работу в новой реальности, но бросил писать за ненадобностью. Сейчас писателям труднее, чем живописцам, те могут наглядно изобразить конец мира на стене, падение человека с орущим ртом в бездну, – тут материал бросался в глаза. А писатель должен в уме воскрешать цвет и запах, все вплоть до мельчайших черточек. Кто будет читать фолианты? Да и где печатать?
У журналиста Юдина было двойственное чувство, сродни тому заросшему аборигену, чесавшемуся от несовместимости вирусов внутри него. Он потерял ведущего его авторитета, с помощью кого мог бы встать на высокую ступеньку карьеры. А теперь делать карьеру бессмысленно, ее попросту нет. Словно исчез смысл существования, и исчезла материальная подушка, мог помереть с голоду. Или в него вселился дьявол. Может быть, изменился его ДНК, как у преступника, или нового гражданина полиса Трансформера? Вирусы убивают избирательно, и вряд ли «плевел сгорает в геенне огненной, а плоды соберутся в житнице божией». Он мог бы добиться своего места в новой иерархии.
Ему хотелось победить на следующих выборах, потому что так лучше среди опасного дикого племени.
Он намеревался издавать газету-листовку под названием «Дилетант» на базе разваленной типографии.
14
Как бы то ни было, я знал: нас воскресит только одно – свет первозданной зари, прогоняющий одиночество тупика, в котором мы сидим так долго. И его может возжечь и поддерживать только новая культура, которую мы должны создать.
Мы с Павлом наметили программу по воспитанию культурой.
Самым наглядным сейчас станет изобразительное искусство, которое должно очищать души от старого «шершавым языком плаката».
Я собрал нескольких тунеядцев-художников, артистично одетых в лохмотья с бабочками на шее, включая Трансформера, с предложением создать союз настенной живописи.
Пришли и те, у кого «свербило» отражать мир поэзией и прозой, они писали свои шедевры клипового искусства, как цитаты Корана, на остатках бумаги, и, как художники, на стенах домов, подобно римлянам в Помпеях, а лучше на чистейшей плитке площадей и улиц, заменяя старые рекламные надписи.
Художники и авторы клипов жаждали выразить чудеса будущего возрождения на чем-то вещном, на плоскостях. Это уже не те лохмачи, что малевали в пещерах наскальные рисунки, восторгаясь и страшась чудес природы, а носители тяжелого груза истории.
Свою крошечную группу художников «стрит-арта» они назвали творческим объединением «Настенная живопись». За неимением инструментов для творчества взялись сами растирать в черепках краски, находя их в природных минералах. Скоро на стенах зданий, очищенных от лиан, и на белых плитках тротуаров появились яркие картины несмешанных красок, похожие на примитивное искусство (не путать с древним пещерным). Это были последователи футуристов последней эпохи.
Сейчас было бы нелепо наводнять «рынок» натуралистической халтурой – прежними завалами ремесленного хлама, который создавался для самоутверждения, чтобы всучить художественно неграмотной массе свои шедевры. Не нужен был даже соц-арт – ирония над бюрократизированным миром типа российского проекта «Монстрации», – пропал сам предмет насмешки. И даже искусство индивидуального портретирования эклектичного стиля, за хорошие бабки наделявшего обывателя романтической красотой и мужеством, кто хотел оставить свой бессмертный образ на память родным и своему потомству.
Остались только самые насущные темы – утилитарные, ужаса голода и одичания. Чтобы одолеть отчаяние, нужно дать надежду, вечную надежду, устремленную в первозданную зарю. Кто-то писал, отталкиваясь от Мунка – воплем в засасывающей мировой тьме, кто-то – от Дейнеки, залитым солнцем простором на фоне детей, следящих за полетом космических кораблей.
Наш тихий Трансформер, почесываясь, пугался величия дикой, надвигающейся на нас природы, стал художником-абстракционистом. В его картинах вихри точек сверзались с высот и снова взмывали в небеса, видимо, изображал борьбу несовместимых туч вирусов, что жили в нем сами по себе. Что-то грозное, закрученное, что внушало ужас неведомо от чего. Во всяком случае, талантливо.
Сразу среди кучки художников начались распри, правда, творческие. Спорил «объективист», показывающий мир величественно застывшим и холодным, торжествующим над хаосом, под чем надо было угадывать вулканы чувств. «Субъективист», отбросивший внешнюю натуральность мира и ушедший вглубь своих переживаний, внушал зрителю спасение в отчаянной борьбе за жизнь и чудесной новизне мира. Жаждущий нового Возрождения реалист. Импрессионист, отказавшийся от черного цвета. Абстракционист (Трансформер, в единственном числе), перешедший от визуального взгляда внутрь клетки и атома, из которых состоит гармония мироздания. Был и жаждущий авторитета, бога или вождя, за чьей спиной надежно. Он рисовал Демиурга, вождя, одиноко шагающего по площади, печатая шаг. Представитель наивного искусства изображал доходяг, добродушных и уповающих на Перуна.
____
Самое страшное – выпустить детей «образованцами», усвоившими правила приспосабливания к интересам обладателей материальных ресурсов и не умеющих свободно ступать собственными ногами на загадочную неосвоенную почву.
Мы сразу отмели старую школу, окостеневшую со времен ее создания в средневековье, разве что упразднившую розги. Старые учебники, которые мы собрали в книжных магазинах, выглядели странно в нашей ситуации, словно написаны бездарными авторами для вызубривания элементарных текстов об окружающем мире.
Никто из нас специально не занимался методиками воспитания, но мы были уверены, что это должна быть академия по античному образцу, беседы с учениками среди рощ и лугов. Многие насущные ответы были в океане всемирной информации, которые легко можно бы почерпнуть из интернета в «удаленном доступе», но, увы, вся информация содержалась только в наших головах.
Это должен быть живой разговор о трагизме существования, и как быть нам, и учителям, и детям, в обнуленном времени. Внушение ученикам оторваться от представлений былого послушного большинства о неподвижности существования, оживить их внутреннее состояние вспышками энергии и тревоги движения в вечно меняющемся мире.
Собственно, учил Павел, другие проводили беседы: Марк и его технари-астронавты – о науке и космосе, даже откопали в архивах книги, популяризирующие науку. Я – о философии и древних языках. Мне хотелось внушить мою личную страсть к языкам древних, древнегреческому и латинскому, сделать их страшно интересными для учеников. Эти языки недаром становятся названиями звезд и туманностей, они выражают фантастический взгляд мира древних. А что такое космос, как не фантастика? И в нашей программе обучения не на последнем месте стали эти языки. Петр проводил занятия по сельскому хозяйству, устройству торговли среди «самозанятых» и в семейных группах, хотя еще движения капитала попросту не было.
Павел собрал несколько десятков подростков, одетых как попало, больше в коротких одеяльцах, брошенных через плечо. Поскольку оставшиеся стали забывать былые абстрактные имена, утраченные из-за отсутствия в них смысла, то стали называть детей прозвищами, близкими к этимологическому значению бывших имен, как правило, светлыми или определяющими склонности родителей: Защитник (Александр), Восточный (Анатолий), Чужеземная (Варвара), Светлая (Елена), Спокойная (Ирина), Хитроумный (Диамат, то есть диалектический материализм), Мужественный (Андрей), Сияющая (Светлана), Желанная (Мария)…
В заросшем парке он, как бородатый античный мудрец, бродил с учениками по дорожкам, рассказывал им историю – ужасы рабства, войн с рубкой людей кривыми саблями, а также историю культуры, художников, писателей, которые создали вечные творения, чудесные мифы, внушающие надежду. Излагал выгоды сотворения новой жизни без драк и кровопролития.
Он допрашивал их, как ему казалось, глядя в глубину детских душ.
– Что вы любите? Кем хотели бы быть?
– Космонавтом!
– Программистом!
Светик, Сияющая и Желанная мечтали о любви и большой и дружной семье.
Нельзя удалить то, что накоплено опытом истории. Странная вещь, прошло много времени первобытного существования после разрушения цивилизации, но дети остались современными. Они нутром восприняли воздух знания, накопленного человечеством. Откуда у них желания стать космонавтом, программистом, бизнесменом? Ведь эти профессии вымерли.
Павел желал добраться до настоящей детской боли, как они выживают, ибо без открытия сокровенной боли и страдания, считал он, нельзя добраться до их душ. Но дети не знали, что в них есть трагедия, не думали о ней и, утолив голод коркой от каравая, бежали играть в свои первобытные игры.
Так что, учить детей, не добравшись до их личностей, было трудно. Их суть пряталась под слепящим солнцем жизни. Скорее, это и была их суть. И сразу обнаружилось: одни активны, словно у них шило в заду, а другие стелются к более сильным, как лианы к дереву. Так распорядилась природа: в слепящем ворохе сосуществования кто-то ощутил свои мускулы, а кто-то навсегда потерял их, покоряясь внешнему воздействию.
– Защитник, – обращался Павел к агрессивному мальцу. – Что ты чувствуешь к твоим товарищам?
– Мы деремся за еду.
Светик солнечный, Сияющая и Желанная фыркнули одновременно:
– Фу, какие противные мальчики!
– Мы держимся вместе, – возразил Мужественный.
– Против Западных, – добавил Восточный.
У Павла было отчаяние. Это что, врожденное нашему виду? Как выбить из бродящих сейчас в поисках пищи людей агрессию к чужим, хотя бы воспитать этих потомков старых людей по-новому, в эмпатии к ближнему? Как из них сделать гениев, которые увидят неведомое и пожелают сделать будущее счастливым?
Он видел, что дети схватывают на лету, из обезьяньего любопытства, не чувствуя глубины. И правда, что такое глубина, она же истина, что-то бесконечное? То, что открывается из глубины опыта? Страдания? То конечное, что нужно для выживания человека, балансирующего над бездной?
Но мы так и не знали, как учить детей. Может быть, не только разговаривая, языком? А самой личностью учителя, личным примером? Но где найдешь идеального учителя, чью внутреннюю красоту и мудрость ощутил бы каждый ребенок, и понял бы, что такое настоящее, уловил самое главное для себя? Не тупого выразителя ходячих мнений. Смогли бы и мы стать такими учителями? Со всеми нашими сомнениями, недостатками?
____
Фрилансер Михеев тоже работал – устанавливал связь с оставшимися людьми, в основном с женщинами, то есть бегал неизвестно где.
Появляясь у нас, заявлял:
– Как вы? Переживал, как у вас там?
– Мы работали. А как ты?
– Налаживал связи, вы же мне ничего не поручали.
Он застеснялся:
– Я хочу быть консультантом по вопросам управления.
Я предложил ему канцелярскую работу, а также стать учетчиком и мытарем, только вместо налогов учитывающим различные хозяйственные вещи, добытые из заброшенных магазинов.
Михеев с радостью согласился. Но со временем я заметил: он работал как-то обособленно, как в своей вотчине.
– Не отвлекайтесь! – сказал он, оберегая меня. – У вас великие дела, а мы тут как-нибудь.
Через некоторое время зашел возмущенный Марк.
– Он прячется, что ли? Все время просит меня не отвлекаться на его дела.
Он явно прятал от нас общие дела. Что это, желание хоть чем-то превосходить? Управлять нами?
Марк окончательно обозлился:
– Вон из офиса! – закричал на Михеева. – И сюда ни ногой.
____
Остальные же пахали. Петра тянуло к земле. Мысли были смутные: как перезапустить сельское хозяйство? Поселиться в черноземной зоне, например, на Украине? Добраться до архипелага Шпицберген, где, говорят, скрыто Всемирное семенохранилище, более 860 тысяч образцов от 4 тысяч видов растений? Он организовал артель. Отловили в диком поле лошадку, запрягли ее в найденный где-то плуг, перепахали поле плодородной земли за городом, засевали семенами, из заброшенного магазина. Часть семян оказались живыми, и дали всходы.
Без цели – зачем работать? Петра на самом деле влекло тяжкое дело выкорчевывания, косьбы на своей делянке, он вместе с помощниками пропадал там, неистово копая землю лопатой, из обнаруженных на складе хозяйственных инструментов, забывал поесть и приседал на корягу отдохнуть. Он дышал трудно, через нос, а ртом тоже трудно – сохнет. Неведомая сила толкала его упорядочивать и окультуривать пространство. Что это за сила? Стремление сохранить жизнь, как была когда-то? Сохранить память о семье, жившей на ухоженной даче, где был так счастлив?
____
Ну, а неугомонный Майк уехал на пожертвованном ему нашем маленьком вездеходе, собирался добраться до сохранившегося, по слухам, нетронутым Нью-Йорка. Подыскать себе офис, и оттуда покорять Дикий Запад.
15
Наступила зима. Грозный темный лес, возвышающийся до небес, надвинулся на нас еще ближе.
Свободные граждане нашего города-полиса очнулись от ступора и стали двигаться быстрее – надо было защищаться от холодов. Совместная деятельность на общее благо (как в ранней истории Греции и Рима) развивала древние творческие порывы и подавляла инстинкты эгоизма и зависти, поглотившие нашу погибшую цивилизацию в самом ее конце. Работая на себя и свое племя, мы чувствовали локоть друг друга, и в греющей расположенности стали улыбаться. И – слава богу! – не было чувства борьбы против кого-то, разжигающей ненависть. Разные индивидуальные миры у каждого из граждан были синхронизированы и гармонизированы в одном порыве.
Это была не та работа, от которой когда-то я стал аскетом.
Павел продолжал возиться со своими учениками. Как учить зимой? Он нашел место, у входа во дворец, где было теплее на солнце, чем внутри. Бородатый, он восседал на верху ступенек как на зиккурате, и проповедовал сидящим вокруг на ступеньках закутанным до глаз ученикам.
Потом удалось запустить добытый из госпиталя резервный генератор, заряжающийся от ножной педали, и тогда уроки стали проходить в нагретом классе.
Петр готовился к посевной, добывал зерно, инструменты…
***
Мы все еще находились в шумевшем жизнью былом. За ужином, сидя за большим столом, все еще спорили. Я говорил:
– Иосиф Бродский стал великим потому, что был потрясен до потрохов несправедливостью – убили его жизнь, вышвырнув из родины. Отняли любовь, которой он грезил и писал ниоткуда в никуда.
Мной еще владеет нравственное чувство – из погибшей цивилизации, словно оно не подвержено гибели вместе с его носителем, и дано нам свыше.
– Тьфу! – ругался Михеев. – Если не нравилась родина, мог бы уехать и сам. Не люблю пессимистов!
– Вы же не читали из него ни строчки, – смеялся я.
Юдин делился с нами своими новыми мыслями: зачем нужна литература и искусство, которыми он увлекался раньше? Что это было такое, какой в них был толк, если все проходит?
В его тихом голосе слышалась успокоенность:
– Смыслы прежней литературы и искусства сейчас исчезли. Куда их направить? В пустой космос? Это страшная иллюзия, подобная раскрашенному мертвецу. Впереди – пустота, нет той лестницы, по которой люди карабкаются куда-то. Тот же пустой космос, в котором какую ни поставь цель, она уйдет в ту же пустоту. То была сначала торжествующая, а потом отчаянная попытка жаждущего человечества вырваться в бессмертие. И авторы, люди слепые, рассчитывали на свое место в этом бессмертии.
Юдин ощущал некое удовлетворение от случившейся полной ненужности смыслов. Так легче жить – полная свобода от всего.
Во мне что-то противилось:
– Все пройдет, но златоперстая Эос будет восходить всегда.
Я убеждал в необходимости искусства и литературы нового мира, пока пустого. Старое искусство в своем конце было частично утеряно из-за того, что в последнее время на земле господствующими стали развлекательные зрелища, и постепенно забывалась добрая старая классика, сеющая доброе и вечное. Грозило, что ее окончательно засыплет песками истории.
Однако я хотел снова отрыть из песка старое искусство, как прекрасную голову Нефертити. Новое искусство, считал я, должно быть таким, которое обнаруживает человека, обретающего веру, иначе мы не сможем жить. Можно как угодно изображать всю нашу трагедию в картинах катастрофы людей Земли, и нашу безысходность от потери близких, но окончательный замысел должен уходить в первозданную зарю начала человека.
Мой друг Павел не сомневался, что у нас будет новое искусство и литература. В нашем кругу он утверждал:
– Наша республика – это общество сплошного творчества! Ведь, так оно и есть. Остались только творцы, кто творит свое настоящее и будущее, нет лишних ртов, вроде военных, способных только потреблять и истреблять.
– Отворить чакры для творчества! – воодушевлялись соратники.
– Сопротивление материала должно преодолеваться только догадкой, озарением, а не грубым напором, – добавлял Павел.
Он взял на себя обязанности министра культуры.
– Нужно новое искусство, которое внушало бы, что мы едины в наших состояниях, как автор романа, который должен вникнуть в образ персонажа, стать им, изменяя свою суть. Или как актер. Нужно возродить театр – другое единое существование актера и зрителя, в физическом смысле. Чтобы новый гражданин учился ощущать другого, как самого себя. Старая эстрада умерла, как и сладкоголосая попса в блестках, бравирующая богатством, нажитым «чесом» по провинциям.
Мы поручили скептику Юдину, как знатоку и критику, создать театральный коллектив. Он непривычно горячо взялся за «театральное зрелище», то есть «позор», как называли его древние.
____
Засыпая, я думал: что такое была исчезнувшая культура человечества на самом деле?
Это было создание людьми другой природы, искусственной. Она создана из жажды бессмертия, которого в природе нет. Из деятельности другой, свободной воли живого существа, приспосабливающего природу для себя. Эта искусственная природа далеко ушла от той естественной, где все рождается слепой энергией, и разрушается. Может быть, поэтому так опасно балансирует текучая человеческая энергия над бездной, и может сорваться? Фауст не представлял, что, роя плотину, роет себе могилу, сказал кто-то. Гете догадывался, что логика разума может создать чудовище, и наука выроет могилу человечеству.
В какой-то точке наш искусственный мир должен был сливаться с развитием в космосе, и становиться не таким значимым. Как самолет становится неразличимым с птицей. Хотя иногда снова могли победить зловредные вирусы, борющиеся в нем.
Как гармонизировать естественную природу с искусственной, чтобы упрочить существование человека? Неужели это его единственный путь – родиться и разрушиться, раствориться в природе, несмотря на ухищрения выделиться из нее, став бессмертным? Или возможно изменить саму природу рукотворно, высшим ее достижением – сознанием, изменить так, чтобы она пошла по пути осознанного творческого созидания бессмертия?
Как соединить тенденции естественного и искусственного развития? Слиться с космосом? Но в нем есть созидание и разрушение (созидание я понимаю как ту катастрофу, из которой определяется устойчивое твердое плато, благоприятное для жизни).
Да мыслимо ли исправлять миры?
Какая мука у звезды сверхновой,
Когда поля вопят, летя во взрыв,
Чтоб стихнуть в бездне пылью одинокой?
Они сражались до конца, дыша,
Но подчинились бытия движенью.
И мы, свободной волей жизнь круша,
От боли корчимся, ища спасенья.
И открываем связи с той звездой,
Как будто тем помочь себе мы можем…
А может быть, и наше поле ждет
Та боль свободы взрыва безнадежной.
В молодости у меня было несколько приятелей, стремившихся к писательству. Мы спорили о путях модернизма и архаики, деревенской и городской прозе, о дальнейшем переходе литературы к документальной прозе, и клипам блогеров. Мы твердо стояли лицом к вечности. «Ты вечности заложник у времени в плену».
Какая чушь! Тенденция к разрушению победила.
Не стало времени, даже вечности, мы теперь не мыслим теми категориями. Нет времени, а есть лишь обширные пространства, которые надо открыть и освоить. И в человеке возникает некая необычная сила для спасения. Она действует без участия сознания – что-то щелкает в мозгу и замедляется время, и человек может спокойно идти по углям босыми ногами в жару костра, уворачиваться от неминуемого столкновения со сминающей все силой, или не спеша жонглировать в остановленном миге времени сразу десятью предметами.
Тогда что же такое волнующая меня рассветная розовая заря?
