Евгения Мулева
Небо молчаливое
IV
Константин застал в Эмму в столовой, хотел сообщить, заходя, что мол взлетаем. Хороший предлог, по существу так. Толкнул дверь, там не заперто было, Эмма всегда на сеансы не замыкает, но притворяет чуть-чуть, чтобы люди знали: ждут. Толкнул, и по громкой связи голос Луи: «Ну что, господа, сядьте ровно! Взлетаем». Корабль тряхнуло, да так, что Константин едва не рухнул с прохода на стол.
– Твою мать, ты как? – спросила Эмма, подскакивая.
– Мм… – бестолково выдал Константин. – Порядок.
Где-то в рубке ругнулся Луи. Эмма упала обратно на диван и снова взялась за карты, но она их не выпускала.
– Тебе погадать? – Эмма безучастно тасовала карты. – Смотрела кое-что для себя. Мне кстати… – прошептала она, – нужно…
– Я чайник включу.
– Ага, – Эмма всё перелистывала колоду. – Он пустой наверно.
– Сейчас всё будет. – Константин с довольной ухмылкой ломанулся к фильтру, подставил чайник под кран, не глядя. Насос урчал в большом бутыле. Константин не успел выключить, и вода полилась через край, оплескав его свитер, штанины и пол.
– Тряпка где-то в углу, – сказала Эмма. – Я тоже постоянно… разливаю.
А потом она встала, бросила карты на стол, выскользнула из уголка, и прижалась к его спине. Константин так и застыл с открытым чайником.
– Прости, – сказала она, отходя. – Дурацкий день сегодня. Не понимаю, как его дожить.
– И ты за это извиняешься? – он улыбнулся и, улучив момент, поставил чайник.
– Нет, – Эмма мотнула головой. – За то, что нагрублю все время. Прости.
Он повернулся. Чайник щёлкнул, моргнул красным глазом. Константин протянул руку. Эмма вздрогнула, казалось, вот-вот исчезнет, не сбежит, так проскользнёт сквозь стену.
– У тебя изолента на гребешке.
– Это с машинного. – Она тряхнула головой, пучок распался, и деревянный гребень упал на воротник. Эмма поймала его не глядя, точно ни раз уже проделывала подобный трюк.
Константин подумал: «У нас всё может быть хорошо», но чтобы не пугать сказал чуть проще:
– Давай пить чай.
– Хочешь тайну? – Эмма подула в кружку.
Он кивнул:
– Давай.
– Я вообще-то не особо люблю кофе. Как бы кофе и кофе. Могу и не пить, – сказала она как-то грустно – обманчиво бесчувственный тон, точно нет за её чернющими глазами человечьей души, только старая магия. Оно и ясно, почему люди верит её гаданиями, почему самой Эмме верят. Стать бы ближе, на шаг. Константин немного наклонился к ней. Эмма инстинктивно отпрянула. Всё это было так тихо, так быстро и незаметно. Поняла ли что, сделала? Знает ли зачем?
«Я вот не знаю», – думал Константин. Кофе, который она варила, обжигал язык, как она говорила: намешать чёрного огня… И между тем было вкусно. Сахар Эмма не добавляла. Константин не удивился бы, если выяснилось, что она не знает где такое лежит. Она не гладила вещи, не слушала музыку, избегала людей, а деньги больше считала, чем тратила. Казалось, она может обойтись без всего.
– Но я люблю его варить. Почти что магия… – она пожала плечами. – Я бы хотела быть ведьмой. Правда. Растирать травы в ступке, беседовать с духами леса, танцевать в лунном свете. В Новом свете, знаешь, кстати, целых три луны. Одна большая – Тори, и две маленькие, они не круглые, как у вас, изломанной странной формы, точно сплюснутые картофелины. Иногда мне кажется, что магия действительно есть. – Она наклонилась и последние пряди выскользнули из косицы. Эмма равнодушно тряхнула головой. – Что все эти штучки, – она провела над столом рукой. Константину почудилось, на мгновение, боже, всего лишь, что карты да свечи вот-вот поднимутся, уже… сейчас! и устремятся к её ладони. – Весь этот мусор шутовской что-то значит. Карты… запахи, свечи… мерцанье ламп. Мы дурим себя.
– А может не дурим. Если это держит, помогает, то почему бы и нет? – он улыбнулся. – У Верны есть спутники?
– Отчаяние, – хмыкнула Эмма.
– И безнадёжность, – добавил Константин.
– Да нет, – она улыбнулась. – Отчаяние – это имя Вернской луны.
– Ей подходит.
– А сама Верна когда-то была Верой. В легенде.
– Ты думаешь, я нарцисс? – вдруг выпалил он зачем-то и пожалел, и посмотрел как медленно закипает чайник. Слишком медленно. Ему нужно было это сказать-выплюнуть-выкинуть и услышать ответ, услышать и дальше пойти, и дальше дышать.
– Нет, – она усмехнулась. – Тебя заносит периодически. Ведёшь себя как самовлюбленный… – Эмма отвернулась, Эмма фыркнула. – Это неплохо, вообще-то. Просто бесит местами.
– Нарцисс звучит лучше.
Чайник всё. Константин протянул руку снять его.
– Как цветок? Или как нарциссическое расстройство личности? Ты подумай.
– Откуда ты это всё знаешь? Ты физик же, нет?
– У меня сестра клинический психолог.
– А у меня вот никого нет.
Эмма покачала головой.
– А мы? Ну или хотя бы… – она придвинулась ближе. – Ты говорил… – она не осмелится произнести. Она почти коснулась его руки.
– Что я люблю тебя, – выпалил Константин. От своих слов и чувств он не отказывался. – Да. Но ты не говорила мне того же. Я привык на самом деле, – теперь он отвернулся, теперь он не смотрел. – Люди, которые мне встречались, которые были мне близки, были мне гораздо нужнее, чем я им.
– Нет. То есть… Я…
– Эмм, не нужно, – оборвал ей Константин. – Если ты не чувствуешь того же, не говори и не извиняйся. Я взрослый уже, переживу.
«А тебе, – он не добавил, – нужно вернуться наконец в свой солнечный мир. Довольно Верны с её отчаянием».
– Боже, – прошептала Эмма, её голос дрогнул. Ну зачем она себя мучает, можно же просто забыть. – Я дура… Я… – она захлёбывалась словами, слова не шли. – Да что за?! Проклятье. Поганый день. Нет. Я хотела сказать. Я… Не отворачивайся от меня, пожалуйста. Я не извиниться хотела, – она выдавила грустную кривую улыбку, улыбку-ухмылку, – я всё пытаюсь сказать, что ты мне тоже… Но мне трудно. Не понимаю почему.
– Эмм…
– Дай, договорю, а то опять собьюсь, – она усмехнулась. – Зараза… Сегодня тот день, когда он умер, потом Луи… Я ушла утром, потом письмо. Я соберусь сейчас.
– Эмма.
Он невовремя. Нужно было спросить сначала, а потом…
– Я тоже люблю тебя. Вот. Мне просто нужно больше времени. Боже… Скажи, я не пожалею об этом?
– Нет, – он мотнул головой. – Нет, – он шагнул к ней навстречу. – Эмма, – протянул, вдыхая терпкий можжевельник. – Обещаю.
Глава 15
послушаешь в записи
I
По просьбе Эммы корабль остановился. В облаках подле Южной было тихо. Они ждали Фета и Луи. Остывший чай в почти полных кружках уже не пах. Один можжевеловых дух наполнял буфет. Она успела рассказать ему, что из дома пришло письмо, что её ждут и готовы выслать корабль.
«Ты полетишь со мной?» – спросила Эмма. «Полечу», – сказал Константин. Эмма протянула руку и погладила его по щеке. «Мне побриться?» – спросил Константин. Он не хотел, чтобы это закончилось, но это было так не реально, что продолжаться просто не могло. Эмма с улыбкой покачала головой, а потом привстала и сама поцеловала его. Неповоротливый корабль останавливался, его трясло и покачивало. Их двоих прижало друг к другу, сообразить, что происходит стало ещё сложней. Губы у Эммы… Губы у Эммы горячие и мягкие. В коридоре послышались шаги, и они точно дети оторвались друг от друга.
Недовольный и малость обеспокоенный доктор явился первым. Луи что-то доделывал в машинном. Они все ещё сидели близко-близко друг к другу, весь воздух сделался можжевеловым, сделался терпким и тёмным, и сладким.
– Что случилось? – Доктор глянул на Эмму. Он, кажется, был готов сражаться с пиратами и с патрульными, с пташками.
– Ничего страшного, – примирительно сказала она. – Садись. Нужно обсудить, – она пыталась собраться с мыслями, и фразы выходили отрывистыми и тихими. – Всем вместе. – Она держала капитанскую руку.
– Без Луи?
– Луи сейчас придёт. Он в машинном, он в курсе.
Фет нахмурился, он не любил узнавать всё последним. Но Эмма будто этого не замечала, а может знала, что лучше продолжать. Как много он ей прощал того, что никогда бы не простил Луи.
– Садись, – попросила Эмма, и доктор послушался. Выглядел он всё равно недовольным. – В общем, – Эмма вдохнула, – меня зовут домой. – Она вытащила коммуникатор, разблокировала и сунула Фету.
Тогда и явился Луи, посмотрел на доктора, на удобное кресло, которое оказалось слишком близко, покрутился и плюхнулся на стул по другую сторону стола.
– Кэп, у нас остался кипяток? Плесни мне немного.
– Боги, Эмма, да у тебя тут вся заварка вымылась! – возмутился доктор.
– И Фету налей, – усмехнулась она. И качество и некачество чая, вкус… временами она просто забывала об этом, точно выходила из этого материального мира, из собственного тела, из государства вещей.
– Не надо. Луи, достань заварку.
– Что я сразу? – возмутился Луи, вставать ему не хотелось.
– Ты ближе сидишь.
– Да ладно вам, – Эмма встала сама, видя, как помрачнел Фет, как Луи насупился, – сейчас заварю новый.
– Давай я поставлю? – предложил Константин, не отпуская чайник. Эмма тихо кивнула, и он пошёл набирать. Заурчал моторчик фильтра.
– Вам какой? С мелиссой похоже. Мелисса успокаивает, – пояснила Эмма. Спокойствие этим двоим не помешало бы.
Чайник закипал медленно, бурчал и посвистывал. И никто почему-то не спешил говорить. Луи ерзал, стул скрипел, Фет дышал тяжело и смотрел тяжело, точно прощался заранее.
– Получается, улетаем, – сказал Константин. Тревога разрешилась в звук, и стало полегче.
– Получается, – кивнула Эмма.
– Хорошо, – Константин тоже кивнул.
– Хорошо, – подхватил за ним Луи.
Звякнуло. Эмма дергано возвратила холодную кружку на стол.
– Я ответила, – прошептала она, вставая за чайником. – И они ответили. Полгода.
Время снова сказать «хорошо».
– Что будет с кораблём? – впервые подал голос Фет. – Они требуют Небо назад?
– Нет, – Эмма мотнул головой. – Такой корабль дорого транспортировать. Тем более он уже окупился. Небо останется Верне. По документам оно не пригодно к эксплуатации. По документам Нового мира Небу тринадцать лет. Слишком много для дирижабля в условиях ядовитой Верны. Они думают, что денег с него не выручить. Небо останется здесь. Я поговорю с Людвигом.
– Хочешь оставить Небо пиратам? – Фет побледнел.
– Что с ним ещё делать, раз забрать не получиться? Я доверяю Людвигу, – отрезала она. – Он выручал нас.
– А мне ты корабль не хочешь оставить? – холодно поинтересовался доктор.
– Фет? – Луи поддался вперёд.
– Я не полечу с вами, – ответил Фет, не дожидаясь вопроса.
– Прекрасно! – процедил Луи. – Ты это не серьёзно?
Доктор очень криво усмехнулся.
– Ну отчего? – Ему точно нравилось злить Луи. Тот покраснел, но сдержался.
– Мы не завтра улетаем, – напомнил Константин. «Мы», – он усмехнулся про себя.
– Ага, – хмыкнула Эмма. – В лучшем случае месяцев через пять или семь. В лучшем. Я не знаю, как сильно исказилось время.
– Ты успеешь доделать, что не доделал, – продолжил своё Константин. «Пять месяцев, – прикинул он, – или семь. Это до чёрта. Можно ещё раз обоворовать пиратов и сломать нос местным законникам».
– Мне нечего доделывать, – фыркнул Фет. – Я не собираюсь лететь. Верна – мой дом.
– А как же… – дёрнулся Луи, но договаривать не стал, насупился.
– А как же мы? – закончила за него Эмма.
– А вы улетайте. Я не держу.
– Твою мать, Фет! – возмутилась Эмма. – Я не о том.
– Стал бы я держать?! Тебе тут плохо. И Константину. Вы не отсюда, не прижились.
Эмма закатила глаза.
– Знаешь что? – подскочил Луи. – Вставай. Я хочу… Я хочу поговорить с тобой.
II
– Фет! – Эмма не умела кричать и даже сейчас, когда гортань обожгло от звона, вышло тихо, но доктор замер. – Ты нужен мне.
– На Верне, – усмехнулся доктор. – Там у тебя будут другие. С сестрой помиришься.
Это было жестоко.
– Не говори со мной как с ребенком. Не говори как старик.
– Эмм, я не приживусь там.
– Приживёшься, – повторила она упрямо. Ну что за баран, а зовет себя доктором?
– Ты же такой реалист, зачем врёшь?
– Не вру, – она мотнула головой. – В моей мире место много, найдётся куда всунуть такого щуплого докторишку. И я, лично я, не смогу без твоего голоса.
– Послушаешь в записи, – буркнул Фет.
– Лучше придумать не мог?
– Нет, – пожал плечами доктор. – Прости меня, Эмм.
– До утра подумай.
Доктор покачал головой. Ну конечно, умный такой! Эмма с трудом держалась, чтобы не выкрикнуть ему что-то обидное, что-то злое и бесполезное. Но почему? Почему в конце концов, надо так?
– Фет, – пролепетал Луи, – Фет…
Они втроем подскочили. Они с Луи не удержат его.
– Мы протягиваем тебе руку, – сказал Луи, – нельзя отказывать от руки, – закончил он убеждённо и действительно вытянул руку. Это было так нелепо и так беспомощно. Эмма бы никогда не решилась. Эмма всегда знала наперёд, что это бесполезно, что утопающие в облаках, как в памяти, в памяти, как в вернских облаках выбирают упасть.
– Мы что в детском лагере? – съязвил Фет.
– Да, – буркнула Эмма. – Очень похоже.
Гиблое дело спасать того, кто не хочет быть спасённым. «Хочешь спасти кого-то – купи сосисок бездомным котам», – подумала Эмма очень едко и хмуро.
Луи дрожал, но руки не опустил:
– Фет, пожалуйста!
Доктор не ответил. Он не согласится. «Ну ты и баран, доктор», – Эмма вздохнула, Эмма посмотрела на Фета, на его хмурое немолодое лицо, на тонкие брови, на морщины, расползшиеся складками на лбу, на губы, стиснутые крепко, чтобы ни слова, ни вздоха не проронить, он будто бы умер или медленно умирал, там под очками, в глубине себя, вдали от Луи. Зачем он так?
«Купи сосисок, Эмма», – сказала она, и вырывая себя с кровью из этих чувств, из этой боли, чужой, о боги, не её, Эмма посмотрела на Луи, посмотрела на Фета. Луи обернулся испуганно. Она лишь плечами дёрнула. Не могу. Она ушла, хотя ни разу ещё не уходила. Она не смогла бы выдержать его отказ. Не смогла. Потому и вышла как дура в коридор. Постояла с минуту, опираясь на стену плечом. Как Луи теперь? Но что она сделает? Ничего она здесь не сделает. Теперь точно.
Константин ждал её в рубке, но увидев удивился. Помахал рукой одной рукой. Можно не говорить. Можно ничего не говорить, не пытаться вытянуть из себя что-то весёлое или нужное, объяснившие бы решение Фета. Эмме бы кто объяснил.
Она взяла его за руку, потому что от руки не отказываются.
III
Всё разошлись, и Константин отправился в рубку, кому-то ведь надо. Полный горячий чайник, дважды налитый, дважды включенный, остался на столе. Константин не думал, что выйдет так. Эмма тоже не думала. Константин вернул корабль на прежний курс.
По-прежнему больше не будет.
– Фет не хочет, – сказала Эмма. – Зря я… Не нужно было…
Константин покачал головой.
– Побудь со мной, – попросил он.
Интересно, это жалко звучит или пойдёт?.. Или люди действительно так разговаривают? Прошлые не-вернские категории заржавели настолько, что воспользоваться ими никогда, никогда больше не получится. Ну и в бурю их. Чем только теперь пользоваться, если прежнее отлаженное, верное, безотказное теперь сплошной коррозийный прах?
Эмма молчала. Константин чувствовал, почти что видел ещё непроизнесённые, застрявшие корявыми, пыльными, землистыми камнями, слова. Это не ему нужно. Нет, ему нужно. А ещё нужно до такого волнительного адреналинового покалывания в пальцах обнять. Но Эмме нужней. Нельзя жить с камнями в горле, с такими змеисто-землистыми серыми булыжничками под языком. И вот когда она выдохнула, когда приоткрыла рот и губы покрасневшие от горячего дрогнули, но удержали её каменное слово, когда это затянувшееся неговорение стало нугой, паутинными путами, он встал. Потому что хватит уже, если честно. И голос отца, прорывающийся в этот мир как помехи из радио, ещё не заткнулся, но наконец потерял значимость. Да, как прежде не сработает. Ну и что? Не такое уж огромное между ними кресло.
– Ты как?
Она пожала плечами.
– Я злюсь, – призналась она. «На кого» надо бы спросить, но Константин не решился. Что-то мешало, или напротив подсказывало остановиться. Пусть будет так, как решит она. Он просто встанет рядом, толкнет пилотское кресло, смахнет рукавом пылинки. – На Фета, потому что он решил, что его жизнь больше ничего не стоит, что единственное, что ему можно, так это остаться здесь. А ещё на себя, потому что кажется, это уже было. Потому что люди уже уходили от меня точно так же, а я ни черта не делала. И на них я тоже злюсь, потому что не дали мне попрощаться. На коллег. На Дэвида. А ещё на сестру и родителей, которые внушили мне, что делать надо, как все делают. – Она вздохнула. Её трясло. – Им было так страшно потерять его, всем. Всем, боже! И проще… проще было, закрыть глаза, и тщетно мучить себя и его мучить бесполезными капельницами, уколами, которые уже не делают, не тогда. Всем чем угодно. Всё что угодно, лишь бы не отпустить. Мне не с кем было поговорить об этом. Сесть и сказать, он умирает. Я не смогла себя заставить пройти эти метры от двери до двери, заглянуть и попрощаться. Я злюсь на себя, потому что боялась. Потому что могла бы с ним подружиться! Я думала, что такому человеку буду не интересна. Я дура, кэп.
– Неправда, – убежденно сказал он. Попробуй только её убеди. Но Эмма не стала возражать и прятаться тоже не стала, и посмотрела прямо, и сказала:
– Спасибо, что ты… ты здесь… и что не оставляешь меня.
На экране мерцало что-то ночное и тихое. Бурь не было. Радар научился обходить грозу. Эмма улыбнулась. Вот теперь его признание было бы уместно. Но с другой стороны, не случись оно тогда, сегодня бы тоже не случилось.
– Что будем делать эти семь месяцев?
– Путешествовать, – Эмма пожала плечами. – Заглядывать на станции. Дурить людей. Бодаться с пиратами.
– Хороший план.
Она перебралась к нему в каюту. Вещей оказалось немного, особенно если их сложить и все колдовское оставить, а все чужое и пахнущее прошлым отдать облакам.
– Ты не боишься, – спросил он вечером, когда в рубке уже был Луи, когда корабль шёл ровно, когда лежали вдвоем и было тепло, – что там, – он имел в виду Новый мир, её дом, – все изменилось?
– Я надеюсь. За этот год там прошло тринадцать. Даже диктатор, просидевший в президентском кресле все мои двадцать четыре года и ещё десять, ушёл на пенсию. Это будет другой мир. И это хорошо. А ты?
– А я… а я, честно говоря, понятия не имею, что буду там делать. Но у меня есть полгода чтобы придумать, а ещё опыт пилота, крутое образование, спасибо отцу. И ты говоришь, у вас закончился срок годности диктатора, может вам нужен новый?
– Одного хватит, – она усмехнулась. – Придумаем что-нибудь. У тебя ещё есть опыт работы с научной группой. Нам, наверное, за эту вернскую миссию премия полагается.
– Премия – это хорошо, – протянул он. – Я… а вообще не представляю, как это вернуться в мир, который прожил за твой год десять.
– И я не знаю, но не боюсь. А ты не будешь скучать по Тирхе?
– Не буду. Я попрощался, – сказал Константин и понял, что это действительно так. – Никогда не чувствовал себя свободным настолько. Это была глупая и грязная игра, возвращаться к которой я не намерен. Не хочу быть чьей-то пешкой. Хватит. Знаешь, Эмм, тогда б я выбрал бутылку виски и пулю вот сюда, – он стукнул себя пальцем по груди чуть-чуть левее сердца. Эмма поддалась в его сторону, вместе с ней взметнулся терпкий солнечно-хвойный до горечи пьяный можжевеловый дух. Она положила свою холодную ладонь на то же место, и покачала головой.
– Не надо, хорошо? Не надо.
Он улыбнулся кротко, но лукаво, он так умел, а может повторил за Луи.
– У меня был пистолет и целый шкаф отцовского коньяка. И целый погреб отцовского вина. Я пил тогда, не просыпаясь, не выныривая. Держал заряженный пистолет на столике у кровати. А потом меня всё ещё мутного от бухла погрузили и скинули в вернское небо. Я туда не вернусь, хотя, наверное, мог. Я, знаешь, прокуратура потеснить мог. Но я не хочу. Слушай, сходишь со мной, мне бы выкинуть кое-что в облака.
– Люк нельзя открывать без защиты, – она покачала головой. – Нужно респираторы найти. После завтрака посмотрим, хорошо?
Он хотел выкинуть пистолет, последнее Тирхское воспоминание.
«Спасибо отец и прощай!», – подумал Константин, закрывая глаза.
IV
Луи вывел его в коридор, просто вытряхнул! Удивительно, как он только позволил так обойтись с собой: пацан-то ниже на голову и силы в нём… Со злости и не такое сделаешь, Эмма как-то выпихнула громилу Людвига с одного корабля на другой. Ну он конечно, не больше метра по стыковочному коридорчику пролетел, даже меньше. Луи крепко-крепко вцепился Фету в локоть и отпускать не спешил. Дверь за их спинами закрывалась медленно, прямоугольник света, который она выпускала в коридор, сужался ещё медленнее, точно вода, потихоньку сбегающая по плитам в водосток.
– Ну? – сказал Фет. Луи съежился, голову вжал, но хватку не расцепил.
– Дальше, – то ли сердито, то ли обиженно приказал он. Фета эта серьёзность, эта сердитость попросту забавляла. Правда ещё ему было грустно, этого он признать не мог.
Так «под конвоем» они дошли до медкабинета. И Луины пальцы разжались, он пошёл искать выключатель.
– За халатом, – подсказал Фет. Халат, по правде, стоило постирать.
– Помню, – буркнул Луи, сгребая несильно чистую ткань. И стало светло. Его накрепко сцепленные пальцы разжались во второй раз, и Фет почувствовал, будто от него что-то физически отваливается – локоть, за который больше не держатся, туго скреплённые дреды, нос.
– Что ты от меня хотел?
Луи нахохлился. Щеки надулись. Белые брови нахмурились.
– Поговорить.
– Говори, – развёл руками Фет, а потом отвернулся подвинул кое-что на столе. Кое-что – чашка, звякнула о другое кое-что – об антикварную подаренную пять месяцев назад всё тем же Луи, всё тем же, но не тем. Этот вырос. Луи, стоящий и нервно дышащий в прямую до чугунной прямости спину доктора, не стал скулить, не стал просить, а только спросил:
– Почему ты не хочешь с нами лететь?
Этот Луи был лучше и был несчастнее, и Фет как будто бы ещё не чувствовал, но чуть предчувствовал свою вину. Он не умел признавать себя неправым, зато умел корить годами. Отнимаем от почти тридцати двух двадцать пять – получаем семь.
– А почему я должен хотеть? Это вы, – он скривил рот, – не отсюда. Хотите вернуться? Я понимаю. Сколько ты мне об этом твердил?
– Я… – наконец Луи сбился, настрой его сдулся. – Я не домой возвращаюсь. Мой дом – это вы. Корабль, рубка, Эмма, кэп и ты. Что? – возмутился он. – Я не могу так говорить? Я могу говорить, как мне нравится. Тем более это хорошее.
«А ты злой», – додумал за него Фет.
– Почему же? Можешь.
– Вот и прелестно. – Луи отвернулся. Крутанулся. Вернулся. – Ты не ответил.
– Ответил. Да не смотри ты… – Значит ему всё-таки придётся это озвучить. – так, – закончил Фет. И кое-что на столе опять звякнуло, это ложечка в кружке. – Я не хочу. Могу же я…
– Хорошо, – прервал Луи. – Можешь, – кивнул он.
– …не хотеть.
– Я…, – протянул Луи. – Я думал. Думал, что, – ему явно стало сложнее говорить, но он не сбежал. Прошлый Луи сбежал бы. – Что… В общем, я мог бы остаться и навязаться тебе. Но… – снова протянул он. Он очень сладко, как вязкие кисловатые мармеладные конфеты, тянул слова. – Ты действительно можешь не хотеть. И ты не хочешь. Я принимаю это. Правда, Фет. И больше не буду пытаться тебя целовать. Надеюсь, ты встретишь кого-то. Надеюсь, я тоже. В солнечном мире…
– Иди, твою мать, сюда.
Фет не мог это слушать. Он вздохнул хрипло, он сам ухватился за лямку Луиного комбинезона, дёрнул к себе.
Луи одарил его самой кривой, самой несчастной, самой лукавой улыбкой, улыбкой воришки, комбинатора, пилота и покачал головой.
– Я тоже, – сказал он, – могу расхотеть.
«Можешь», – не сказал Фет, и понял, что его услышали, понял, что Луи слушал его всё это время. И кажется, можно было и по-другому, и кажется можно было… Луи оправил рубашку, лямки комбинезона и вышел. Его ждал солнечный мир, большое путешествие, которое он так ждал. Его ждала новая жизнь и новые люди. Причем здесь Фет? Корабль неспешно плыл через тучи. Тучи наливались красным, кажется, то был закат. Доктор, чувствовал, что ему необходимо объясниться, а ещё он чувствовал, что никаких сил на это нет. Он не покинет Верну, он не оставит эти облака, полные его, его памяти, его жизни.
Фет намеренно шёл медленно. Он надеялся встретить Эмму, и конечно, не призвался себе в этом. С ней поговорить было бы проще. Луи он уже все рассказал. Захочет извиниться – выглянет, и он с радостью её послушает. Можно подумать, что он это злонамеренно делает! Эмма-Эмма. Порой хуже Луи себя ведет. Он покачал головой. Но она не догнала его, не выглянула ниоткуда. И Луи больше не искал его, и даже кэп, хотя с Константином они вроде бы не ссорились.
Небо с экранов темнело, ненастоящее небо. Настоящее, он знает, сделано из перебродившей памяти, превратившийся в бури и кислоту. Все ушедшее живет за бортом. Иногда такие, как Эмма прилетают искать его. Они не знают, что Верна – это память мертвого мира, погребённого самого в себе, все его души стали облаками, стали, потому что больше не могли жить на земле. И все было правильно. И небо молчало. Пока из старого солнечного мира к нему не явились железные корабли с живыми людьми. Живые люди привезли с собой воздух, живые люди выстроили станции, выхватили куски неба, куски памяти и из памяти появились прежние, такие как Фет. Порой Небо забирает их обратно. Когда чья-то жизнь заканчивается, говорят, все бури стихают, ведь богиня судьба, обернувшаяся черноволосой девой, приходит проводить душу домой.
Эммы не было в лаборатории, и в рубке, и в каюте. Фет решил, что больше не будет искать её, решил, что сделать что-то полезное для корабля будет лучше. Будет лучше. А потом она оказалась в машинном. Явно специально – искала.
– Мне будет тебя не хватать, – призналась Эмма. Подошла поближе и обняла его. Фет тоже обнял. Она оказалась совсем тонкой, но теплой. Фет подумал о роще. В солнечном мире есть такие штуки – рощи, он видел картинки и маленький фильм. В рощах растёт много-много тонких деревьев, тонких и белых. Вот таким деревом он видел Эмму: тонким и стойким, и тёплым, белые деревья должны быть тёплыми, они ведь на лампы похожи, возможно, даже светятся по ночам.
– Мне тоже, – сказал доктор, когда она отстранилась. – Кто будет ставить ботинки на приборную панель? Кто будет есть с чаем сырые вареники?
– Чёрт! – вздохнула Эмма. – Ты видел?
Он видел.
– Но, знаешь, – сказал Фет, улыбаясь, – у нас есть пять месяцев. Пять или семь. Чтобы по-настоящему попрощаться.
«Как ты тогда не смогла», – но этого Фет не добавил. Эмма снова его обняла.
