Федор Федорович Метлицкий
Безлюдная земля на рассвете
6
Время собирательства одиночками продуктов питания, оставшихся в магазинах, заканчивалась из-за оскудения ресурсов. Согласно истории должен быть переход от присваивающей экономики к производящей.
За тысячелетия мы отучились охотиться, собирать злаки, ощипывать шерсть, пух и перья, ткать. Скота, чтобы разводить животноводство и заниматься земледелием, пока не видели. Не пахать же на собаках и кошках, которые остались у любящих граждан изнеженной цивилизации. А уж делать инструменты, плуги и подковы ковать – куда там!
Мы отрезаны от цивилизационных процессов. По отдельности мы стали поразительно невежественны. Наверно, наша судьба будет зависеть от профессионализма.
По мнению ученых, люди часто оказывались на волоске от уничтожения, население сокращалось до тысяч и даже сотен (например, 70 тысяч лет назад вследствие глобального климатического сдвига). Вавилоно-ассирийский эпос о «все видавшем» Гильгамеше (более 2500 лет до н. э.) описывает конец света.
С основания небес взошла черная туча.
Что было светлым, во тьму превратилось.
Вся земля раскололась, как чаша.
Южный ветер быстро налетел, затопляя горы,
Словно волнами застилал землю.
Не видит один другого. И с небес не видать людей.
Ходит ветер шесть дней, шесть ночей.
Потоком буря покрывает землю…
Ураган потом прекратился.
При наступлении дня седьмого тишь настала.
И все человечество стало глиной.
Возможно, это подтверждала Библия, упомянув всемирный потоп, когда все живое погибло, остались только живые существа в ковчеге библейского Ноя, причалившие к горе Арарат, и оттуда размножившиеся по земле.
В средние века чума и оспа выкосила треть населения Европы. Даже с начала ХХ века человечество пережило четыре пандемии гриппа, а «испанка» убила 50 миллионов человек. И в первой трети XXI века от коронавируса погибло, возможно, больше половины населения (никто не знает, т. к. это был медленный процесс), после чего народы, наконец, проснулись в ужасе от реальной угрозы гибели всего человечества.
____
Надо было что-то делать. Среди нас большинство были хорошо питавшиеся и потому выжившие госслужащие или работники сферы услуг, неизменно сопровождавшие человечество в истории, которые сейчас стали простой рабочей силой, не приспособленной к физической работе.
Марк был в угнетенном состоянии.
– Они, как оказавшиеся в тюрьме бывшие генералы и чиновники взяточники, брезгуют брать тряпку и мыть заплеванный пол, чистить нужники.
– А не так давно сколько было бездельников! – запоздало негодовал он. – Целая армия на границах впустую стерегла страну, хотя войны с новым ядерно-цифровым оружием стали бессмысленны, все исчезли бы мгновенно. Лев Толстой говорил об армии, как стаде бездельников, гордящихся, что служат родине. А поимкой ничтожного числа бандитов среди населения занимались миллионы стражей из силовых структур – военных, росгвардейцев, следователей и прокуроров. Чтобы оправдать свою нужность, находили преступников и «мыслепреступления» в каждом утюге. И все они, паразитируя на труде населения, считали себя пупом земли и презрительно глядели на просителей.
Требовались самые необходимые труженики – крепкие работяги, специалисты. Вот когда пожалели, что были, по сути, неучами, ленились подняться на вершину деловых профессиональных знаний, накопленных человечеством.
Павел восклицал:
– Сколько человечество накопило знаний в культуре и науке, разные народы внесли в общую сокровищницу свои сокровенные прозрения! И все это погибло.
– А разве раньше сохраняли? – возражал Марк. – Во все времена не ценили эти самые сокровища, теряли и разбазаривали. До своей гибели цивилизация развивалась наитием – из-за неумех.
____
Мы решили реорганизовать ковыряние в земле "самозанятых" единоличников в коллективное дело, чтобы решить неотложные общие проблемы, в том числе нехватки продовольствия. Нужны были новые ремесленники, торговцы, рынки, хотя бы обмен бартером. И какие-то единицы обмена, деньги. Не менять же громоздкое барахло на барахло!
Во взглядах людей появилось оживление, какой-то свет. Что такое оптимизм? Это нечто временнóе. Начало «обнуленной» цивилизации, казалось бы, должно быть сплошь оптимистично: мы снова словно вернулись в детство, осваивали новые пространства, в эйфории первопроходцев, и наша экспансия не нарушала экологию планеты, правда, уже разрушенной прежней цивилизацией. Казалось, впереди были новые и новые дали. За далью – даль, которой восторгался поэт Твардовский. И не осознавали, что это только период подъема, а за подъемом неминуемо последует поражение. Вечное счастье впереди – иллюзия, как и Город Солнца, или заря коммунизма.
В нас рождался новый оптимизм, как у младенцев. Это та детская чистота, память о которой у взрослых была утрачена в конце погибшей цивилизации, хотя всегда оставалось ожидание чуда. Конец мира стал его началом – словно живое рождение звезд в безграничном одиночестве пространства, хотя мы умозрительно понимали, что они взорвутся только через миллиард световых лет, превращаясь в пылевую туманность, и мироздание снова сократится до сингулярной точки, чтобы расцвети взрывом снова.
***
Нужна была великая идея, чтобы начать правильно, не так, как развивалась погибшая цивилизация. Нельзя же начинать с древних ступеней освоения мира! Надо начинать с идеи освоения космоса. Грандиозная космическая идея объединит всех оставшихся, привыкших к войнам, в страхе друг к другу. И наступит, наконец, долгожданная гармония в усилиях людей.
Но не будет ли это очередным строительством какой-нибудь Вавилонской башни? Какой тут космос, когда в сермягах ходим?
Павел радовался:
– Мы обновимся! Теперь, как в детях, не знающих старой истории, в нас попрет гениальное прозрение неизвестного будущего, и можем увидеть новый, неизвестный старому, путь цивилизации! И кто знает, может быть, это будет прыжок через все периоды повторяющейся истории во что-то, что избежит колеса сансары!
Марк же тосковал по специалистам:
– Обстоятельства вопят: профессионалы, где вы? Их среди нас мало – только управленцы да философы.
Странно, мы действительно ощущали себя молодыми, то ли вернулись из пространства-времени космоса не постаревшими, то ли это следствие какого-то обновления оставшихся в наших телах колоний микроорганизмов. А может быть, новые силы омоложения возникли в нас благодаря величию и огромности цели, которую предстояло нам осуществить, – той, в чем был смысл сотворения человека.
Впрочем, это только догадки. Все мы неучи, учились кое-как, получая сведения понаслышке. Да и где она, истина?
Но разве в этом дело? Главное, в нас вернулось затертая бытом память о детстве, первозданной античности, полной еще не израсходованных сил.
7
Мы созвали на Агоре, посреди центральной площади, народное собрание новых граждан города, чтобы решить насущные вопросы о спасении от голода, об ограничивающих хаос существования законах, управлении, мире и войне. А также решить неотложные бытовые проблемы.
Был теплый летний день. Мы с соратниками-инициаторами стояли на верхней ступеньке широкой лестницы здания, выходящего на площадь.
Собралось людей не больше, чем в приличном садовом кооперативе. Я пошутил:
– Это не меньше, чем в древнегреческом городе-полисе в начале его образования.
– О каком полисе вы говорите? – усмехнулся Юдин, стоя внизу у ступенек вместе с Михеевым, его раздражали эти фантазеры. – Сейчас на земле и людей-то нет! Наше собрание и составляет все население.
Я сверху возразил:
– Глазом не моргнете, а уже людей накопится на империю. Не верите в великую природную потребность в размножении? Да это же основное дело всего живого – размножаться, выжить и выкарабкаться. Даже без материнского капитала.
Площадь волновалась. Павел Отшельник предложил на рассмотрение проект Конституции, который сочинял долгое время, – первой после обнуления старой, рухнувшей в катастрофе. Сочиняя, он понял, насколько мало знал последние достижения политологии и философии. И страдал оттого, что не мог заглянуть в интернет, хотя у него остался ноутбук, в котором сети были безмолвны.
– Для чего Конституция? – вопрошал он, по такому случаю торжественным тоном. – Для согласованных действий, для будущей гармонии человеческих отношений!
Михеев загоготал:
– Для Конституции требуется масса людей, сословия, которые бы снизу требовали прав. А сейчас – какие права? Для пары людей?
В новом проекте Конституции преобладали пункты запрета. Упраздняется власть охлократии, то есть количественного большинства народа, в своей массе не подымающего глаз от черного труда, чтобы что-то понимать во внешнем мире. Власть должна принадлежать умным и образованным, необязательно из меньшинства, которые только и могут быть новаторами, ибо власть серости может сдерживать развитие, не допуская никого умнее себя, и потому неминуемо наступит застой. Личность провозглашается выше коллектива, нельзя ограничивать личность нового гражданина от любых видов творческого порыва. Запрет войны, то есть прямого столкновения в любом виде, или гибридной войны с применением любого вида оружия, включая мягкую силу. Разрешается только конкуренция и социалистическое соревнование наемных рабочих, чиновников, всех групп бизнеса, науки и спорта. Запрещается применение на выборах материальных и идеологических ресурсов будущих правящих классов, ибо они узурпируют власть, а инертные массы, лишенные ресурсов, пассивны и голосуют формально, или, облученные массивной пропагандой, активно поддерживает сильных, или не участвует совсем. И, разумеется, запрещалась эксплуатация людей, тем более рабство, что каралось отлучением от полиса и выселением в лес, правда, вырыв ему землянку за счет полиса.
Как обычно среди людей, большая часть осталась пассивной, ибо не было в них энергии, – так распорядилась природа. Сразу определились группы пассионарных граждан. В основном это были молодые люди, в том числе из семей бывших оппозиционеров, те остались такими же бузотерами, как и предки.
– Это правильно – переговаривались в толпе, – ограничить консерваторов, чтобы не перехватили инициативу.
В тех «лесных», в ком до поры до времени дремал инстинктивный консерватизм, что-то внутри неприятно возбудилось.
– Это у нас перехватить? Нет на вас старой власти!
Иностранец Майк резюмировал коротко:
– This won't do. (Это не пойдет).
Сразу же понеслись десятки поправок.
– А как со свободой религий? – волновались в толпе.
– Вводить свободу религий нелепо, – ухмыльнулся Юдин. – Ибо под личиной верующих все внутри стали отъявленными атеистами, не верящими ни в бога, ни в черта, ни в вороний грай, – результат разложения конца ушедшей цивилизации.
– Бог – это метафора, – сказал Павел. – Даже Лермонтов вспоминал бога в редкие минуты счастья:
Тогда душа смиряется во мне,
И в небесах я вижу Бога.
– Не согласны! – закричали прибывшие делегаты из восточного леса. – На что-то надо надеяться! Нам нужно утешение, вера, в Создателя или, в крайнем случае, в Перуна.
– И мы хотим верить в победы нашей страны, которые вы называете мифами или легендами.
Людям нужна была вера, если не в будущее, то хотя бы в прошлое. Не менее насущная, чем хлеб.
Предлагалось сделать общество открытым, и даже не строить высокие и толстые стены и защитные укрепления вокруг нашего полиса, чтобы не внушать мысль возможным лесным людям, что мы не доверяем никому.
Я сказал, судя по реакции, что-то неубедительное:
– Прежде всего, нужно воспитать убеждение, что человек по природе добр. В прошлой жизни в это не верили, человек на самом деле не был добр.
Внизу не поняли. Юдин ухмыльнулся:
– На голодный желудок не может быть мира.
Тут ощутившие ответственность граждане задались вопросами:
– Вы что, хотите оставить нас незащищенными? Ведь, вокруг пока неизвестные нам, но наверняка существуют племена агрессивных «варваров», воспринявших худшее – агрессию разных лагерей ушедшей цивилизации?
– Слышали, что варвары разграбили водочные магазины?
– Могут неожиданно ворваться и порезать всех, вплоть до детей.
– А как же наша конституция – статья против войн, в том числе гибридных?
– Придется поправлять статью.
– И в случае войны нужно назначать военачальника, железного диктатора, без дисциплины не победить.
У нас тоже были большие сомнения.
– От кого ограждаться? Все оставшиеся влачат жалкое существование, как и мы. Живут разрозненно, семьями.
– Откуда вы знаете? – кричали снизу. – Может быть, саранча из отбросов последней цивилизации уже организовалась?
Попутно возникли другие вопросы.
– А как с правилами совместного проживания, решением возможных внутренних конфликтов и споров?
– И с планированием производимых работ, особенно больших сооружений, необходимых всем?
Кучка тунеядцев-художников предложила заменить идеологию, которой пока нет, искусством, которое снова расцветет.
Михеев предложил даже не давать избирательных прав женщинам. Их надо любить и беречь от социальных потрясений, не их дело социальное устройство, любовь чувственна, а не рациональна. В его голове, наверно, сидел кирпич "Молота ведьм".
Так рушилась наша первоначальная благодушная вера в демократию. Неужели повторение прежнего пути неизбежно?
– Эта Конституция, – защищал свое творение Павел, – будет иной, чем обнуленная конституция в старой цивилизации. В ней предусматриваются необходимые изменения по требованию снизу, а не просто чтобы продлить одну и ту же власть.
***
Потом перешли к проблеме управления полисом. Сразу же возникли непримиримые споры о том, что такое власть, правительство и государство вообще. Начать ли путь, как Древняя Греция и Рим в первые этапы их развития, когда они избрали самый верный для истории путь – стали демократическими республиками (демократия переводится как народное правление, республика – общественное дело), исключая, конечно, рабство?
У нас были смутные представления об этом, как, впрочем, и обо всем другом, несмотря на то, что мы считали себя стоящими на вершине знаний человечества. Но это оказалось вершиной общепринятых мнений, притворяющихся знанием, ибо все оказалось по-другому, и мы не понимали этого другого. Кроме того, иерархия устроения человечества дилетантски виделась нам, как необходимая пирамида, где человеческий род, со своей свободной волей и самостоятельностью выживания, снизу мрачно взглядывает на вершину, то есть власть, которая опутывает его невидимыми нитями, конечно, в заботе о сохранении нас (а, по мнению оппозиции, себя).
Хотелось не повторять ошибок старой истории, рожденной сакральными вождями, которых хоронили в величественных пирамидах и мавзолеях.
Я встал на верхнюю ступеньку и заговорил громко, перебивая разноголосицу толпы:
– Как сделать так, чтобы власть была незаметна для свободного гражданина, не мешала ему творить жизнь, не ломая его через колено во имя неких целей, которые она считает правильными? Тем более для своего сохранения?
Михеев внизу почему-то горячился:
– Власть должна быть жесткой, чтобы нас защищала, и мы не погрязли в самосудах и убийствах! А вы демократы, тащите нас в хаос. Кто вас подзуживает?
Казалось, он говорит это назло нам, «либералам». Я нарочито повернулся вокруг себя:
– Так, вроде, печеньки приносить некому.
Все засмеялись.
– Власть должна охранять себя, – убежденно поддержал Юдин, стоя рядом с Михеевым. – Иначе ее никто не будет уважать, и общество развалится.
Это было странно – в памяти большей части новых граждан оставалось все, чем жили до исчезновения человечества. Остались незыблемыми старые слежавшиеся страхи перед неустойчивостью жизни при любом изменения порядка, тем более революционного, и желание не трогать старый порядок, понятного вождя и силовые структуры, оберегающие от окруживших внешних врагов и внутренних предателей. Вера в устойчивость власти исходит из ощущения извечности установленного порядка. Мне показалось, Михеева поддерживает большинство.
– Избранная власть должна состоять из честных и образованных граждан! – провозгласил Марк.
Анархисты, из числа приблудившихся к нам, были против всякой власти.
– Мы – родоначальники новой эры полной свободы!
– Не должно быть никакой власти! – рвали они на себе выцветшие тельняшки. – Что такое государство? Это власть над народом, способная видеть только арифметически – абстрактную массу, а не живого человека.
– Как же без власти? – обиделся Михеев. – Без нее никаких побед не будет. Вспомните, как мы гордились победами над врагом!
Павел, стоя рядом со мной, вспыхнул:
– Как это дико – бодрым патриотическим шагом пятиться назад! Цепляться за старинные победы, и торжественные парады с движущей и летающей техникой уничтожения всего живого! Как можно ободрять себя величием прошлого? Тем более оставшейся горстке человечества.
В толпе скандировали:
– Мы здесь власть! Мы здесь власть!
Возникали те же самые споры, которые веками велись в прежнем мире. Мы с Павлом хотели, чтобы Цезарь никогда не пришел со своим войском свергнуть республику. Ведь не всегда в истории правили цезари, был же прецедент в реальности – демократическая республика в Элладе и Риме!
Павел предложил объявить демократическую республику, с чего начали в древней Греции и Риме. Конечно, без какого-либо рабства. И, конечно, избирать управление полисом по римскому праву – поскольку власть принадлежит народу, и право решающего голоса – каждому гражданину республики. Должно быть коллективное управление – парламент.
Сторонники возобновления прежней социальной системы стояли за сильную власть вождя. Мы стояли за парламент, пока временный.
Михеев кричал:
– Никакой элиты! Не признавать мнения меньшинства!
От наших сторонников настаивали:
– Избирать только умных и мудрых!
– А как местные? – обратился Михеев за поддержкой к Трансформеру. Тот смешался:
– Я художник, вне политики. Но мне нравится демократия.
Он жил тихо, ему достаточно было миски каши и куска хлеба из зерен съедобных растений.
Михеев говорил, стараясь собрать свои мысли во что-то веское:
– Нужно охватить всех железным обручем государства, чтобы выстоять!
Эти слова были для анархистов в истлевших тельняшках, как серпом по телу. Они кричали:
– Выгнать их за пределы города!
____
На следующий день на той же площади выбирали управление полисом.
В состав парламента полиса предложили инициаторов из команды прилетевших из космоса. Все поверили, что власть должна была состоять из самых образованных и нравственных граждан. А кто будет председательствовать?
Мне претили наименования вождей. Фараон, царь, принцепс, каудильо, президент, председатель, гетман, атаман. Слишком напоминали плохую историю человечества. Старший брат? – явно напоминает что-то мерзкое. Гражданин – это еще ничего. И я предложил назвать руководителя нашей парламентской республики первым гражданином, Такое звание уже было в истории.
Наши тут же выдвинули меня на должность первого гражданина, поскольку учли мой богатый опыт управления организацией.
Мне не хотелось выделяться по личным причинам, хотя было трудно отказаться. Как появляются сакральные вожди? Это тайна. Несомненно одно, это случайный выбор, вначале сговором узкой группы лиц, а потом усиленной пропагандой. Избирают убежденных «агитаторов и главарей», а это, как правило, однобокие, не читающие сложные книги, что позволяет им сосредоточиться на одном твердом убеждении. Это они делают историю, потому что слюнтяй, глубоко познавший природу мира и потому сомневающийся, не сможет стать вождем или диктатором. То есть, власть – у прущих напролом, и оттого они – зло, которое и делает историю.
Я не был мачо, в игре мускулатурой доказывающим свой мачизм, и не мог бы слепо кидаться на амбразуру, как патриотическая десантура в синем берете набекрень. Хотя мог целиком влиться в энергию футбольной битвы, аж заходило сердце. Не любил мачизм, даже в суровом герое войны с пустой глазницей художника Гелия Коржева, несгибаемого в смерти, потому что я не допускал, чтобы людей доводили до такой степени стойкости.
Всегда хотел уползти в раковину своей внутренней жизни, словно в чем-то был виноват, и поэтому боялся и не хотел груза ответственности за людей. И весь был в сомнениях, куда идти, не имел четкой программы, кроме разве ощущения смысла пути новой истории в первозданной заре.
Может быть, инстинктом чувствовал, что не смогу быть диктатором, даже авторитарным.
Что я знал? Не больше, чем другие. Меня, до обрушения всего, бросало в разные ситуации, руководил большой организацией, то есть ругался с подчиненными, пытаясь добиться результата, что несовместимо с теплотой и эмпатией, но ни разу не чувствовал себя мачо.
Мне не нравилось преодоление препятствий сообща, а не каждым в отдельности. На самом деле выходило так, что кому-то одному надо было брать на свои плечи всю ответственность за работу, и тащить на себе толпу. Сотрудники оборачивались только одной стороной – неучами, не отвечающими ни за что.
Я надрывался, чтобы организация выживала, ибо экология в крутой динамике экономики была на обочине. Бог знает, сколько усилий и напряжения перенес! Так напрягаться можно только в молодости, полной сил и энергии! Я был не человеком, а заводом по производству чего-то неопределенного.
Так я испортил свой характер, став неприятным аскетом. Осталась только горечь от бесплодных усилий сберечь выживающую организацию. Наверно, есть другие руководители, испытывающие удовольствие от общения с сотрудниками, эксплуатируя их, не знаю. В моем случае эксплуатировали меня.
Бухгалтер Михеев сразу отгородил меня от финансовых дел.
– Вы не волнуйтесь, – ласково успокаивал он. – Делайте свои великие дела, не нам чета. Не отвлекайтесь, я сам.
Так я потерял контроль над финансами. Перестал понимать, что происходит. Что это, желание облегчить мне работу? Или крючок, за который он меня держит? Во мне шевельнулась неприязнь.
– Вы что-то прячете?
Я боялся одного: могу возненавидеть людей. Когда берешь на себя ответственность за результат, то на пути обнажается каждый человек, и, как правило, остается мало таких же невольно самоотверженных, а остальное большинство неучи или лентяи, и этот груз надо тянуть, не дополнительно, а как основной груз. Это из моего горького опыта руководства организацией.
Недаром Иосиф Виссарионович с обагренными кровью руками был аскетом, и народ называл это скромностью вождя. Неужели в таком аскетизме жили коллективы людей, все человечество, – в постоянном напряжении, подгоняя один другого, выговорах и поощрениях, изгоняя из себя человеческое, теряя благоговение перед чудесами мира? Не отсюда ли корни неравенства, распрей и войн?
Скорее я был похож на стоических героев Хэма, которых не сломает и смерть. Хотя не знаю, как бы поступил, побеждать ли Левиафана в одиночку, с которым боролся старик, привезший неизвестно зачем огромный скелет, обглоданный акулами, или стоически умирать, как смертельно больной путешественник, стиснув зубы взиравший на снега Килиманджаро.
Как страшно было бы это избрание меня как всенародной надежды! Что такое ответственность? Когда не умозрительно со стороны, а своей шкурой отвечаешь за живых людей, как за свою семью. И нужно добиться того, чтобы твоего слова ждали – это было необходимо.
Однако сейчас состояние мое было другого рода, теперь я любил свою работу – не из отчаяния выжить, а предчувствуя новую цивилизацию. Во мне с детства жила картина: за бугром в ранней утренней измороси – заря, за которой чудилась небывалая первозданная страна. В этом рождении бледного восхода, обещающего близкое сияющее чудо, исчезал любой стоицизм, мысли о преодолении смерти.
Но как можно было отказаться, то есть сдаться? Меня держало желание сделать мир справедливым, тем более, сейчас, в самом начале нашей новой истории. То желание, что переживал, когда в последние дни перед полетом в космос слушал на радио в «Особом мнении» человека – «совести эпохи».
И – я предложил вместо себя Марка Петрова.
При избрании парламента победило меньшинство, более умные – мои друзья и сторонники. Наша маленькая общественность поверила меньшинству, потому что мы были из космоса, более образованные и видевшие гораздо шире, до пределов мироздания, чем наши собратья. С тех пор нас стали называть «астронавтами».
По моему предложению, из числа парламента первым гражданином избрали Марка, который стал отвечать за науку и экономику. Меня же оставили духовным лидером, чем-то вроде аятоллы. Павел Отшельник и Петр стали народными трибунами, отвечающими соответственно за культуру и сельское хозяйство. Единственному же иностранцу Майку поручили его, западную половину мира.
Решили, что избираемый народом парламент и исполнители ни в коей мере не должны оставаться без присмотра, нужны противовесы для равновесия, то есть голоса сообщества сторонников оппозиции. Причем в новом государстве не должно быть суда как учреждения. Должен быть судебный закон, по которому спорящие стороны свободно выбирают компромиссного арбитра и присяжных. Так можно было лишить судилище возможности поддаваться сторонним влияниям тех, кто будет обладать большими, чем другие, материальными ресурсами.
Наконец, Павел предложил голосовать.
Из числа самых умных, вроде нас, прилетевших из космоса, выбрали ответственных исполнителей по вопросам войны и мира, внутренних споров и конфликтов, назначения присяжных заседателей в судебных спорах.
Юдина и Михеева не избрали в парламент.
У Юдина внутри что-то упало.
– Будущее придет – оно вас уничтожит!
– Будущее уничтожит и всех нас, – отвечал я.
Павел сказал что-то нелепое:
– И, наверно, перейдет в бессмертие.
Те удалились, скрывая уязвленное самолюбие:
– Еще посмотрим, кто победит!
У них было много сторонников, которые были недовольны аморфностью новой власти и странными ограничениями, что накладывала Конституция. Особенно они боялись врагов-варваров, которые, несомненно, могли истребить всех.
Но мы еще не осознавали страшной силы противостояния агрессивной уютной архаики – неуютному модерну. Я не был ни на одной из сторон, потому что не знал, правилен ли путь модерна. Как правило, движущие силы истории уничтожают в борьбе один другого, а побеждают третьи – мародеры.
