Евгений Салиас де Турнемир
Петербургское действо. Том 1
XVIII
В тот же вечер Сеченов, не боявшийся бывать у императрицы, как многие другие, и надеявшийся, что его духовный сан упасет его от всякой беды, приехал к ней с новостью и застал у нее цалмейстера Орлова.
Государыня сидела с ним у камина и была видимо взволнована. Заметя, что архипастырь хочет что-то рассказать ей и стесняется присутствием незнакомого офицера, государыня вымолвила, улыбаясь:
– Можете говорить все при господине Орлове.
Передав с волнением все случившееся в церкви и все слышанное от государя по поводу новых перемен, Сеченов спросил мнения государыни. Она почти не поверила новости и стала успокаивать архипастыря:
– Это невозможно, и он никогда не решится. Поговорит и бросит…
Сеченов, несколько успокоенный государыней, внимательно пригляделся и заметил, что он как будто прервал горячую беседу и отчасти стесняет своим присутствием. Он тотчас же поднялся и уехал.
Действительно, государыня была взволнована беседой с Орловым, которого видела теперь чаще. На этот раз он приехал прямо спросить, позволяет ли она его кружку положить за нее головы, сделать попытку.
– Итак, что же? – вымолвил Орлов, когда Сеченов уехал.
– Не хочу ничего! Не хочу, чтоб из-за меня даром люди гибли. Пусть будет со мной, что судьба велит. А что?! Одному Богу известно, – выговорила она. – Слава Богу, если келья в Девичьем монастыре. Но зато напрасных жертв не будет!
– Нет, государыня… Этому мы не дадим совершиться… Это и будет нам сигналом. Мы тотчас…
– Вы!.. Кто вы?! Дюжина молодцов, преданных мне, конечно, всем сердцем… Я знаю это! Но что ж вы можете?
– Целая половина первого полка гвардии, государыня, да почти целый другой полк… Это не дюжина офицеров. Брат Алексей отвечает за три роты преображенцев, а Федор – за всех измайловцев.
– Положим. Но что два полка перед целой гвардией, перед целой империей? Что вы можете сделать?
– Лейб-кампания, – горячо произнес Орлов, – была малочисленнее нас… Только одна рота гренадер!
– Ах, полно, Григорий Григорьевич! – грустно воскликнула Екатерина. – Малодушество это. Обманывать себя, утешая примерами, кои не к месту и не к делу… Там низвергалось чужеземное правительство младенца и ненавистных временщиков, которых за десять лет правления всякий научился ненавидеть или презирать. За них в защиту ни единая рука не поднялась. И за кого, для кого совершила действо лейб-кампания? Для дочери Петра Великого! А вы? С кем вам в борьбу вступать? С законным русским императором? С внуком того же великого, всеми обожаемого Петра? И для кого же? Для германской принцессы, иноземки, сироты, всеми отвергнутой, даже всеми оскорбляемой по примеру, даваемому теперь самим императором… Прямая ей дорога в монастырь!.. Или просто в изгнание…
– К вам любовь общая, народная, – заговорил Орлов, – но малодушие заставляет многих опасаться… А когда те же люди увидят, что другие идут за вас, они тоже пойдут. Всегда бывало так. Нужно одному только начать…
– Нет, нечего себя обманно утешать… Со смертью императрицы все кончилось для меня, – выговорила государыня после минуты молчания. – Каждое утро я встаю с мыслью: дай бог не кончить дня в кибитке, которая увезет меня на край света. Спасибо еще, если недалеко, не в Пелым.
Екатерина Алексеевна смолкла снова. Орлов глубоко задумался и глядел, как на красивой руке ее, которой она оперлась на щиток камина, мерцал браслет в лучах колеблющегося огонька. Она заметила его взгляд, перевела глаза на руку и выговорила тихо:
– Вот тот, кто подарил мне этот браслет, сказал: когда вы будете императрицей-самодержицей, сделайте меня королем польским! Долго придется бедному ждать…
– Да. Но он был все-таки… он был счастливее других… – тихо и грустно прошептал Орлов. Она не ответила.
Две прогоревшие головни провалились сквозь чугунную решетку камина и как-то странно хрустнули среди полной тишины во всех горницах государыни.
А она задумалась глубоко от его последних слов и смотрела на огонь. Светлые красивые глаза ее подернулись будто какой-то дымкой, грудь ровно, но высоко волновалась под складками черных лент и кружев.
– Зачем теперь гибнуть даром?.. – произнесла она наконец. – Лучше… когда я буду в Пелыме, в Рогервике или Шлиссельбурге на месте Ивана Антоновича… Тогда меня спасти и за море увезти… и взять за себя!.. – И государыня грустно рассмеялась.
– Нет, это уж никак не возможно. Когда вы будете в заключении – я уже с той минуты голову сложу.
– И! Полно, Григорий Григорьевич. Питерские красавицы вас утешат… Вот хоть бы спасительница ваша, графиня Скабронская.
Орлов быстро поднялся как от удара…
– Нет, прощайте. Я так беседовать не могу. Больно.
– Ну, виновата… – ласково произнесла государыня. – Но обещайте мне более не говорить об этом.
– Совсем не говорить? – странно спросил Орлов.
– Да… не говорить… до поры до времени…
– До какой же поры?
– Покуда я не заговорю сама. Обещаете?
Орлов, вздохнув, прошептал «да». Она протянула ему руку. Он нагнулся, поцеловал руку и вышел грустный и задумчивый. Тихо, пешком направился он домой через площадь, в конце которой был виден домик, занимаемый им.
История освобождения Орловых рассказывалась на разные лады. Многие из «елизаветинцев» утверждали даже, что освободительница Орловых, Скабронская, стала всесильна, потому что находится, прикрываясь Фленсбургом, в близких отношениях с самим принцем.
– Ай да Жорж! – шутили многие. – Какого ведь бобра убил. Красавица ведь писаная!
Впоследствии Алексей Орлов без труда добился истины и узнал, что их злейший враг, Фленсбург, имея большое влияние на принца, со своей стороны, страстно влюблен в графиню Скабронскую.
Кроме того, оказалось, что сам Котцау одновременно с упрашиванием Фленсбурга Маргаритою приезжал к принцу тоже просить его помиловать буянов, которым он, якобы ввиду разных политических соображений, считает нужным простить. Он убедил принца в своих опасениях, что из-за ссылки Орловых возненавидят его все гвардейские офицеры и будут всячески мстить. А это, конечно, привело бы к целому ряду оскорблений, после которых ему поневоле пришлось бы выехать из России. Во всем этом была доля правды, и принц согласился, но в душе решил придраться к другому случаю, чтобы все-таки выслать Орловых.
По освобождении своем Орловы занялись вопросом, как заставить князя Глеба заплатить свой долг и вообще как достать денег, чтобы прежде всего передать обещанную сумму фехтмейстеру. Не достать денег нельзя было, а достать было мудрено.
За последнее время Григорий очень много проиграл в карты и много истратил на новый цалмейстерский мундир. А главное, Алексей истратил большую сумму денег, угощая и щедро оделяя преображенских солдат, а Федор, со своей стороны, истратил еще более в своем измайловском полку, где угощение рядовых не прерывалось и где всякий последний рядовой шел к нему и брал, что хотел. Ближайшие друзья Орловых, конечно, знали, зачем это делается, но остальные офицеры качали головой и изумлялись:
– Охота тратиться на этих чертей!
Агафон не знал причины этой траты, и эти постоянные подачки солдатам полков, где служили господа, выводили его из себя. Иногда он по целым дням ругался со своими господами.
– На кой прах! – восклицал он. – Ну, тратились бы на себя по трактирам. А то дармоедов угощать! Они, дьяволы, готовы последнюю рубашку стащить.
Однажды Григорий Орлов, чтобы отвязаться от старика, объяснил ему причину, заставляющую их давать всякому солдату, измайловцу или преображенцу.
Агафон не согласился с любимым барином, продолжал качать головой, но молчал.
– Они вас и так любят, – решил он однажды, – и немцев тоже смерть не любят; стало быть, тут и без денег все как следовает быть.
Приятели Орловых были люди по большей части небогатые, некоторые же без всяких средств. Они было предложили сделать складчину, чтобы собрать сумму денег, необходимую для Котцау, но Орловы не могли согласиться на это. Подобного рода затрата со стороны приятелей могла стеснить их на целые полгода.
Наконец однажды, уже на Страстной, Григорий Орлов, написавший брату Ивану Григорьевичу в Москву, получил отказ, и таким образом последняя надежда на получение необходимой суммы рушилась.
– Как ни вертись, а остается один проклятый Тюфякин, – сказал он Алексею. – Надо его теперь ловить и, где ни попадется, – бить, покуда не выколотим из него либо деньги, либо его подлую душонку. Авось он не фехтмейстер и за него нас под арест не посадят.
Алексей Орлов согласился, что другого средства нет.
– Тем паче надо его пощипать, что он, бестия, балуется. Он захочет, так может и у Воронцовой достать денег. Недаром фаворит фаворита фаворитки. У них денег куры не клюют, а тратить им некуда: никому не платят. Ведь дома нет в Питере, где бы они должны не были хоть пять червонцев. В лавках и лабазах должны…
И братья решили стараться где-нибудь поймать князя Тюфякина, чтобы «выколотить» из него долг.
Но Глеб Тюфякин – себе на уме, отлично понимал теперь, что выпущенные Орловы его не оставят в покое. Между тем он, со своей стороны, тоже нигде не мог достать денег. Его попытка попросить, да вдобавок еще такую крупную сумму, у тетки-опекунши, не повела ни к чему. Опасаясь именно того, что собирались сделать Орловы, так как подобного рода выколачивание долга кредитором из должника было дело обыкновенное, Тюфякин дома не сказывался никому, проводил день у Гудовича или в своем голштинском войске, в Ораниенбауме. Когда он появлялся в публичных местах и, между прочим, в одном из лучших трактиров на Адмиралтейской площади, с ним бывали всегда товарищи, голштинские офицеры.
Наконец, Тюфякин подружился и закупил постоянными угощениями одного офицера, хорошо известного в Петербурге. Это был некто Василий Игнатьевич Шванвич, известный всей России и попавший в число бессмертных не чем иным, как своею истинно богатырской, невероятной силой. Это был петербургский Самсон XVIII века. Сильны были богатыри Орловы, но Шванвич и их за пояс заткнул. Орловы свивали пальцами червонцы в трубочки, а Шванвич без всякого инструмента и тоже пальцами из нескольких пятаков делал нечто вроде петушка на ножках и с хвостиком. Орловы кочергу связывали в узел и бант, а Василий Игнатьич брал зараз три штуки, свивал их вместе, как красная девка косу заплетает, а затем уже делал такой же бант. За год перед тем на Шванвича, возвращавшегося из гостей, напали грабители в деревне Метеловке, находившейся на дальнем конце Фонтанки и считавшейся разбойничьим гнездом, не хуже Чухонского Яма. Напавших было человек с десяток, и они, как мухи, облепили офицера.
Как совершил свой подвиг силач, он сам хорошенько не помнил, потому что, по его собственному сознанию, струхнул. Но дело в том, что наутро нашли на месте пять человек. Двое из них были уже мертвы, а трое настолько искалечены, что не могли сами убраться с места побоища. Помнил только Шванвич, что, не имея никакого оружия, он хватал по два человека за шиворот зараз, по одному в руку, и, треснув их лбами друг о дружку раза два, бросал. И эти уже лежали тихонько. А затем, ухватив одного из них, самого рослого, поперек туловища, начал его же ногами бить остальных. И неприятель обратился в бегство с крестом и молитвою, приняв прохожего за самого дьявола в образе офицера.
Василий Игнатьевич Шванвич был среднего роста, немножко сутуловат, но с уродливо широкими плечами и с толстыми, как бревна, ногами и руками. У Орловых мощь и сила сочетались с красотой и стройностью тела; Шванвич же был совершенный медведь. Так же, как медведь, ходил он маленькими шагами на коротких ногах, так же нелепо, как и Михайло Иваныч, размахивал руками и медленно поворачивал голову, как если б шея его была деревянная.
Этот богатырь, но не богатырь-витязь, а страшилище, не красавец Бова-королевич, а скорее какой-нибудь Черномор, жил в столице скромной и тихой жизнью. Средства его были крошечные, знакомства, в тесном смысле слова, очень мало, за исключением известности в городе. Всякий знал Василия Игнатьевича и показывал на него пальцем на улице, но сам Шванвич почти никогда не знал, кто на него тычет пальцем.
Силой своей хвастать он не любил, иногда даже обижался, когда его просили показать какую-нибудь штуку. Часто задумывался он и тайно, в глубине души, променялся бы сейчас с каким-нибудь красивым, хотя бы даже и совсем тщедушным, гвардейским офицером.
Раз только в жизни похвастал он своею силой при большом стечении народа, но и то было сделано по строжайшему приказу начальства. Зрелище это было дано в Гастилице, на дворе палат графа Разумовского и на потеху гостившей у него покойной императрицы.
У Шванвича были две отличительные черты в характере. Он не только был богомолен и ходил ко всем службам, но был знаком со всем петербургским духовенством и знал дела всех петербургских причтов и церквей как свои собственные, знал, в каком храме хорошо идут дела причта и в каком совсем бедность непокрытая. И он ходил преимущественно в эти храмы и здесь отдавал на тарелочку и в кружку свою последнюю копейку.
Он сам любил справлять должность церковного старосты и любил в особенности пройти по храму с тарелочкой за вечерней или всенощной, когда в церкви нет никого из военных или тем паче кого-либо из начальства. Впрочем, однажды он попался и за прогулку с тарелочкой в одном храме просидел под арестом, так как он, по мнению немца-генерала, его накрывшего за этим занятием, «недостойное званию офицера совершил».
Другое странное свойство характера силача была боязнь, непреодолимая, непостижимая и врожденная, отчасти все усиливавшаяся, – боязнь женского пола. На этот счет Шванвич лгал, когда уверял, что у него отвращение к «бабе». Он не прочь бы влюбиться до зарезу в иную, но боязнь все превозмогла. Даже с простой бабой на улице Шванвич разговаривал, скосив глаза в сторону, что же касается до светской женщины, хотя бы даже и очень пожилой, то он от всякой дамы бегал как от чумы.
Всем был известен случай, бывший с ним в доме братьев Шуваловых. Старший Шувалов зазвал к себе силача, чтобы тайком и ненароком показать его одной приезжей в столицу родственнице, уже пожилой женщине.
Шванвич сидел в кабинете Шувалова у открытого окна в сад. Хозяин вышел на минуту, затем через несколько времени Шванвич услыхал за дверями женские голоса, и один тоненький голосок благодарил хозяина за тот случай, который представляется поглядеть на богатыря. Дамское общество приближалось к дверям!! Но когда оно вошло в горницу, то никого уже не было в ней.
Василий Игнатьевич, увидя себя в западне, недолго думая, махнул в окошко с четырехаршинной вышины и при скачке свихнул себе ногу. Как ни толста была эта нога, но все-таки не выдержала такую тушу. С тех пор Шванвич стал злейшим врагом всей семьи Шуваловых, а когда кто-либо из вельмож зазывал его в гости, он отказывался наотрез и говорил:
– Нет, государь мой, я уж ученый! Вы меня под какую бабу подведете.
А все-таки не минул этот Черномор заплатить дань прекрасному полу.
Лет за восемь перед тем Василий Игнатьевич, живя в отдельном квартале близ церкви, часто видел восемнадцатилетнюю дочку дьякона. И победила она его сердце своим румяным личиком и добрыми глазками.
Разумеется, Шванвич боялся красавицы своей пуще чем кого-либо, но, однако, собирался ежедневно познакомиться с отцом дьяконом поближе и, несмотря на свое офицерское звание и дворянское происхождение, уже мысленно решился жениться на дьяконице. Но как это сделать, как подойти к ней, как заговорить? К дьякону в гости можно пойти хоть сейчас, ну а потом что? Как он скажет ей первое слово? Что он сделает, когда она заговорит? И силача дрожь пронимала от страха. Унылый, сумрачный, даже грустный ходил Василий Игнатьевич, изо дня в день собираясь завтра пойти в гости к отцу дьякону.
Так изо дня в день, из месяца в месяц прошел почти год, и однажды совершилось веление судьбы. Заметив в церкви какие-то приготовления, новый Черномор спросил о причине. Оказалось, что после обедни будет венчание одного соборного певчего. А с кем? С ней, с дьяконицей!
Шванвич выбежал из церкви на своих коротких ногах, прибежал на квартиру, но через час уже собрал свои небольшие пожитки и переехал на другой конец города. Но и здесь не усидел он, поехал к приятелю в Кронштадт, помыкался там с неделю, вернулся, взял отпуск и уехал к родственнику в Тульскую губернию. И там долго преследовал его образ дьяконицы.
Вот с этим-то человеком и подружился князь Тюфякин. Шванвич был слишком простодушный человек, чтобы знать дурную репутацию князя и чтобы догадаться, зачем его угощает князь, зачем зовет к себе и постоянно таскает с собой по всем публичным местам. Только впоследствии мимоходом Тюфякин передал другу, что боится Орловых.
– Эвося, князинька! – усмехнулся Шванвич. – Нашел кого бояться! Покуда ты при мне, дюжина Орловых тебя не тронет.
Но Шванвич хвастал. Всему городу было известно, что он мог справиться только с одним из братьев, а двое вместе всегда заставляли его обращаться в бегство.
XIX
С первого дня Святой недели все герберги, или трактиры петербургские, были особенно переполнены веселящимися офицерами.
В одном из них, по имени «Нишлот», на Адмиралтейской площади, русские офицеры бывать не любили и Орловы никогда не бывали. Это был трактир, преимущественно посещаемый голштинцами и вообще иностранцами. Русские звали его другим прозвищем. Известен он был на всю столицу страшным побоищем, происшедшим здесь в первый год царствования Елизаветы Петровны.
Дело было простое. Солдаты на гулянье около балаганов побили разносчика за гнилые яблоки. Разносчики вступились за товарища, и пошла рукопашная. Иностранцы офицеры на русской службе выбежали из трактира унимать солдат.
Но это время было время суда, казни и ссылок Остермана, Миниха, Левенвольда и других. Народ ждал, что новая государыня на днях даст указ – немцев повсюду искоренять, и слух этот упорно держался в народе. Появление иноземцев, хотя и в русских мундирах, на народном гулянье произвело особое действие. И солдаты, и те же разносчики мгновенно обернули свое оружие, кулаки, палки и что попало, на незваных примирителей.
Офицеры бросились в трактир, толпа ринулась за ними, и затем последовательно бралась приступом горница за горницей, дверь за дверью. Мебель и все находящееся летело в окна, вино распивалось на месте. Офицеры отступали со второго этажа на третий, с третьего на чердак, но наконец и здесь появились солдаты. Офицеры вылезли с чердака на крышу. Половину здесь переловили и изувечили, другая половина попрыгала с крыши на крышу соседнего сарая, и многие поломали себе ноги.
Наряженный суд послал всех бунтовщиков в рудники, но офицеры были также строго наказаны за то, что не сумели себя отстоять «по правилам военного искусства» и «дозволили» себя избить. Делу этому минуло чуть не двадцать лет, но трактир потерял свое старое имя, а получил прозвище. Иноземцы еще звали его герберг «Нишлот», но русские офицеры и солдаты и простой народ звали теперь трактир «Немцев карачун».
По этой именно причине в «Немцевом карачуне» русские офицеры не считали возможным бывать, и постепенно герберг сделался пребыванием и резиденцией голштинцев из Ораниенбаума и вообще всех иноземных жителей и гостей столицы. С тех пор как князь Тюфякин перешел в голштинское войско, он, разумеется, преимущественно бывал в этом трактире.
На первых днях праздника Орлов узнал, что Котцау грозится отомстить за то, что его надули и не присылают денег. Приятель Агафона, Анчуткин, явился однажды рано утром на квартиру Григория Орлова и передал Агафону, что господин фехтмейстер хочет будто ехать опять к принцу, хочет объяснить все дело, рассказать обман и просить снова арестовать его оскорбителей.
Агафон принял это известие совершенно особенно, недаром старик был холопом всю жизнь у именитых столбовых дворян.
– Что ж? И за дело, – сказал Агафон, – вестимо, надувка. Нешто это хорошо, российским дворянам обманывать? Но вот что, голубчик ты мой, – объяснил он, – господа Орловы никого еще никогда, слава те, Христос, не обмошенничали. А денег мы найти не можем. Вот обожди, тебе господа все объяснят.
И Орловы действительно объяснили все умному и ловкому парню Анчуткину, бывшему почти крепостным их отца и пролезшему теперь в голштинцы. Они велели передать Котцау, что деньги будут у него непременно при первой возможности и чтобы он обождал только хотя бы до Фоминой. Затем было решено тотчас же начать «выколачивать» долг.
В той части Адмиралтейской площади, где был «Нишлот», благодаря ее очистке от всякого мусора, снова, по примеру прежних лет, было на праздниках народное гулянье. Гостиница бывала целый день полна веселящимся офицерством из иноземцев всех стран, там же всякий день по вечерам появлялся князь Тюфякин в сопровождении дюжего Шванвича. Орловы с приятелями прежде всего озаботились тем, чтобы как-нибудь заманить силача врага куда-нибудь в гости, дабы князь Тюфякин остался один. В крайнем случае они решались, однако, на сражение, несмотря на присутствие такого союзника у Тюфякина.
В четверг на Святой братья Всеволожские позвали к себе вечером в гости Шванвича, и, дабы отвлечь всякое подозрение, Алексей Орлов явился тоже на вечеринку. Отношения Орловых и Шванвича были оригинальные, особенные, таковые же, однако, каковы отношения держав. После мира – ожесточенная война, затем снова заключается мир на вечные времена, затем этим вечным временам выходит, иногда вскоре же, срок, и снова война, и опять вечный мир. А в промежутках от войны до войны отношения всегда самые дружеские.
Орловы часто сражались со Шванвичем, уступая в одиночку и побеждая, когда бывали вместе, но затем встречались в гостях, беседовали, вспоминали последние драки, смеялись и шутили. Так было и теперь. На вечере Всеволожских Алексей Орлов особенно любезничал со Шванвичем, задерживая его умышленно в гостях, чтобы дать время Григорию отдуть князя. Простодушный Василий Игнатьевич, конечно, не мог знать, что в то же время князь Тюфякин сидел с несколькими иноземными офицерами в «Немцевом карачуне», а к подъезду подъезжал никогда не бывающий гость со своими приятелями.
Когда Григорий Орлов сам-шест, с братьями Рославлевыми, Барятинским и Чертковым, явился в большой горнице, где пировали разные немцы с какими-то итальянскими актрисами, то князь Тюфякин побледнел как полотно и догадался. Хозяин «Нишлота» тоже понял, что будет и зачем пожаловал господин цалмейстер Орлов.
– Ну, голубчик, ваше сиятельство, – выговорил Григорий, смеясь, – посылай домой за деньгами. Срок прошел. Отбояривайся либо червонцами, либо синяками.
Тюфякин, струсивший донельзя, пробормотал что-то бессвязное и вышел из-за стола. Но товарищи его, иноземцы, не подозревавшие, с кем имеют дело, как только узнали, в чем все заключается, стали шуметь и полезли на незваных гостей, чтобы выгнать их вон из «Нишлота».
Наивные люди через две минуты уже вопили на весь квартал, а актрисы-иностранки, чуть не обезумев от испуга, рассыпались и полезли кто на шкаф, кто под стол.
В самый разгар рукопашной Тюфякин увернулся и выскочил из горницы. Орлов бросился за ним. Тюфякин, несмотря на свой страх, сообразил, что делать. Пробежав целую вереницу комнат, коридор и лестницу, он бросился на двор. Орлов, хотя и не знал расположения комнат, но преследовал его долго. Однако на темной лестнице князь Тюфякин, свой человек, пролетел как стрела, а ловкий, хотя и могучий в плечах Орлов не мог быстро проскочить в темноте по незнакомой лестнице. Когда он выскочил на двор, то Тюфякин, зная, что Орлов и бегать мастер, решился броситься и запереться в одном из погребов. Орлов подбежал к железной двери, когда замок уже скрипел внутри.
– Хоть до утра просижу здесь! – крикнул Григорий в дверь.
– Шванвич и раньше будет! – отозвался Тюфякин. – Посиди, посиди! Дождись!.. За ним послали конного.
Между тем всех товарищей Орлова немцы осилили и выгнали на улицу. Григорий услыхал их голоса через двор и крикнул:
– Сюда! Здесь заяц… Залег!
И военный совет среди полумглы ясной ночи перед дверью погреба решил, в ожидании появления Шванвича, послать скорее извозчика к Всеволожским за Алексеем, а покуда караулить князя.
Немцы, осилившие офицеров, разумеется, не захотели идти на Орлова во двор, чтобы спасать Тюфякина. Хозяин «Нишлота» уже объяснил, что за человек господин Орлов, и советовал дожидаться прибытия Шванвича, за которым он же и послал.
– А тогда идите… Хоть бы ради любопытства. Землетрясение будет! Ей-богу! – объяснял немец-хозяин гостям и актрисам.
Между тем у Всеволожских все мирно беседовали. Алексей Орлов рассказывал Шванвичу об одном заморском силаче Юнгфере и об его подвигах, которые были почище того, что они могут делать. Шванвич слушал с удовольствием и вниманием, когда вошел вдруг человек и вызвал его словами:
– Спрашивает вас конный…
Шванвич, узнав от курьера хозяина «Нишлота», в чем дело, не вернулся снова в горницу. Не взяв шляпы и шпаги, он поспешно спустился за ним на улицу и, как был, сел на извозчика. Видя, что гость не ворочается из передней, Всеволожские вышли за ним в недоумении.
– Что за притча! – сказал один из братьев.
Но Алексей Орлов тотчас догадался, куда поехал Шванвич, простоволосый и без оружия. Через минуту и он был на улице. На его несчастье, Шванвич ускакал на единственном извозчике, и ему приходилось пуститься бегом!
Между тем в «Немцевом карачуне» чуть не произошел еще до прибытия Шванвича карачун русским. В герберг вдруг явилась из Ораниенбаума целая кучка голштинских офицеров кутнуть ради праздника. Тотчас же узнали они, что их русский товарищ, Тюфякин, сидит в погребе, а на страже находится цалмейстер Орлов, во всем полку ненавидимый за его фокус с Котцау.
И с веселыми кликами компания человек в двенадцать бросилась к Григорию и его пятерым товарищам. Григорий всегда «пуще разгорался», по выражению братьев, когда следовало, наоборот, хладнокровно уступить обстоятельствам. Умеряющего его пыл брата не было теперь. Голштинцы подступили, требуя выпустить из заточения их товарища. Орлов в ответ назвал их по-немецки очень крепко… Через мгновение товарищи Орлова были побиты и прогнаны со двора. Два голштинца уже с воплем покатились на землю от здоровых затрещин Григория, но зато тотчас же вслед за ними покатился и сам могучий богатырь, облепленный остервенившимися немцами, как мухами… Однако через мгновение страшным усилием удалось Орлову все-таки подняться и вырваться. И, разбросав кулаками и ногами всю свору, он бросился в сторону к рядам сложенных на дворе дров. В эту же минуту появился в полумгле Шванвич, бежавший рысью на своих коротких ногах.
– Что? Где князь?.. Где Гришутка? – вскрикнул он, подбегая, но, увидя себя окруженным немцами, он остановился…
Князь, заслыша голос нового приятеля, отпер дверь и явился на пороге погреба…
– Ну, голубчик Василий Игнатьевич, помоги… – выговорил он. – Надо и его поучить. Он меня чуть не искалечил на всю жизнь. Где он?
– Здесь! – крикнул Орлов.
– Вон… Вон он! На дровах!
Действительно, Григорий Орлов при появлении силача, с которым он один справиться никогда не мог, мигом влез на сложенные саженями дрова. Могучая фигура его высоко рисовалась на чистом и ясном ночном небе.
– Знает, плут, что я лазать не мастер! – вскрикнул Шванвич. – Ну, да попробую…
Но едва только он двинулся лезть тоже на дрова к Орлову, как тот нагнулся за оружием… Большущее бревно тотчас полетело и просвистело над головой Шванвича, потом другое… а третье шлепнулось ему прямо в грудь с такой силой, что всякого бы опрокинуло навзничь. По странной случайности или от пыльного полена, но Шванвич, получив удар, вдруг громко чихнул. Залп хохота голштинцев огласил двор.
– Будьте здоровы, Василий Игнатьевич, – крикнул Григорий весело. – Прикажете еще одно бревнышко? У меня их тут много!..
И несколько полен снова полетели и в Шванвича, и в подступавшую тоже кучку голштинцев с князем во главе. Шванвич, кой-как уберегая свою голову без шапки, наконец вскарабкался и уже шел по дровам на Григория. Он забавно распахнул при этом объятья как бы ради встречи дорогого гостя или приятеля.
– Ну, Гришуня, коли что накопил, завещай скорее в монастырь на помин души! – добродушно и звонко хохотал Шванвич, неуклюже шагая по бревнам.
Орлов смутился… Бежать было стыдно на глазах всей компании голштинцев, а совладать со Шванвичем одному было невозможно.
«Ну задаст он мне теперь!» – подумал Григорий.
Но «господам» Орловым всегда была удача во всем. Едва только Шванвич, сопя, обхватил Григория в охапку, как сзади его показалась третья могучая фигура. Алексей Орлов, тихонько пробравшийся по двору, незаметно пролез давно за дрова и ждал как бы в засаде приближения Шванвича к брату. И две могучие фигуры вдруг насели на третью, рисуясь на ясном небе.
– Ах, проклятый! – вскрикнул Шванвич. – Ты откуда взялся?!
Голштинцы стали. Любопытство пересилило в них вражду. Напрасно Тюфякин травил их: немцы предпочли поглазеть на зрелище…
Борьба двух богатырей с третьим состояла в едва заметных движениях, только громкое сопение говорило о могучих усилиях всех троих. Дело затягивалось. Силы на этот раз оказались равны. Григорий устал уже от прежней драки, а Алексей пробежал версту пешком… Бог весть, скоро ли кончился бы молчаливый поединок, но от топотни и возни трех грузных молодцов подломились колья, державшие ряд дров. И все посыпалось сразу! А вместе с бревнами и три борца покатились на землю каким-то большущим клубком, из которого мелькнули только их ноги.
Шванвич ловко вырвался при падении из лап братьев, но, отбежав, ухватил бревно и швырнул во врагов. Братья тотчас отвечали тем же. Голштинцы не замедлили присоединиться к этого рода пальбе, с одной стороны, а с другой – появились снова прокравшиеся товарищи Орловых… И пошла отчаянная перестрелка и пальба – полудрака, полушутка, но при которой, однако, через мгновение уже были расквашены в кровь головы и лица. Наконец, среди града поленьев и бревен, Шванвич, выбрав одно здоровенное, стал, примерился, спокойно прицелился в Алексея и пустил. Бревно засвистело и метко щелкнулось в голову. Алексей даже не вскрикнул и повалился, как сноп, на землю, усеянную дровами.
– Стой! Стой! Убили! – крикнул кто-то.
Григорий бросился к брату, нагнулся и воскликнул в испуге:
– Алехан!.. Что ты?!
Но брат лежал без движения и без чувств, а из щеки и виска сочилась кровь.
– Воды! Воды! Черти! Немцы! Воды! – крикнул Шванвич, нагибаясь тоже. – В горницы его, в горницы!
И все русские борцы, даже Тюфякин, подхватили раненого и понесли со двора в трактир. Только голштинцы глядели и улыбались, перебрасываясь замечаниями насчет опасности раны в висок.
