Федор Федорович Метлицкий
Безлюдная земля на рассвете
11
Мы стоим перед развилкой. Что такое наша жизнь? Без цели, конечно, можно жить, достаточно взглянуть на Михеева. Но без надежды жить гораздо труднее, а может быть, невозможно. Но чем внушить надежду? Наверно, с помощью культуры и искусства. Мы с Павлом продолжали искать смысл нового существования – без человечества.
Столкнулись с вечным вопросом: как убедить самих себя и оставшихся людей, что могли бы жить, не прячась в нору в ожидании смерти, чтобы каждый вдохновился надеждой, открылся в доверии и эмпатии к другим людям, чтобы ему захотелось овладеть необходимыми навыками и знаниями?
Больше всего оставшиеся нуждаются в вере, что впереди есть выход. А ее может дать только культура, искусство и литература, желание начать творить новую жизнь.
В последние дни цивилизации на культуру тратились по остаточному принципу. Это было что-то второстепенное для рыгающих от сытости вождей, их влекли только «игрушки оборонки», туда бросались основные средства.
Я догадывался, что история сошла на серый путь, когда пренебрегли культурой, и каждый стал сам за себя.
Начали со сбора книг. В книжных магазинах мы нашли художественные и документальные книги, кипы последних газет, благо бродягам, ищущим пропитания, вся эта макулатура была ненужной, и оставалась нетронутой.
В газетах кипели отжившие страсти, уже чуждые нам: официальные издания писали о достижениях, что это очень хорошо, что пока нам плохо, оппозиция цапала за икры власть, а та молча сажала на 30 суток, чтобы не пугать мировое сообщество, или шила шпионаж, а это уже на годы. Только Марка это еще волновало.
Мы создавали библиотеку, выбирая в книжных магазинах из несметного хлама бесполезной литературы лучшее. Постепенно создали огромную библиотеку, названную нами «александрийской». Ее пополняли разные появляющиеся из леса люди, наслушавшиеся об этом «чуде света».
____
Юдин откопал какой-то роман еще тоталитарных времен.
– Представляете, описывает такую же ситуацию. После страшной разрухи и падения царской империи в глухом медвежьем углу сельчане устанавливают свою власть. Изобретают новые законы и правила, устанавливают революционный порядок, милуют и казнят. Все впервые.
Марк негодующе сказал:
– Ничего похожего! Они впервые создают свое устройство жизни только в голове автора. На самом деле крестьяне не хотели, чтобы у них отнимали последнее. Он показывает, как большевики устанавливают свой рай на земле. Это нестерпимый фальшак, хотя автор, наверно, верил в справедливость насилия большевиков. Что делать, был выразителем той эпохи, хотя те идеи стали неприятными еще в его времени.
– А Иисус Христос, Гомер, Шекспир? Тоже пленники времени?
Павел отрезал:
– Глубина их мыслей протянулась гораздо дальше, через всю историю. Их озарения всегда современны, и всегда новые. А твой автор не выдержал и своей эпохи.
Петр не согласился:
– Там верно написано, мы сейчас сами себе устанавливаем правила, сами себя защищаем.
– А вы не чувствуете, что теперь все встает с головы на ноги? – вдохновился Павел. – Прежней перевернутой жизни не стало! Пространство неразличимо, как в тумане.
– Можно теперь делать, что хочешь, – обрадовался Михеев.
– Категории свободы и независимости, морали и справедливости просто исчезли за ненадобностью, – скучно сказал Юдин. Я не выдержал:
– Это для вас исчезли.
И устыдился своей злости. Это нервы, еще со времен, когда, как аскет, злился на сослуживцев.
– Да, сейчас уникальный случай: снова пересмотреть законы сосуществования, благо некому навязывать что-либо насильно. Но мы должны учесть старые пороки истории.
Юдин ответил, со своей настырной усмешкой:
– Ты не признаешь законов истории.
____
Мы собрались в «тронном зале», чтобы решить самое важное – как внушить несчастным оставшимся людям веру в то, что сможем возродиться, потому что иначе погибнем.
Я высказывал то, что полностью владело мной:
– Потребуется весь наш опыт поисков смысла существования, чтобы поверить, что надо снова жить, строить новую жизнь с надеждой на будущее.
– Поисков какого смысла? – спросил Михеев.
Он не подозревал, что вне отдельного человека смысл жизни просто не существует, что он внутри, и его надо искать самому. Брал готовый смысл жизни из телевизора, злясь, когда я предлагал другие источники информации. Мне очень хотелось понять механизм его отношения к миру, потому что это было отношение большинства людей. Явно это не бездумная покорность влечениям толпы. Только дикая невежественная душа может, ликуя в одном настроении с толпой, громить магазины и поджигать автомобили. Его вера в истины, которые изрекали ведущие телевидения, накладывалась на нечто прочное совковое, глубоко и прочно слежавшееся внутри с послевоенного детства, отчего страна так и не вылечилась до конца. Но ничего, кроме скудного багажа собственного мироощущения у испытуемого, я не различал. Впрочем, может быть, я неправ, его смысл существования как-то совпадает с общепринятым?
– Психолог Виктор Франкл, попав в концлагерь, не стал доходягой, потому что перед ним был смысл его жизни – любовь к далекой матери, и дорогая ему творческая мысль.
– Причем тут мы?
– Невозможно существовать, не зная смысла. Хотя известно, что большинство не ищет смысла своей жизни, оно укладывает в голове общепринятое, ибо в нем есть стабильность существования, пусть и нищенского.
– Это все теории, а мы, вот, сидим голодные и в лохмотьях, – показал он на свое тряпье.
Я не хотел высказывать все то, что сумбурно выливалось в моих записях в дневниках, которые вел с юности, еще засмеют.
Спорили о том, нужно ли немедленно начинать занятия по воспитанию и образованию наших детей и всего маленького оставшегося общества, отвлекающие от забот насущных?
– Образование еще ничего. Однако зачем нам тратить время на воспитание? – удивлялся Михеев.
– Всем и так ясно, – назидательно поправил его Юдин, – нужно прививать невинным душам универсальные ценности, например, гуманистические.
Марк неожиданно сказал:
– Я согласен с Михеевым. Нельзя воспитать желание мучительно искать смысл своей жизни.
Михеев торжествовал:
– Вот-вот! Что значит воспитывать желание? Чушь!
Марк мстительно повернулся к нему:
– В нынешней ситуации это означает просто желание жить, а значит и уверенность в будущем.
Павел возбудился:
– Разбудить душу можно, только если захватить воображение ребенка. Сказкой, мифом, литературой и искусством. И подсказкой, которая озарит его: что же он любит больше всего?
Я подхватил:
– Воспитание – это пробуждение желания понять – не «Кто виноват»? А: кто – я? Где – я? Что – мне? Ради кого? Как стать отзывчивым, то есть, перевести личное во всемирный смысл? Если это не пробудил в учениках, ничего не выйдет.
– А зачем вам это надо? – не понимал Михеев.
– Без отзывчивости жить невозможно. Смысл жить почувствуешь тогда, когда в естественной отчужденности окружающих ощутишь в них «страдающего брата», такого же, как ты. Воспитание есть не что иное, как пробуждение различения любви к себе и любви к миру. Правда, когда найдешь смысл, – вздохнул я, – мелькнет откровение и увидишь ясность тогда тоже будет нелегко, ибо возникает боль из-за трагизма жизни смертного человека, своего близкого. Франкл назвал это состояние «трагическим оптимизмом».
Юдин хмыкнул:
– И кто теперь скажет, что такое воспитание наших учеников? Возможно ли такое воспитание, воздействуя на ученика извне? Воспитание чувств? Можно ли воспитать совесть?
– Выходит, что не надо воспитывать! – ликовал Михеев.
– Нужно овладевать культурой, которая не может исчезнуть в нашей памяти. Найденная в древнем песке прекрасная голова Нефертити не может исчезнуть, пока хоть один из нас не останется на земле.
– Отчего же? – ерничал Михеев. – Можно обойтись и без черепков.
Петр вздохнул:
– Все это мудрено. Вот вобьешь грамоту палкой по заднице, смотришь, дальше пацан сам пойдет на своих ногах.
12
Как нам воспитывать и воспитываться во время, когда исчезла сама культура?
Я заново перебирал кипы книг по воспитанию и образованию, но так и не пришел ни к какому убеждению. И стал вспоминать весь свой опыт самовоспитания.
В юности у меня еще не было опыта, было лишь любопытство узнавания мира со слов учителя и зубрежка учебников. Но внутри не различал себя и ослепительный мир, как ребенок, знающий, что весь мир его любит, ощущал себя бессмертным. На яркость юности нельзя и не нужно накладывать взрослый опыт, – пусть останется ее мир прекрасным!
Предстояло много пережить и осмыслить самому – среди посторонних в толпе, равнодушно толкающих локтями, хотя мне уже тогда казалось – они манекены лишь на поверхностный взгляд. Каждый из толпы такой же, как ты сам, мучительно ищет смысла, или бездумно отдается влечению массы. Или оттаивает в радостных объятиях близких, в чтении книг, отвечающих сокровенным отзывом. Ведь, что такое читать книги? Это находить в них нечто, отзывающееся в сердце чем-то удовлетворяющим душе.
Когда учился в университете, я перешел на заочное отделение, чтобы «познавать мир». Уехал в село под Рязанью, где меня как грамотного интеллигента определили заведующим клубом.
Из города приехала делегация студентов, чтобы помочь собрать картошку. Я увидел черноглазую девушку, выглядевшую слишком серьезной для своего возраста, и со мной что-то случилось. Ночью мы спали вместе с группой студентов в сарае на мягкой соломе, я лежал рядом с ней, она знала мое отношение к ней, и, когда все затихли, позволила обнять ее. Я гладил ее голое тело, просунув ладонь под кофту, и она, как мудрая женщина, грустно гладила меня по голове.
– Ничего у нас с тобой не выйдет, мальчик мой, – ласково говорила она.
– Почему? – умолял я. Она не отвечала.
Я испытал странную горечь, черноту пропасти между мной и ею. А утром они уехали. Много месяцев я бегал пешком в город, не чуя ног, за 25 километров, чтобы встретить ее на улице. Однажды увидел ее лицо в автомобиле, с кем-то. Мы встретились глазами, и она опустила взгляд. Машина уехала.
Еще много раз я приходил в город, искал ее, понимая, что она не хочет меня видеть.
То была моя юность, отчаянная,
как отвергнутая любовь.
Перед массовым одичанием
так хотела остаться собой!
У меня изменилось сознание. Ушло мое детское ощущение безграничной близости и доверия к миру, когда ничто не может ранить. Показались игрушечными мои волнения в студенческой аудитории, физиономии профессоров и преподавателей, к которым мы обращались с придыханием, словно они спустились с неба. Теперь я увидел их обыкновенными людьми.
После неразделенной первой любви стал другим, страдающим, и прекрасный мир удалился куда-то недосягаемо высоко. Это называется первым опытом встречи с реальностью. Хотел рассказать родственным душам в фейсбуке, попросить совета, но оказалось, что у меня нет друзей, с кем мог бы поделиться сокровенным.
Я ощутил неустранимые перегородки между людьми. Исчез смысл моей жизни, хотя раньше что-то похожее жило во мне инстинктивно. Ощутил невыносимую земную боль разделенного мира, убивающего равнодушием – меня, всех нас. В будничной жизни не было того, что исцелило бы меня. Существование стало серым, внешне оптимистично будничным, и не было нужды вырываться куда-то.
И был в состоянии пустоты одиночества, «экзистенционального вакуума», по выражению ученого-психолога Франкла, что приводит к психическим расстройствам и самоубийству, если не откроешь, чем жить. Долго не мог понять, как теперь смотреть на жизнь, на отношения между людьми. И как вырвать отвергнутого себя из себя прежнего, здорового?
Я искал душевного исцеления, жадно читая книги любимых авторов. И не помогало утешение Гоголя: «Несчастие умягчает человека, природа его становится более чуткой и доступной к пониманию предметов, превосходящих понимание человека, находящегося в обыкновенном и вседневном положении». Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями».
Записывал приходящие мысли в дневнике, и… обнаруживал вместо смысла виртуозность умственных утешений, отчего было гадко, как в душе графомана. Чувствовал, что подлинное – в таинственном богатстве жизни, в опыте ее проживания.
Хотел найти себя, стать поэтом? Нет, просто не находил в повседневности того, что хотел – исцеления от болезни. И потом, у поэтов – мышление наоборот, ненормальное: они не смотрят на окружающие внешние факты и события как сами собой разумеющиеся, данные нам органами осязания, а – внутренним взглядом всей своей судьбы, раскрывающим сущность фактов и событий, устремленным в яркое будущее, или застывая в неутешительном настоящем. А у меня неустойчивое мироощущение. Даже не чувствую разницу между поэзией прозой. Поэт вещает из сокровенной глубины, облекая в метафорическую форму прямое высказывание, будь то с рифмами или без рифмы, верлибром, свободно выдыхающимся ритмизованной мелодией. А прозаик создает типы времени. Но почему-то мне помогала поэзия.
Изредка внезапно вспыхивал яркий проблеск, и возникал реальный порыв души – вдохновение! Смысл жизни проглядывал пронзительным лучиком надежды, там, за тяжелыми тучами существования, и снова надолго исчезал. Это переживание, непостоянное, как вдохновение, и его надо находить и держать в себе. И всякий раз нужна трудная работа души, чтобы пережить эту счастливую вспышку, когда возникает ясность всего
Эти минуты я пытался удержать, возносясь вслед за поэтом в своих неисправимо романтичных записях-заклинаниях.
«Забудь, забудь о страшном мире,
Взмахни крылом, лети туда…
Нет, не один я был на пире!
Нет, не забуду никогда! А. Блок».
«Гибнет моя жизнь, как спастись? Моя острая боль – перед чужим, неотзывчивым. Разве нет выхода?
Где ж это все? Душа моя пылает,
По-прежнему готова мир обнять.
Напрасный жар – никто не отвечает,
Воскреснут звуки – и замрут опять. А. Фет.
И от этих стихов, от поэзии становилось легче.
По радио назойливо рекламируют какие-то идеально сидящие костюмы, пустые слова болезненно врезаются в мозги, как будто оседая навечно.
«Моя жизнь во тьме – это неумение, от неразвитости, ощутить смысл, другое состояние моей судьбы. Так мучился Гоголь: «Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал самому себе вопроса: в чем же достоинство человека… если не ясен в тебе противуположный прекрасный человек?».
Я был горд! Гоголь тоже испытывал нечто подобное! Использовал вдохновляющие записи-заклинания для собственного потребления, чтобы навести магнитное поле вдохновения.
«Изо всех сил уходить от бездумного взгляда на внешние события, ведь, я полон боли за все живое, кого толкают равнодушными локтями убивающие чужой мир. Неужели так слаба во мне эта боль, чтобы напоминать себе об этом в 18 лет, уже начинающем стареть? Нет, во мне эта боль – основное. Только не вижу, где исцеление. В этом все дело».
«Может, ищу не успокоения души, а – обретения веры, сознания, что нашел утешающее, верование всей судьбы моей».
«Жизнь постоянно прорывается в неведомое освобождение, в новизну открытий».
«Прорыв из моей боли в иное, раскрывающее меня безоглядно! Как у Гоголя: «Всяк человек требует лирического воззвания к нему: куда ни поворотишься, видишь, что нужно или попрекнуть, или освежить кого-нибудь… Воззови к прекрасному, но дремлющему человеку… опозорь новейшего лихоимца и скверный воздух, которым там дышат… возвеличь незаметного труженика».
«Наверно, я пытаюсь отделять себя от себя, осознать себя, увидев со стороны, чтобы спастись от внутренней боли. Значит, иные – небывалые состояния во мне могут вспыхнуть?»
«Мои поиски внесоциальны, абстрактны. Надо искать смысл моей судьбы в опыте. Но есть ли у меня опыт? У юного Мишеля Лермонтова уже был опыт, может быть, обретенный еще до рождения:
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В моей душе, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит
До создания моей картины мира еще далеко».
«Может быть, спасение – в открытости моей боли в живой мир. Когда отпущу себя туда, станет лучше».
«В этом секрет – искать всей болью судьбы, одиночества родины в космическом пространстве. Как моей отвергнутой любовью».
«Понять себя – это понять людей, которые меня окружают, не в сегодняшнем моем отчаянии, а в моем ином, в вольной ощупи пути в первозданную зарю».
Вот куда меня вывела боль неразделенной любви! Гораздо позже я понял, что это называется «уйти от слепоты», стать зрячим. Конечно, я мог бы выразить весь этот сумбур мыслей в одном четверостишии, которое сочинил в пору исканий:
Что в скорби, глубоко засевшей,
как в мироздании порок?
Хотя земля в цветенье вешнем
рождений влажных – в рай порог.
Но я хочу понять безумно сложное дело воспитания, главная задача которого – разобраться с собой, чтобы выйти в творчество жизни, в поэзию. Воспитание – это самопознание. Разве из тех дневниковых записей не видно, как юная жизнь пробивается к народной душе? Отнюдь не воспитанием зубрежкой и любопытством.
____
Наверно, меня не поймут, чего искал, потому что мои записи в дневнике – для себя, это мой способ «навести магнитное поле» озарения на отчаявшуюся душу. Но я понял, что ищу, – как выйти из отчаяния, открыть тупик моих личных, частных чувств в наши общие переживания освобождения от чего-то гнетущего? И увидеть со стороны мое место в иерархии мира. Как сделать родственным внешний мир, чтобы не оставаться в тупике одиночества? Я понял, что ничем не отличаюсь от других людей, которые так же любят и страдают, и мне становится легче, когда вливаюсь в их поток.
Это совсем не то, что бездумная общность у Михеева, – выстраданное «дело прочно, когда под ним струится кровь».
____
Итак, во мне промелькнул настоящий смысл моей жизни. Но как его воплотить?
И продолжал укреплять найденный смысл в дневнике:
«Не ощущать себя центром, а других чем-то внешним. Осознать себя в трагедии живого потока народной волны».
«Жалею все живое, забитое жизнью, томящееся взаперти. Люди лишь в определенных условиях расправляют крылья – но там их суть».
«Значит, человечество едино в ощущении трагизма своей смертности, в порыве долгого пути исцеляющей веры в жизнь, раскрытии всех своих сил в иную прекрасную жизнь».
«Мир един, и метафоры уводят вольной ощупью в бесконечную истину!»
«Гоголь о Языкове: «Свет любви погаснул в душе его – вот почему примеркнул свет поэзии. Полюби потребное и нужное душе с такою силою, как полюбил ты прежде хмель юности своей, и вдруг подымутся твои мысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово: изобразишь нам ту же пошлость болезненной души своей, но изобразишь так, что содрогнется человек от проснувшихся железных сил своих».
«Я весь – раскрытое пространство (пока не смею сказать – родины, слишком еще не социально, абстрактно ее вижу). Моя родина – это все раскрытое мне, с младенчества: материнская ласка, теплая шершавая кора березы под ладонью, люди с хорошими глазами, щедрость ко мне – школы, университета, все, что без подвоха раскрыто мне».
«Есть желание, а работать не хочется. Когда нечего сказать – это форма отчуждения, одолевают предрассудки мышления. Значит, дело не до конца мое. Надо находить в душе самое сокровенное, и тогда дело превращается в чудо творчества. Или – разжигать боль, страсть выйти, куда хочу. Тогда миг труда превращается в поток надежд, в трепете затаенной иной жизни».
«Гоголь: «Всякое истинно русское чувство глохнет, и некому его вызвать! Дремлет наша удаль… крепость и сила, дремлет ум наш… Стряхни же сон с очей своих и порази сон других… Гнева – противу того, что губит человека, любви – к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам… Найдешь слова – огни, а не слова… как от древних пророков. Гоголь».
«Интерес браться за дело коренится в самом моем мироощущении – он вспыхивает от небывалой младенческой надежды, как в поэзии, полный чудесных метафор из внешнего мира».
«Уйти из натуралистической слепоты настоящего в библейскую глубину истории, – в сдвиги духа, выдирающегося из нагромождений тягот, в его стоицизм, веру в иное будущее, или уж в безверие. «И голову подъемлет из воды все то, что вскоре станет земноводно. Б. Ахмадулина».
____
Со времени моей первой любви прошло много лет, я снова испытал благоговение любви, смывающей мусор существования, как прилив гулкого спокойного океана. Полюбил другую, но тоже очень серьезную и внутренне честную, душа ее не могла солгать, – видимо, это мой тип женщин. Но был ли я когда-нибудь полностью счастлив? Ведь я хотел более полного смысла существования.
Во всяком случае, в моей дочке я ощущал вечно летящее в небо детство. И таял, когда она лепетала:
– Папа, давай я поморгаю ресницами на твоем лице?
Когда исчезли мои родные, передо мной снова встал вопрос: умереть, или снова искать смысл жить? Только из еще более глубокой пропасти.
А теперь моя любовь к жене и ребенку осталась горькой памятью, не могущей исчезнуть никогда. Но я благодарен первой любви, открывшей мне путь к смыслу жизни.
***
Это было время обаятельной «белорусской весны». Люди мирно выходили на демонстрации, заполняли центральную площадь и боковые улицы, пели песню о переменах. Девушки и женщины в белых нарядах, разувшись, становились на скамейки и аплодировали нескончаемой реке демонстрантов, взявшись за руки вели хороводы и отплясывали перед полицейскими-«космонавтами», кричали: «Никто вам не даст!» или дарили им цветы. Потом подбирали мусор и складывали в урны. Это было не лицемерное, а настоящее феминистское движение.
Что-то совершенно новое – вегетарианская революция!
Я вместе с моими соратниками создал общественное экологическое объединение. Экология планеты казалась мне проблемой самого сокровенного в человеке – возрождением экологического поведения людей, благоговения перед миром, дарящим нам чудо.
Сразу нашу организацию наводнили разного рода люди. Молодые энтузиасты с неопределенными романтическими взглядами, готовые войти в любую партию, кроме провластной. Уволенные из официальных учреждений за самостоятельность. Отставные депутаты, полные энергии сочинять законы. Разные мутные личности, ловкие и услужливо глядящие в глаза.
В этом потоке энергий трудно было следовать моей цели. Цель создания нравственно чистого предпринимательства, чистого творчества соответствовала найденному мной смыслу жизни, только эта махина организации плохо поворачивалась в эту сторону, – там волновала всех возможность карьеры в случае победы нашего общественного движения. Те проблески новизны, понимания всего, которые иногда вспыхивали во мне, не могли стать смыслом в реальной работе. Тем более, что нам не удавалось быть полезными кому-то, кроме кучковавшихся вокруг нас карьеристов, еще не знавших, что наше движение захиреет, и их усилия пойдут насмарку. Всегда ощущал, что делаю не то, что мне нужно.
Не было ощущения ни надежности, ни плодотворности моей работы в общественном движении. То ли чувствовал бесполезность нашей борьбы, не вышедшей в общественное признание, то ли ненадежность признания. Тем более что в последнее время многие кумиры были свергнуты с пьедесталов, обнаружились эпизоды харрасмента, их мелочная завистливость и доносительство.
Зачем надо было работать впустую с экологической общественностью? Кому и зачем нужны были крики экологов, нищих, не обладающих ресурсом? Нас все равно никто не услышал из обладающих властью. Он мог что-то оторвать от госресурса только ради гибнущих от загрязнений районов, да и то из-за возмущения местных жителей. Мне было постоянно стыдно, что мои усилия, моя организация бесполезны.
Вдруг пронзила мысль: а был ли виноват я сам в развале нашего движения? Наверно, не хватило зубастости? Или пошел не тем путем, в безденежном энтузиазме добровольца, бескорыстно желающего добра стране?
Смысл моей жизни снова оказался потерянным. Моя общественная работа оказалась не нужной ни стране, ни соратникам и сотрудникам.
– Уходи с такой работы! – умоляла жена. – Начнем, наконец, жить нормально, любить друг друга.
У меня был камень на сердце, словно прощался с делом жизни. Как уйти, когда это мое детище, все живые соки отдал движению? Как оторвать себя от офиса, в котором жил и боролся в течение многих лет, создавал сам эти грандиозные программы, эту экологическую библиотеку по разным регионам и странам, составлял эти папки со страстной перепиской с министерствами и организациями, друзьями и соратниками, с кем встречался. Все это оказывается незачем, и будет больно, если пойдет на помойку.
