bannerbannerbanner
Петербургское действо. Том 1

Евгений Салиас де Турнемир
Петербургское действо. Том 1

Полная версия

XXX

На другой же день, в сумерки теплого зимнего дня, братья Орловы были арестованы и препровождены под конвоем по месту служения младшего, то есть на ротный Преображенский двор. Известие это быстро распространилось по всему Петербургу и по всем гвардейским полкам благодаря множеству друзей и множеству врагов. Толки об этом долго не прекращались. Весь Петербург был убежден, что государь чрезвычайно разгневан поступком буянов с профессором фехтования, и все ожидали скоро услышать, что офицеры Орловы будут высланы из Петербурга куда-нибудь далеко.

В действительности было совершенно иначе. Хотя давно, с детства, знал Петербург прежнего великого князя, а теперешнего государя, однако постоянно ошибался на его счет. Общественное мнение никогда не могло предвидеть, как отзовется государь на какой-нибудь факт. Это был человек, который именно действовал постоянно на основании чуждого ему и чисто русского свойства: какой стих найдет!

Когда, понуждаемый Фленсбургом, принц Жорж доложил государю об истории с Котцау, Петр Федорович страшно разгневался и вспылил. Но когда затем принц начал рассказ и передал все в подробностях, то государь так долго и искренне хохотал до слез, что после такого смеха даже мудрено было перейти к суровому наказанию. Он заставил несколько раз принца Жоржа снова пересказать себе все до мелочей и досадовал, что некоторых подробностей принц Жорж сам не знал. Разумеется, что после того Петр Федорович согласился, пожимая плечами, что буянов следует арестовать. При этом государь прибавил, что дело исключительно касается самого принца как шефа всей гвардии. Таким образом, Орловы были арестованы по распоряжению самого принца голштинского.

Фленсбург сильно взбесился, узнав о результате свидания принца с государем.

– Стало быть, одним арестом все и кончится?! – воскликнул он. – Вот видите, ваше высочество, я был прав: если бы вы повезли Котцау с этой миской на голове в самый дворец, то было бы иначе.

– Ах, милый Генрих, – оправдывался принц, – напротив, если бы я свез Котцау в этом уборе, вышло бы еще хуже. Если один рассказ рассмешил государя, то понимаете, что бы было, если б он увидал самого ротмейстера. Котцау бы даже обиделся и уехал обратно.

И Фленсбург по личному распоряжению принца вместе с майором Воейковым арестовал Орловых и сам сдал на Преображенский двор.

После своего возвращения из ссылки Фленсбург ни разу еще не бывал на ротном дворе первого петербургского полка. Он был поражен тем, что нашел там. Когда он передал потом принцу, что такое виденные им казармы, принц широко раскрыл глаза и почти не верил. Было решено, что принцу надобно в числе других дел, касавшихся гвардии, прежде всего заняться преображенцами. Фленсбург посоветовал принцу, не откладывая в долгий ящик, произвести смотр этому «вертепу», как называл он двор.

Действительно, через два или три дня, не объявляя ни слова о своем намерении, принц в сопровождении Фленсбурга явился на ротном дворе.

Переполох, разумеется, сделался страшный. Орловы, сидевшие под арестом в одной из горниц, увидя подъехавшего в карете принца, конечно, приготовились к допросу и к немедленной высылке из города.

Шепелев, бывший у дяди, решил, что этот приезд касается до него, что его тоже немедленно арестуют за что-нибудь; и молодой человек стал припоминать, не сделал ли он действительно какой-нибудь ужасной дерзости, когда был у принца с слесарем.

Молодой Державин, узнав о появлении принца, тотчас же нацепил всю амуницию и быстро сбежал вниз. Судя по веселому лицу его, можно было подумать, что он от визита принца ничего, кроме хорошего, для себя не ожидает.

Квасов, отдыхавший после обеда и разбуженный племянником, даже не мог понять ничего. Так как Аким Акимыч спал всегда одетый, то ему осталось только захватить шпагу и шляпу, чтобы выйти к его высочеству.

– Ну, эта колбаса недаром пожаловала, – шепнул он племяннику. – Посмотри, что будет. Дым коромыслом!

– Может, дело какое важное?

– Какого ему черта делать у нас? – бормотал Квасов. – А просто ругаться приехал, угару напустить.

Принц молча, но сумрачный вступил на ротный двор, встречаемый всеми офицерами и сопровождаемый адъютантом, который насмешливо и презрительно оглядывал офицеров. Только два лица оказались Фленсбургу вполне знакомыми, но это были рядовые дворяне Шепелев и Державин, с которыми он не только не заговорил, но которым даже не счел возможным поклониться. Один лишь добродушный принц, входя на крыльцо и увидя в кучке рядовых знакомое юношеское лицо, невольно улыбнулся на секунду и, сделав в воздухе рукой, выговорил:

– А, штара жнакома! – И, обернувшись к Фленсбургу, он, прибавил: – Вон он наш, unser Herr Nichtmicht!

Шепелев вспыхнул и покраснел до ушей: ему показалось это обращение к нему крайне оскорбительным.

Принц уже вошел в коридор, когда несколько человек обернулись к Шепелеву за объяснением того, что сейчас случилось и что сказал принц.

– Это он мне прозвище такое дал, – еще более краснея, выговорил молодой малый.

Он объяснил свой случай у принца в коротких словах:

– Вот оно и выходит теперь, что он мне «штара жнакома».

И юноша так удачно передразнил фигуру и интонацию принца, что вдруг вокруг него раздался никем не ожиданный дружный залп смеха; даже Квасов фыркнул. И через секунду на крыльце снова появилась грозная фигура взбешенного Фленсбурга. Смех этот он понял по-своему, принял за умышленную дерзость, тем более что он раздался прямо за спиною его и принца, едва успевшего сделать несколько шагов по коридору казармы.

– Чего вы горланите! Неучи! – крикнул Фленсбург, и лицо его изменилось и побледнело. Он не сдержал своего гнева и чувствовал сам, что хватил через край. «Что будет!! Что скажут!!» – шевельнулась в нем боязнь за себя.

Но кучка офицеров смутилась. Молчание гробовое наступило тотчас. Только одно лицо из всех лиц, к нему обращенных, побагровело. Это был Аким Квасов. Бывший сдаточный мужик оказался чувствительнее столбовых дворян. Фленсбург заметил это вспыхнувшее огнем лицо и надолго запомнил его на всякий случай.

– Что вы – офицеры гвардии или разносчики, извозчики? – гневно и смелее вымолвил Фленсбург. – Расходитесь по местам, каждый к своей части. Вы, русские, заставили поневоле иностранца учить себя вежливости!..

Приказание было тотчас молча исполнено, и все офицеры разошлись по казармам.

Когда Фленсбург скрылся в коридоре, догоняя принца, то на дворе показался снова только Квасов и рысью выбежал за ворота на улицу. Тут он огляделся: кроме одной кривой солдатки, никого не было вблизи.

– Матвеевна! Матвеевна! – замахал ей Квасов.

Женщина подошла.

– Слушай в оба. Дело сибирное!..

И Квасов, озираясь, медленно и шепотом, но толково вдолбил что-то Матвеевне, разинувшей рот от излишнего внимания и усердия.

– Поняла?

– Вестимо, родимый. Куды же ее тащить?

– Мне в руки или в карман. Да со сноровкой. Чтобы никто не видал!.. А то оба в Сибирь улетим.

– О-ох!.. – вздохнула Матвеевна.

– Да. Верно… Ну, кати. Вот тебе три гривны. Живо. Единым духом… Погоди! Как меня найдешь, виду не подавай. Стой лучше столбом. Я к тебе подойду лучше сам. Ну, качай… Живо! Деньги не потеряй…

И Квасов также рысью, но видимо довольный вернулся в казарму. Баба пустилась опрометью по улице и тотчас скрылась за углом.

В то же самое время в коридоре, когда Фленсбург уже почти догнал принца, к нему приблизился почтительно молодой рядовой и выговорил на чистейшем немецком языке:

– Если будет нужда во мне его высочеству или вам для какого-либо объяснения, то я от всего сердца готов служить.

Фленсбург рассеянно отвечал gut, хотя он хорошо не понял сразу, чего, собственно, хочет этот рядовой, и двинулся далее.

– Как здоровье господина фехтмейстера после этой глупой неприятности? – снова вежливо спросил по-немецки рядовой, следуя за Фленсбургом.

– Ничего… Но за эту глупость будет еще достойная буянам расплата! – отвечал Фленсбург и прибавил, останавливаясь: – Каким образом вы преображенец?.. Вы из Курляндии или…

– Я из Казани, господин офицер.

– Вы русский?!

– Точно так-с…

– Каким же образом вы так говорите по-немецки… замечательно хорошо?

– Я люблю язык этот и знаю его с детства.

– Ваша фамилия?

– Державин.

– Державин? Не слыхал еще ни разу этого имени… Но разве в Казани мог быть кто-нибудь, способный учить по-немецки?

– Да-с… – И Державин стал бойко и быстро рассказывать, как он выучился языку.

Разговор затянулся. Фленсбургу понравились шутки юноши насчет его дикого учителя, каторжника Розы. Он начал смеяться и расспрашивать подробнее…

Вскоре Фленсбурга позвал кто-то из офицеров к принцу. Он двинулся и выговорил:

– До свидания. Заходите ко мне. Я во дворце принца. Нам нужны говорящие по-немецки. Дело найдется… Заходите…

Фленсбург нашел принца, гневно, но сдержанно объясняющего что-то такое кучке офицеров на самом невероятном русском языке. Было видно по лицам ближайших, что они при всем усердии не могут понять ни одного слова…

– Биль!.. Баба… Мой… Мног… Не карош! – расслушал Фленсбург и подумал про себя:

«Ох, молчал бы уж лучше. Потеха одна!»

И он приблизился.

– Что прикажете, ваше высочество?

– Милый Фленсбург, – заговорил принц на родном языке. – Это ужасно!.. Это невероятно!.. Поглядите: разве это ротный двор? Это базар, ярмарка, синагога, птичий двор. Эти бабы… Эта грязь… Эти клетки… Эта вонь!

– Потому я и хотел, чтобы ваше высочество сами видели Преображенский двор. Вы бы не поверили. Да и государь не поверит, пока не увидит.

– Нет, государя нельзя сюда вести. Неприлично, наконец. Я прежде приказываю все это очистить. У них плац большой обращен в огороды! Вы слышите? Из плаца огород сделали!

Принц поднял руки в ужасе и пошел обратно, не желая глядеть далее. Он бормотал что-то на ходу себе под нос. Фленсбург расслышал только два раза произнесенное слово:

 

– Янычары! Янычары!..

XXXI

Действительно, ротные дворы Преображенского и других полков имели странный вид, в особенности для приезжего из Германии офицера, а тем более для того, кто был знаком с полковыми дворами и казармами прусского короля-воина.

При входе с большого общего крыльца под своды ротной казармы принц еще в начале коридора, темного и грязного, был сразу поражен сплошным гулом голосов и спертым, кислым, удушливым воздухом. Причина этой обстановки была страшная теснота, ибо солдаты жили здесь со своими семьями, женами, детьми и даже родственниками. Иногда же, по дозволению потворствующего начальства, брали к себе, если находилось место, на хлеба, за выгодную плату, совершенно посторонних людей. Таким образом явились в казармах старики и старухи, подьячие и духовные, стрекулист, вдова-пономариха, разносчик и какой-нибудь хворый, увечный или просто побирушка-нищий, аккуратно платящий за свой угол из грошей собираемого днем подаяния… Попадался тут народ и беглый, почти без роду и племени: жид, цыган, калмычонок, удравший от побоев злющей барыни-прихотницы. Все они, конечно, приходились на словах тетками, дядями и родственниками своих хозяев-солдат.

Маленькие, загрязнелые донельзя горницы разделялись перегородками. Каждая семья стремилась иметь отдельное владение, хотя бы на трех-четырех аршинах пространства; и бесконечные жиденькие перегородки громоздили, делили горницы на отдельные «семейники». Поэтому вся казарма казалась неисходным пестро-грязным лабиринтом, где кишел, как муравейная куча, всякий люд от мала до велика и от зари до зари.

Тут шныряли взад и вперед вереницы баб-солдаток, кто с ведрами, кто с кулем, с кочергой, с метлой, кто с лотками белья. Бродили и квартиранты без роду и племени, поддельные дяди и тетки, и настолько сжились с полковой ротой, что считали уже себя столь же законными обитателями военной среды. Ходили из семейника в семейник и сами солдаты, тычась из угла в угол, без видимого дела, без цели и без толку, ругаясь и крича не столько от гнева, сколько от тоски и праздности. Они, как набольшие и хозяева, зря привязывались к шныряющим квартирантам или к работящим бабам, женам, соседкам, наконец друг к дружбе… И ежечасная перебранка ежедневно переходила в драку… Метла, лопата, кочерга, ведро, доска, утюг, ковшик и все, попавшееся под руку, шли в дело и начинали летать по воздуху и по головам.

Тут же повсюду бегали, егозили и скакали десятки ребятишек, визжали и завывали грудные младенцы на руках своих доморощенных, самодельных нянек, то есть таскаемые своими семи- и девятилетними сестренками, которые часто дрались между собой из-за них, часто дрались жестоко и с ними, наказывая и муштруя по прихоти…

Тут же и повсюду полноправно и невозбранно разгуливало бесчисленное количество собак и кошек, а главное, тыкалась, в особенности зимой, всякая домашняя птица: куры, петухи, индейки, голуби и даже один кривой, шершавый, давно бесхвостый павлин, раздразненный до бешенства, – потеха ребят-забияк и гроза ребят-трусишек.

С задворок и из полугнилых строений, сараев и закут на задах ротного двора приносилось ржание лошадей, мычание коров, блеяние кучи всякой скотины, баранов, телят, козлов, свиней… и всякого живого добра, заведенного более богатыми семьями. Часто, в особенности летом, мелкая скотина забиралась в казарму через вечно отворенные настежь двери и бродила по семейникам, подбирая и пожирая все съестное, плохо прибранное. Всякий гнал теленка, или свинью, или птицу только из своего семейника, предоставляя незваному гостю идти к соседу… Всякий заботился о себе, о своем угле за своей перегородкой. Обо всем же ротном дворе никто не заботился. Власти одной общей над всеми не было. Майор Текутьев или Квасов, Воейков, те же Пассек или Орлов считали себя начальниками в рядах, во фронте, при выходе и выступлении с двора, на улицах, на учении. В домашнюю жизнь солдат они не входили, ибо пришлось бы вместе с тем возиться и сцепляться с чужим людом, с каким-нибудь квартирантом-стрекулистом, пожалуй, с расстригой и во всяком случае и чаще всего с бабами-солдатками.

Флигельманы или унтер-офицеры были начальством над несколькими семейниками, но при отсутствии всякой строгости в офицерах сами смотрели на все сквозь пальцы и делали свое дело спустя рукава. Впрочем, иначе было поступать и опасно.

Одного очень строгого и отчасти злого флигельмана за год пред тем убили в самом ротном дворе. Кто были убийцы – было известно во дворе, но доказано не было, начальством не взыскано и оставлено без наказания; у другого унтера, служаки требовательного, придирчивого, опоила неведомая рука его корову, другая неведомая рука переломила ногу его любимой собаке, и третьи неведомые руки раскрали разную рухлядь… И унтер смирился, тотчас перестал жаловаться майору и придираться к своим солдатам.

Насколько офицеры были снисходительны и невзыскательны, даже чужды обстановке и внутренней жизни всякого ротного двора, настолько рядовые были грубы, дерзки и отвыкли даже от мысли безответного повиновения.

«Дисциплин» военный – было слово известное очень тесному кругу офицеров, которые были пообразованнее, или побывали за границей, или почитывали кое-какие книжки, или видались с учеными людьми.

Майор Текутьев, более других полновластная личность на том гренадерском ротном дворе, куда заглянул принц, никак не мог уразуметь слово «дисциплин», просил приятелей нарисовать его на бумажке… Узнав, что это невозможно, что это все равно что нарисовать добродетель, или злосчастие, или храбрость, майор махнул рукой и решил:

– Коли не ружье и не шпага, так военному сего и знать не требуется. Немецкие выдумки. Много их ныне. Всех не затвердишь.

Наконец, в ротном дворе, как последствие тесной и праздной жизни всякого люда, в том числе и сброда со стороны, издавна царила полная распущенность, пьянство и разврат. Все бабы давно махнули рукой на запой мужей, все мужья давно махнули рукой на зазорное поведение жен.

Поругаться и подраться из-за теленка и курицы, даже из-за веника было делом понятным, законным, разделявшим иногда весь ротный двор на две враждебные партии. И бывало раз в году, что открывались в самой казарме военные действия между двух неприятельских армий, доходивших и до употребления холодного оружия, то есть кочерги, ведра, утюга. Не только подраться, но даже легко повздорить из-за неверности жены было глупостью, «баловничеством».

– Эка дурень. Делать неча! Заботу выискал! Что ж твоей бабы-то убыло, что ли? Поди, еще прибыло. А поп все равно окрестит.

Таков был суд ротного общественного мнения.

Солдаты, по преданию, отчасти знали, как прежде жилось воину. Какова была солдатская жизнь при великом Петре Алексеевиче, еще мало кто знал и помнил.

– При нем, слышь, ребята, больше все ходили и шведов били. Непокладная жизнь была! При Анне Ивановне да при Бироне никак то ись, братцы, не жилось – ни хорошо, ни дурно. В забытьи хвардия-то была, содержима была в черном теле. «Слова и дела» побаивались они тоже, но меньше других, простого народа и бар-господ; зато и жалованье всякое было худое, жиру не нагуляешь. Со вступления на прародительский престол всероссийской матушки Лизаветы Петровны все пошло по маслу. И двадцать лет была воистину Масленица. И солдат-гвардейцев жизнь стала, как и ныне, что тебе у Христа за пазухой!!

Действительно, вступление на престол императрицы Елизаветы при помощи переворота, при содействии первого гвардейского полка переменило совершенно быт солдатский и офицерский.

Лейб-кампания, то есть несколько сотен гренадеров из сдаточных мужиков, сделались вдруг столбовыми потомственными дворянами и офицерами пред лицом всей столицы, всей империи, а главное, пред лицом своего же брата мужика, оставшегося там, в деревне, на пашне… пред лицом своего же брата солдата в другом полку, через улицу… Эта диковинная выдумка монархини принесла и свои плоды…

Капитан-поручик Квасов и ему подобные часто теперь поминались и ставились в пример, часто грезились во сне, часто подвигали на всякое незаконное деяние многих солдат многих полков. Часто христолюбивый воин, в особенности под хмельком, кричал на весь ротный двор:

– Он дворянин, вишь… Вон нашинский Аким Акимыч тоже дворянин из сдаточных!

– Я простой, вишь, солдат, мужик? Вестимо! Да вон и капитан Квасов тоже не из князьев…

И существование лейб-кампании как бы напустило особого рода непроницаемый туман во всех обыденных отношениях офицеров из мужиков с рядовыми из дворян с первых же дней царствования Елизаветы. И до сих пор, через двадцать лет с лишком, ни те ни другие не могли еще вполне распутаться, доискаться истины и уяснить себе взаимные права.

– Лейб-кампанцы – не пример!.. – говорили рассудительные.

За последнее же время на эти слова стал слышаться солдатский ответ, хотя еще и новый, робкий, но заставлявший некоторых призадумываться:

– Квасов – не пример, вишь. Ну, покудова и не примеривай, а обожди мало и гляди, паки примерим.

Вот именно подобную обстановку, дух и быт нашел в русской казарме генерал прусской армии принц Георг Голштинский.

Принц уже собирался уезжать, как ему предложил майор Текутьев видеть арестованных Орловых. Он только презрительно двинул плечом и даже не ответил. В душе же он побаивался войти к ним.

Сумрачный, бормоча себе что-то под нос, Жорж остановился снова на том же крыльце, окруженный всеми офицерами, и стал, расставя ноги, как бы в раздумье. Офицеры, по мере его прогулки по семейникам, снова понемногу пристали к нему и образовали теперь свиту любопытную, изумленную и видимо вполне недоумевающую.

«Зачем же ты приезжал?!» – говорили все эти лица, и старые и молодые.

Объяснение воспоследовало! И тотчас это объяснение пронеслось по казарме как громовой удар.

– Объясните им, Генрих, – заговорил принц по-немецки, – что эдак продолжаться не может. Бабы, жены, дети, скот, птица, рухлядь и все подобное… Все это не атрибут воина. Объясните толково!.. Все это будет выгнано вон, по соседству на квартиры или продано. Перегородки будут уничтожены, и солдаты будут спать в общих горницах… За порядок, чистоту и дисциплин будут отвечать передо мной не одни ротмейстеры, а все господа офицеры.

Фленсбург тотчас же громким и слегка самодовольным голосом передал по-русски смысл распоряжения принца, но в более резких выражениях, обидных и для офицеров, и для солдат, прислушивавшихся из темного коридора.

– Так не воины живут. Эдак и свиньи жить не захотят!.. – прибавил Фленсбург. – Все эти солдатки – причина разврата и распутства. Офицеры заняты только картами и бильярдами в трактирах и всяким скоморошеством, доводящим их до бесстыжих поступков, вроде последней мерзости арестованных господ Орловых, за которую они, впрочем, и ответ примерный на днях дадут… Всему этому его высочество желает положить предел. Гвардейцы – не стадо свиней! А если они им и уподобились, то его высочество поставит себе священным долгом… – Фленсбург запнулся и, глядя прямо на лица всех, прибавил: – Напомнить вам, что вы – люди, гвардейцы, а не скоты неразумные…

– А-ах!.. – раздалось в кучке офицеров с какой-то странной неуловимой интонацией.

Это опять был Квасов.

Это восклицание прервало тотчас поток красноречия наперсника принца.

Он смолк и обернулся к принцу, как бы говоря: «Я кончил!»

Покуда Фленсбург говорил, принц глядел себе на кончики сапог и только двигал бровями как бы в такт мерной и звонкой речи своего любимца.

Когда раздалось среди офицеров восклицание: «А-ах!» – Жорж заморгал, поднял глаза и благодушно подумал:

«Как говорит?! Поет! Даже в этих деревяшках, в диких людях чувство вызвал!»

И принц обратился к адъютанту:

– Сказали все, милый Генрих?

– Все-с. Надо бы еще определить им время, когда ротный двор должен принять законный вид. Иначе оно так протянется до лета. Дать им месячный срок? Довольно!..

– Wie sagt man: Monat?[38]

– Месяц… – невольно шепотом ответил Фленсбург из чувства приличия.

– Ну… Ну… – обратился Жорж ко всем офицерам. – Ну! Фот… Отин миэсяс! Отин миэсяс, и эти нато кониэс. Sagen Sie, biette… – как-то жалостливо прибавил он Фленсбургу. – Ich komme nicht dazu![39]

 

– Его высочество желает сказать, что через месяц всему этому вашему срамному житью должен быть конец. Через месяц чтобы все было по-новому!

Офицеры отвечали гробовым молчанием: ведь не они, а солдаты живут в казарме!

При последних словах адъютанта принц кивнул головой и прибавил:

– Фот! Фот! – Затем он сделал как-то ручкой, повернув ее ладонью вверх, и стал тихо и осторожно спускаться с крыльца.

Громадная колымага принца, выписанная из Вены, осталась и дожидалась его на улице, ибо проехать в ворота на внутренний двор не могла. Принц, а за ним и Фленсбург, сопровождаемые всеми офицерами, прошли двор при гробовом молчании.

Принц сел в карету один, а любимцу какой-то солдат, глуповатый на вид, подвел его коня. Это делалось ради служебного этикета, так как в гости принц и фаворит ездили вместе в карете. Уже за несколько сажен от Преображенского двора Фленсбург, галопируя около кареты принца, заметил что-то торчащее из расстегнутой кобуры. Пистолетов он туда, конечно, никогда не клал. Он открыл ее и увидел… огромную свежую колбасу! Он вышвырнул ее наземь и вспыхнул.

Он понял, что это был ответ офицеров на все ими от него слышанное.

Официально жаловаться было невозможно, не сделав себя в глазах всех посмешищем, подобно Котцау. Да и на кого жаловаться? На целый ротный двор?!

А матерый лейб-кампанец это все и сообразил!!

Посещение принца Жоржа потрясло, конечно, весь дом и двор гренадерских рот до основания.

– Да что он? Да как же? Да нешто… Ах, царь небесный! – воскликнули рядовые.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – говорили, смеясь злобно и ядовито, все офицеры. Им, в сущности, было все равно, как будут жить солдаты, но им этот приказ казался смешон и нелеп. Не все ли равно принцу – с женами и курами живут солдаты-преображенцы или без жен и без кур.

– Вот тебе, тетенька, и Жоржин день! – шутил Квасов, встречая перепуганных и вопрошающих солдаток. – Буде с мужьями-то, поживите и врозь.

– Да за что же, родимый, за что же? – вопили бабы.

– А, стало быть, принца зависть берет, – шутил Аким Акимыч. – У него жена-то старая, да еще по-русски ничего не умеет, колбасница. А вы, вишь, русские бабы, да и раскрасавицы, – что тебе ведьма! Из вас, поди, самая красивая и та, по мне, на черта смахивает. Ну а его завидки взяли! Вот немчура и подумал: дай, мол, разведу раскрасавиц с мужьями. И себе, и русскому дьяволу, и немецкому Богу – всем зараз услужу.

Между тем, покуда принц и Фленсбург гуляли по казарме, братья Орловы сидели в одной из более опрятных горниц старшего в роте флигельмана. Хотя они были под арестом, но их, конечно, не заперли, и все приятели попеременно сидели у них.

Орловы ожидали принца с адъютантом к себе в горницу, даже толковали о том, не попробовать ли просить прощения у Жоржа и обещать все… Хоть в голштинцы перейти к Котцау под команду.

– Даром осрамимся, – говорил Григорий. – Нет, ничего не будет. Промахнулся я, что был у мерзавца Тюфякина и не побывал у этой цыганки Скабронской. Она бы, может, и все сладила.

Алексей Орлов, а равно и друзья были того мнения, что надо просить прощения у принца не ради себя, а ради того дела, что грезится… Да и не им одним. А с каждым днем все более проступает нечто наружу…

– Такое, что дух захватывает! – говорил Пассек.

Григорий Орлов, а в особенности старик Агафон, поселившийся добровольно в соседнем семейнике, чтобы служить своим господам, – оба равно не думали и не тужили ни о чем, кроме неудачи относительно графини полурусской, но всесильной…

– Попади вы к ней – не то бы теперь было! – твердил упрямо Агафон. – Хоть бы вы, что ли, Петр Богданович, к ней съездили за моих, – говорил он Пассеку.

Когда принц не наведался к арестованным и надежда на личную просьбу их о помиловании рассеялась как дым, еще более затужил Агафон о своей графине.

– Фленсбург не допустил принца, – говорили друзья. – Он всему и заводчик.

В тот же вечер Пассек предложил наутро съездить к иноземке, с которой привязался к нему Агафон. После недолгого совещания об этом тому же Агафону вдруг пришла мысль, на которую все закричали:

– Да, конечно! Вот уж на всякого мудреца довольно простоты на свете! Молодец Фоша!

Агафон додумался и рассудил, отчего бы барину не «мигнуть» тайком из-под ареста и не съездить теперь к графине. Ведь дело самое простое, можно так поладить, что никто не узнает: часовым по косушке вина, а офицер по караулу не входит в горницу.

– И как это мы раньше не догадались, сидели, как бабы, да причитали, – воскликнул Алексей Орлов. – Если потом узнается, то, вестимо, еще хуже будет! Да что уж тут!

Сначала между братьями поднялся спор, кому съездить из-под караула ввиду могущего произойти усугубления вины и ответа. Агафон считал необходимым ехать Григорию Григорьевичу.

– Он и по-немецки ей болтнет, и насмешит, и умаслит. Он на бабу у меня ходок! – говорил Агафон. – А этот что!.. озорничать только может… Пути не будет, если Григорий Григорьич сам не поедет.

Пассек с вечера взялся за дело, и наутро, около полудня, он сам заместил по караулу другого заболевшего будто бы офицера. Рядовые на часах тоже оказались такие, что и вина не захотели.

– Как можно, что вы! Петру Богдановичу-то да и не услужить пустяками.

38Как сказать: месяц? (нем.)
39Скажите, пожалуйста… Мне это не подходит! (нем.)
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru