Федор Федорович Метлицкий
Безлюдная земля на рассвете
8
Когда определились с управлением, возникли споры об экономическом положении и благоустройстве полиса.
Марк предложил:
– Нам придется принять идею «чучхе» – опоры на свои силы.
Все развеселились.
– А где мы возьмем другие опоры? Обопремся на Перуна?
Разгорелись непримиримые споры по экономической программе. Предлагались разные идеи: организовать коллективные хозяйства (колхозы), чтобы производить достаточно продуктов; создать фабрики для производства нужных вещей; организовать конкуренцию товаров на возникших там и сям базарах; создать научные центры…
Михеев вдруг выдал нечто утробное:
– Давайте раздадим землю каждому поровну.
Юдин поддержал:
– История доказала, что большевики завели общественную собственность в тупик.
– А возникшая после частная собственность завела в тиранию капитала! – раздраженно сказал Петр.
Павел насторожился:
– Неизбежно начнется расслоение. Это что же, сразу начинать с неравенства? Это же прямой путь к расслоению на богатых и бедных, частная собственность! Менее удачливый будет работать на соседа. Так и до рабства дойдем.
– А что? – засмеялся Михеев. Вся пассивная масса итак будет в рабстве.
– Пассивная масса не любит свободу, – поддакнул Юдин. – Ей хочется притулиться к сильным, чтобы избежать опасностей.
Я не любил расхожие мнения. Народ – совок и послушный обыватель? Если так – не судить, а презирать, то весь народ станет плохим, кроме узкой кучки презирающих. Такие мысли были у многих интеллигентов погибшего прошлого. Однако, если весь народ плохой, то для кого мы работаем? Для себя, презирая всех? О народе надо думать иначе – жалеть и делать все, чтобы ему было лучше. Тогда у него, или его детей будет возможность совершенствоваться.
– Вы и будете в их числе, – пригрозил Марк. – Начинать надо, чтобы всем хватало поесть и одеться. А потом самым честным давать земли и производства в аренду, чтобы они служили людям.
– Так тебе и будут служить! – озлился Михеев. – Своему карману.
К предпринимателям-буржуям у него было одно отношение:
– Заманивают, опутывают! Чуть дашь слабину на рекламу – засосут с потрохами.
Мы долго решали, как быть, чтобы конкуренция не была кровавой, оставалась лишь в рамках соревнования.
– Запретить дикую конкуренцию! – веско сказал Петр. Юдин смотрел на нас скептически.
– У вас все равно не выйдет. Дикая конкуренция – это же закон природы!
Марк сурово обрывал:
– Законы природы – пожирать один другого в качестве мяса от голода или желания подгрести под себя впрок, искореняются только искусственным путем – воспитанием нового человека.
Это был неразрешимый вопрос. Пока договорились запретить – Конституцией – бандитскую конкуренцию, с ее криминальными разборками и кровью.
Неужели это неискоренимо? Разделение человечества по классовому или социальному расслоению. Можно ли миновать эту напасть? Не в мечтах о рае и Городе Солнца, а наяву?
Народное собрание сошлось на том, что необходимо в первую очередь организовать снабжение нашего населения продуктами и изделиями первой необходимости.
Продовольствие, оставшееся после падения цивилизации, сгнило или еще осталось где-то спрятанным как стратегический запас. Есть ли плодородная земля для посевов за городом, мы не знали. Старые насельники планеты, включая нас, не думали о следующих поколениях. Хорошие поля для посевов были очень далеко, на плодородной земле у Волги, как у древних египтян в дельте Нила. Нужно бы нашей общине перебираться туда, прежняя столица, оказывается, была построена посреди земли из-за претензий на империю. Но обошлись, найдя хорошие земли для посевов зерна и овощей за городом.
Остальное, из шмоток и т. п., необходимое в быту, все еще было, – собрали из всех оставшихся пустых магазинов промтоваров в отдельные распределительные склады.
9
Первое послание "Urbi et Orbi" новой республики было передано из радиостанции в центральном здании телевидения на все возможные радиоточки – наугад, в пустоту, не знали, будет ли отзыв. Это было призывом к оживлению совместной деятельности обозримого нами живого мира для выживания и сохранения себя как одного из космических видов живой природы.
Павел Отшельник прибил к стене нашего дворца, ставшего зданием парламента, и на крепостной стене у главного входа в кремль по высокой и длинной доске со статьями Конституции.
Но призыв ушел в неизвестность, отзыва не было.
***
Преодолели немощь безысходности и энергично взялись за работу. Ценность каждого работника была очень высокой. Было непривычно, никто никем не командовал, работали добровольно (иначе протянешь ноги), и даже Михеев ощутил себя полностью свободным.
Вышли на первый план самые необходимые направления: спасение биологической жизни, то есть производство питания, медицина (хотя странно, никто почему-то не болел!), воспитание и образование. Для этого надо было отыскать и подготовить специалистов по самым насущным направлениям.
Я мучительно выискивал в своем представлении о мировом устройстве способы существовать в новой безумной ситуации, и как вселить надежду, прежде всего в самого себя?
Спасением было бы создание новых лабораторий, научных силиконовых долин, чтобы проанализировать данные после обрушения человечества, и опробовать новые пути, не ведущие в тупик. Для этого нужно найти оставшихся в живых ученых и специалистов по разным научным и практическим профессиям, – Марк верил, что они есть, где-то прозябают. И надо воспитать новых. Они могут вырасти из юных и молодых, чьи не засоренные мозги открыты громаде неизвестных еще озарений. Нужно только срочно взяться за покорение вершины знаний и достижений, выработанных погибшим человечеством. Тем, кто так бездарно профукал свою историю.
Пока мы опирались на наших астронавтов, технических специалистов из экипажа космического корабля, обладающих знаниями программистов и хайтека.
Исследователя-экспериментатора Марка и наших технарей мы почти не видели – они пропадали в здании телевидения у радиостанции, устанавливая связь с оставшимися людьми на земле.
Мы задались неисполнимой целью – перескочить через эпохи развития цивилизации, отталкиваясь от конца прежней, ведь не исчезли в умах оставшихся лучшие плоды наработанных знаний, сокровища последней мысли, и самих великих мыслителей. Если их не использовать, то будем заново открывать, как через тысячу лет открыли Помпеи.
Из сумрака ситуации, наконец, вставали отроги моего подлинного отношения к отжившему миру, моего мировоззрения. Я открывал себя, кого не знал раньше. То цельное мироощущение, которого так и не выработали многие, с кем общался раньше, и теперь. Думаю, полностью ясного мировоззрения никогда не было ни у кого, все кружились в колесе сансары. И только сейчас, на обезлюдившей земле, стали проявляться подлинные истины.
Но очертания моего мировоззрения были еще слишком смутные, не проработанные в деталях. И в глазах вставала та первозданная заря детства, почему-то вызывая волю жить, как будто под погребенными слоями жизни открывался кусочек голубого неба надежды.
10
Под утро я оказался на каком-то поле, пошел прямо на восходящую первозданную зарю, которая жила во мне с детства. Там моя родина, и, может быть, мои родные – там исцеление! Античный мир? Мифическое царство царя Салтана?
Казалось, быстро пересек горизонт, но он снова маячил вдали, и восходила та же заря.
Вдалеке дымилась высокая гора, а внизу под ней утопал в сплошной зелени виноградников теплый домашний городок на берегу легендарного моря. Это был бы обычный город, если бы не странная архитектура – дивные белые храмы с множеством гармоничных колонн. Наверно, этот стиль был принесен из древней Греции, от Парфенона, поразившего гармонией колонн не только нас, но и, наверно, весь древний мир. Древний город, который будет светить человеческому глазу неизменно волшебным светом, не померкнув в веках.
Странно, это живой город, который словно восстал из остатков колонн и стен, которые я рассматривал в книжке, лежа на диване перед телевизором, ощущая тысячелетний античный дух!
Спустился ниже по винограднику, внизу на окраине города какие-то куриные строения, посреди двора мощный камень-жернов для зерна. Вышел на улицу, покрытую вывороченными приглаженными булыжниками, от которой исходила вонь, видно, стоки сливались прямо на улицу. Пошел по тротуару с краю. По улице дребезжала повозка с железными ободами колес.
И попал в цветное круженье рынка. Бородатые люди, граждане, рабы и вольноотпущенники, женщины, обмотанные цветными тканями, как мне показалось, с мужскими физиономиями с прямыми медальными носами.
В наброшенных на плечи тканях – туниках подходили к лавкам, где стояли продавцы – они же и производители своих товаров, само производство находилось сзади. На лавках была всякая всячина: круглый хлеб, разделенный сверху ложбинками на десять частей (так вот откуда наши нарезные батоны!), мясо, рыба, морские креветки, сыры, финики, винные ягоды, каштаны, зерно, шерстяные туники, тоги и башмаки, шерсть, разные инструменты из железа и меди. Рядом у лавок блеяли овцы на продажу. Здесь было все необходимое, чтобы радоваться, как дневному свету существования.
Продавцы в хламидах выдавали товар смуглыми руками, не заворачивая, прямо «в руки». Еще не изобрели пластиковых пакетов, позднее засоривших не только землю, но и дно океанов. Тут же ели и пили купленное на лотках розничных торговцев, бросая остатки под ноги.
Здесь не было обмена громоздких вещей, покупки производились на деньги – в цепких руках прятались неровные по краям ассы и сестерции из серебра, с изображением жирного императора, выбитого неумелой детской рукой. Здесь толкалась примитивная бедная жизнь, в ней было чисто и просто, из излишеств были только дорогие специи.
Я пошел по улице, где по бокам были лавки, и у тесно притиснутых друг к другу домов стояли ведра и кувшины, остро пахнущие мочой – прохожие писали в них бесплатно (ее забирали сукновальни, использующие мочу для отбелки шерсти).
Наконец, вышел на площадь, покрытую гладкой мраморной плиткой, очень похожей на плитку в нашем полисе, только гораздо большего размера. Впереди высокое полукружье арки – за ней огромная площадь Форума, по сторонам портики зданий с колоннами. Устроенная в природном углублении площадь отделена от жилых кварталов двухэтажной колоннадой, с простыми и ясными формами, их объемы четко выделялись из окружающего пространства.
Я воочию увидел помпезные заведения, о которых читал: храмы богов, статуи, возвышающиеся в небеса. Поразило, что все они оказались ярко раскрашенными, как дикарские болваны, совсем не похожими на откопанные благородные мраморные статуи, глядя на которые потомки судили о величии античного искусства.
По сторонам увидел два театра, окруженных все теми же колоннами, а также вогнутую чашу амфитеатра, построенного для гладиаторских игр. На его трибунах, по источникам, могли разместиться около 20 тысяч зрителей, что значительно превосходило потребности города, потому как население Помпей составляло примерно такое же число.
Здесь было гораздо больше людей. Людской поток словно стекался сюда. Как я знал из источников, здесь проходили заседания городского совета и устраивались связанные с ним церемонии: от выборов и присяги до торжественных похорон с обязательными слезами, цветами и надгробными речами.
На стенах я разглядывал фрески – художники нашего города-полиса делают похожие, четкими яркими красками. И сплошь графитные надписи, в основном записи торговцев, вроде дневников с подсчетами. Прямо как наша конституция, вывешенная на стене Пашей Отшельником.
Я читал на стенах таверн и вилл записи зевак, посетивших Форум. Поразила человечностью запись:
"Прохожий! Пройди до 12 башни. Там Скрипус держит винный погребок. Загляни туда! До встречи".
Странно, эти надписи я видел в этом городе, откопанном из пепла через тысячи лет. И был восхищен такими:
"Если вы не верите в Венеру – взгляните на мою подружку".
"Любовь диктует мне то, что я пишу, и Купидон показывает мне путь, но я умру, если бог захочет, чтобы я шел по жизни без тебя".
"Кто любит – пусть цветет. Кто не любит – пусть пропадет. Пусть пропадет он дважды, если запрещает любить!"
А вот еще что-то до боли знакомое:
"Мы двое лучших друзей, здесь были. Хотите знать наши имена? Гай и Аул".
"Мелкие воры просят вас избрать Ватия в качестве члена городского магистрата" (это насмешка над кандидатом).
" Дафний тут был со своей Феликлой".
"Лалаг, жестокий, почему ты не любишь меня?"
"Келад, гладиатор-фракиец, наслаждение для всех дев!"
«Саксесс, ткач, любит гостиничную рабыню Ирис. Она, однако, его не любит, а он просит её над ним сжалиться. Это написал его соперник. Пока!»
"Беспрестанно Пестур обманывал многих девчонок".
И с грубой простотой: "Келадиус заставляет девушек стонать". "Твоя беременность мне безразлична, Сальвилла, мне глубоко наплевать на нее".
Это же «наши», как в телерекламе: "Папа может!" Обыватель бессмертен.
Я вспомнил прочитанное из источников. Сюда приходили деловые люди, чтобы продать и купить товар, заключить сделку, встретиться с судьей или побеседовать с партнером. Здесь общины собирались на жертвоприношения, магистраты угощали избирателей вином, одинокие искали супругов, влюбленные устраивали свидания, а многие просто толкались в надежде услышать свежие вести. Если в политике случался застой, то новости возникали в компании сплетников, где торжествовала фантазия и создавались события, у которых, по замечанию Эмилия Павла, «никогда не бывало отца».
Эту толпу я увидел воочию! В голове моей ожило, заплескалось стихотворение Ювенала:
…Мнет нам бока огромной толпою
Сзади идущий народ:
Этот локтем толкнет или палкою крепкой,
Иной по башке тебе даст бревном иль бочонком…
Наверно, они ощущали себя и жизнь вокруг бесконечной, навсегда, и не знали, что скоро застынут в пепле высотой до шести метров. Как, кстати, и мы.
Здесь действительно все крутилось вокруг центра. И становится ясной древняя истина: человек существо коллективное, не может жить в одиночку.
Я поражался: эти люди ничем не отличаются от человека последнего столетия цивилизации, кроме одежды, даже архитектура недалеко ушла.
Наконец, я вырвался из толпы и стал уходить с площади. За мной увязался молодой курчавый человек со смуглым лицом в тунике, обнажавшей сильные ноги. В руках он держал стило и восковую дощечку.
– Sis alienus? (Ты чужестранец?) – еле разобрал я живую латынь. – Te valde mirum vestimenta (У тебя очень странная одежда).
Я оглядел свой потертый серебристый комбинезон в обтяжку, оставшийся после полета в космос.
– Да, иностранец. А кто вы?
– Я Цецилий Секунд, Плиний, по моему дяде опекуну.
– Плиний Младший? – спросил я и прикусил язык – так его называли потомки.
Он не обратил внимания.
– Судя по твоей одежде, ты из патрициев. Я каждый день делаю записи, как мой дядя, и даже коллекционирую письма друзей и знакомых. Меня интересует, что ты думаешь о "Пакс Романа"?
Мне этот парень показался добродушным и, видимо, начитанным.
– Хожу. Вижу. Читаю надписи на стенах.
Он застеснялся:
– Ego sum pudet nostrum ardet in scriptis muros inanis et mala verba (Мне стыдно за наших бродяг, пишущих на заборах пустые и скверные слова).
Я быстро поправился:
– Люди у вас ходят медленно. Видно, каждый ощущает себя важным человеком.
– У нас каждый гражданин участвует в обсуждении общих дел.
Я почти втянулся в понимание живой латыни.
– У вас патриотизм настоящий, не лицемерный.
Он не понял:
– Possibile est esse bonus civis hoc? А разве можно не быть патриотом всего этого? – обвел он рукой все вокруг. – Это великолепное устройство управления, где каждый уважаемый член общества. Эти чудесные виллы, утопающие в природе, термы внутри вилл, и общественные бани. Эти фрески, и статуи богов, лучше которых никогда не будет. Мне радостно украшать и возвеличивать мой город, служить ему, защищая его и славя.
– Вы живете в мире сказки, с богами в ваших мифах, которые по-ребячески дерутся на Олимпе. Хотя сказка может быть и метафорой, в которой есть намек.
– Hoc est non a fairy fabula, nos vere sunt ludens Deos (Это не сказка, нами реально играют Боги).
– Впрочем, и мы живем в мире мифов, только на другом уровне. Из них человеку не выйти – это помогает ему примирить смерть с бессмертием.
Секунд кивнул, хотя что-то в чужестранце казалось необычным.
– Я тоже боюсь умереть. Как непрочен человек, как урезана, как коротка самая длинная человеческая жизнь! Не кажется ли тебе, что Нерон только что был?.. (Quam in lubrico est homo, quam curtailed, quam brevis est longissima vita humana! Non tibi videtur quod Nero iustus erat hic?)
Он вздохнул:
– Нам отказано в долгой жизни; остаются труды, которые докажут, что мы живы! Поэтому мечтаю оставить после себя память (Nos sunt negavit diu vita; ibi manent opera probare quod vivimus! Sic ego somnium relicto memoria post).
Я читал "Письма Плиния Младшего", но почему-то не стал ему говорить.
– У нас тоже воздвигают статуи, пишут книги и картины, считая, что станут бессмертными. Нужно ли это, если человек смертен, и даже человечество не вечно?
– Numquam! Никогда! – с жаром воскликнул Секунд. – Клянусь Геркулесом, Великий Рим останется вечно! (Magna Roma manebit in aeternum!)
– Я увидел, у вас все равны, но цезарь – более равный. Вы угождаете ему. На воротах каждой богатой виллы написаны славословия принцепсу.
Секунд испуганно оглянулся.
– Diebus Reipublicae factus est outdated. (Времена республики устарели).
Мне почему-то стало его жалко. Не стал спрашивать, почему в самом начале они допустили Цезаря, тирана, который сломал республику, и оттого она погибла.
Я понимал, что попал в самое начало – здесь они впервые творили новый мир, не зная, что он станет тысячелетней мировой цивилизацией.
– Это удивительно, как ваше общество так быстро вышло из примитивных времен Ромула и Рема. Вы не представляете, насколько вы угадали будущее человечества! Ваше сознание сплошь поэтическое, и метафорическое. Живете прозрениями, великими открытиями, которые обернутся расцветом цивилизации людей. Будущее человечество пойдет вашим путем.
Секунд расплылся в улыбке. Я добавил:
– В том числе путем ваших опустошительных завоеваний.
Тот удивился.
– Мы несем варварам нашу цивилизацию! Везде в провинциях наместники раздают хлеб, строят дороги, арены для зрелищ, хорошие термы…
Я помолчал, отягощенный тысячелетиями истории. Секунд поклонился, сделав рукой приглашающий жест:
–Ты приятный собеседник, я бы пригласил тебя в нашу "студию" философов и поэтов, где забывают о грубой материальной жизни.
Он был польщен и удивлен необычным разговором, так с ним никто не разговаривал. И что-то записывал стилом на свою дощечку. А я позавидовал нашей прошлой жизни, которая показалась мне гораздо лучше, чем раньше думал. Наша недавняя жизнь достигла такого максимального уровня комфорта, какой и не снился этому аборигену. Медицина развилась как никогда, хотя раскопки обнаружили медицинские их инструменты почти такого же уровня. Правда, если сравнить, уровень бедности не стал меньше, чем у них: даже рабы, судя по содержимому нужников, раскопанных археологами, у них ели лучше, чем наши городские нищие. Зато последние сто лет мы поддерживали небывалый мир после страшной второй мировой.
У этого человека, две тысячи лет назад, не было такой умственной невинности, как у Михеева, последнего человеческого творения, не имеющего желания копаться даже в открытых веками знаниях.
Я добил его:
– Ваши творения бессмертны, потому что вы восторженно смотрите в новизну неизвестности, в сказку, не думая, что в будущем может быть конец человечеству.
Он изумленно уставился на меня:
–Ты божество? (Tu numen?) Неужели вышел из святилища Аполлона? (Vere exivit de templo Apollinis?)
… Это был сон? Древний город словно встал из праха, как будто не был под пеплом две тысячи лет. Впрочем, если умопомрачительные тысячелетия считать поколениями, то они покажутся не такими уж далекими. Если принять одно поколение за 50 лет, то два тысячелетия будут всего 40 поколениями. А ведь мы иногда живем больше сотни лет.
Плиний Цецилий Секунд действительно обрел бессмертие – даже оставшаяся кучка нас от погибшего человечества знает его.
____
Я собрал соратников.
– Понял, каким путем мы пойдем. Это должно быть возрождение культуры, как античной культуры в их эпоху.
Михеев воззрился невзрачными глазками:
– Древние вымерли, все это старье не нужно будущему.
Марк сказал:
– Что ты нашел в той эпохе, которое упивалась смертью гладиаторов на арене?
Я выразил удивление.
– А в наше время было не так же?
– Мы должны быть высокообразованной властью, которая не даст развязать кровавые побоища.
– Но почему я, как археолог, трепетно сдуваю пылинки на их откопанных черепках? Культура, искусство – вот что останется с нами навсегда! И мы создадим свою культуру и искусство.
– Нам бы обуться и приодеться, а ты об искусстве, – засмеялся Марк.
– А зачем нам культура? – ерничал Михеев, заворачиваясь в тряпье. – У меня в мыслях совсем другое. Вот когда сыт буду, обут, одет, давай со скуки займусь культурой, плюя в потолок. А искусство – все на выдумках и вранье.
