Евгения Черноусова
Злоключения на острове Невезения
Наташа готова была отказаться, но Вова так шумно обрадовался, что она стала собираться. И на улице она была всё такая же: вцепилась в локоть Марьи Кузьминичны и вздрагивала, когда с ней здоровались. Выйдя из садика, Нюся растерялась, с кем за ручку идти, она и с мамой хотела, и с бабушкой, и с Вовой.
– Тут одно из двух: или третью руку отрастить, или Вова за ногу тебя будет держать, – сказала Марья Кузьминична.
Ребятишки визжали, толкались, Наташа тихо улыбалась, постепенно оттаивая. Потом Нюся сказала:
– Бабушка, давай купим что-нибудь вкусное и пойдём к бабе Жене!
– А хорошая мысль!
Марья Кузьминична ей позвонила из гастронома, попросила поставить чай. Опасалась немного реакции золовки, и с изумлением увидела, что она тронута вниманием. Уходила с чувством вины: если бы не ребёнок, ей бы и в голову не пришло поблагодарить Женю.
Утром, проснувшись на полу, с трудом повернулась, так сковало спину. И обнаружила, что ночью ребятишки перебрались к ней на это прокрустово ложе со своими одеялами и подушками. Встала на четвереньки и увидела, что Наташа сидит на диване с выпученными глазами и трясущей рукой показывает на её подушку:
– Там… что-то ползёт…
Марья Кузьминична охнула, встала на колени и выхватила из-под одеяла котёнка за шиворот:
– Это Васька. Опять Нюся его в комнату притащила!
– Ну, бабушка, – подняла голову Нюся. – Я ночью проснулась, а Вася боится. Я его к тебе положила. С тобой не страшно!
– А сама как здесь очутилась?
– Ну… чтобы Вася совсем не боялся.
– Так. А Вова у нас почему здесь?
– Что я, рыжий, на кровати спать?
Наташа уткнулась в подушку лицом и хохотала:
– Васька… рыжий…
– Ну, кажется, нам пора переходить на нормальные условия жизни.
Марье Кузьминичне теперь можно было заняться своими делами. А дела были такие: она решила уехать.
Когда она рассказывала золовке о ссоре в их семье, об этом решении она рассказывать не стала. А что ещё она могла придумать? После тех скандальных выходных Марья Кузьминична совсем пала духом. И так тяжело жить в такой скученности, а в состоянии всеобщего недовольства – и вовсе невыносимо. Было у неё ещё одно дело: истекал срок её вклада в коммерческом банке, и надо было решить, куда его переложить. Деньги были небольшие, то, что накопилось за три с небольшим года, в которые она и работала, и пенсию получала. Пока никого не было дома, включила компьютер и стала проглядывать предложения банков по пенсионным вкладам, отмечая для себя, что в областном центре возможностей больше. И тут наткнулась на предложение строительной компании. Из любопытства посчитала, сколько нужно платить по ипотеке за однушку. Если бы у неё были деньги на первоначальный вклад, она могла бы переехать в областной центр, устроиться на работу и отдавать зарплату на погашение ипотеки, а на пенсию жить. Но потянуть ещё кредит на недостающую сумму… нет, нереально.
Она выключила компьютер и задумалась. Двадцать лет назад Марья Кузьминична отказалась от доли родительской квартиры в пользу брата. На вырученные от её продажи деньги он купил квартиру в областном центре. Он переезжал, расставшись с первой женой и увозил с собой новую, уже беременную. Было ему в то время уже под полста. Естественно, она его осуждала, но не помочь не могла. Муж Николай, естественно, злился, но права голоса она ему не давала. Теперь бы эта сумма её выручила. Может, попросить брата о помощи? Ладно, за спрос денег не берут.
Назавтра, закрыв счёт, она с сумочкой, прижатой к груди, ехала на автобусе в Уремовск. Открыла новый счёт в новом банке, вздохнула с облегчением и уже пешком отправилась в гости к брату.
– А, Машка, – вяло приветствовал он её. – Чё приехала?
– В больницу, – ответила она. – И ещё кой о чём поговорить надо. Вот такие у меня, Вань, дела…
Брат до пенсии занимал не последнюю должность в областной администрации, возглавлял управление статистики. Сейчас, когда ему уже под семьдесят, из номенклатуры выпал, но там же, в администрации, работал комендантом здания. Жена в управлении образования специалистом, единственная дочь – студентка. Для него это деньги были небольшие.
– В общем, я выпишу тебе расписку, а чтобы ты не сомневался, квартиру твоей Светке по завещанию отпишу. Если несколько лет ещё проживу, получит она её даже уже без долгов. Ну вот, что скажешь, брат?
Он встал с дивана и взял со стола чайник:
– Пойду воды налью. Ты чай будешь?
Он с детства такой. Если ему предложение не нравится, делает вид, что разговора не было. А ведь можно как-то мягче отказать, мол, дела плохи, расходы были, машину разбил, жене бриллианты купил…
– Нет, Ваня, мне пора, – быстренько обулась, оделась и открыла входную дверь. – Прощай.
– Пока.
– Нет, Вань, не пока. Навсегда.
Она и не надеялась. Не должен. Не обязан. Но вот доброе слово сказать мог, какие-то пустые утешения. Ладно, эту страницу перелистнула.
Успела на приём к врачу, и даже анализы сдала. Выходя из лаборатории, затормозила за стоящей посреди лестничной площадки старухой, толкающей инвалидную коляску с другой старухой. Пассажирский лифт не работал, и множество пациентов толпилось у грузового. Открылись двери, и, отталкивая колясочницу с сопровождающей, толпа рванула в него.
– А ну, назад, – рявкнула Марья Кузьминична. – Грузовой лифт – для носилок и колясок!
– Правду вы говорите, – подхватила санитарка, поставила ведро на пол и нажала кнопку лифта. Зазвенел звонок, и свет в лифте погас. – Вытряхивайтесь, господа ходячие! Эй, парень с костылём, ты оставайся! Въезжайте, дамы на кабриолете!
Марья Кузьминична хмыкнула и пошла вниз по лестнице.
У раздевалки она вновь столкнулась с колясочницей и сопровождающей, на этот раз лицом к лицу. Безусловно, сёстры. Похожи на постаревших обезьянок…
– Мариинки!
– Карпуша!
Однокашницы. Медучилище закончили 38 лет назад. Сёстры Воловы, Марина и Инна, их на курсе звали Мариинки. А Маша в девичестве была Карпухина, Карпушей её однокурсницы звали. Сёстры местные, Маша – из области, жила в общежитии. Подругами не были, поэтому после окончания училища друг друга не искали. А теперь обрадовались встрече. Сёстры уговорили Марью Кузьминичну заночевать у них, чтобы «наговориться всласть». Она засмеялась:
– До пятницы я абсолютно свободна!
Не так далеко они жили от больницы. Всё в том же родительском доме. Целый квартал старых двухэтажных домов ждал сноса, ветшая. А бедность в этом доме просто вопила. Но при всём том Марью Кузьминичну тронуло, что ни у Инны с ампутированной стопой, ни у Марины, вынужденной ворочать инвалидку, ни разу не прорезалось раздражение на сестру. Вот у неё в семье, вроде, все здоровы, а зла в каждом!
– Представь, ждали расселения, чтобы с первого этажа перебраться, а теперь, когда обезножела, рада, что первый этаж, и что не расселили.
Вспоминали студенческие годы, преподавателей, поездки «на картошку». На втором курсе попали в большое село Рясово, где жили в бетонном бараке, называемом почему-то «яровизатором».
– Там картофель перед посадкой выдерживали, чтобы быстрее прорастал, – сказала Инна.
– На нарах?
– Нет, нары к нашему приезду сбивали.
– А ты откуда знаешь? А, у вас же там родня… помню, тётка с дядькой, мы ещё к ним в баню как-то ходили. А потом селёдку с картошкой ели. После совхозной столовки так вкусно показалось!
– Ты меня ещё учила селёдку чистить! Помнишь, сказала: не хватайся за хвост, вспоминай Ваньку Жукова!
– Не помню, – засмеялась Марья Кузьминична.
– Ага, «ейной мордой начала меня в харю тыкать». До сих пор, как берусь за селёдку, так вспоминаю Ваньку Жукова… и тебя!
– А я иногда вспоминаю Рясово. Само-то оно не бог весть какое: ну, совхозные двухэтажки, коттеджи для начальства, поближе к реке – домики попроще и постарше. А вот где родня ваша жила – райское место! За логом, от села в отдалении на высоком берегу ряд домов. Некоторые старенькие, столетние, наверное, как у вашей родни – красного кирпича, с маленькими окошками, приземистые. Жив домик-то ещё, не знаете?
– О-хо-хо, – вздохнула Марина. – Наша боль.
– Что так?
Сёстры Воловы, перебивая друг друга, принялись рассказывать, какая беда приключилась с этой сельской улицей, называемой теперь деревней Второе Рясово. Домик-то им в наследство достался от бездетных тёти с дядей. Хоть и далеко, в соседней области, а продавать не захотели. Там километрах в двадцати в райцентре Пружинск проживает Олежек, сын покойного брата, вот он за домиком и приглядывал, огородом пользовался. Летом они все там отдыхали, родня, пока жива была, даже из Москвы наезжала. Часто рыбаки на постой просились. Чтобы всем места хватало, Олег даже прикупил пару деревянных разборных домиков в Ссёлках, селе на противоположном берегу, когда там пионерский лагерь закрыли, и во дворе поставил. А пять лет назад случилась экологическая катастрофа. Так совпало, что выше по течению в соседнем селе решили подвесной мост соорудить. И под его опоры часть высокого берега счистили. И в это же время ещё выше по течению, где несколько лет назад была дамба построена, чтобы уровень воды в черте соседнего города поднять, вода в половодье стала берег подтачивать, да так, что подобралась вплотную к шоссе. И пришлось в спешном порядке военных вызывать и дамбу взрывать. Там перепад был незначительный, метра два, но этого хватило, чтобы русло пошло не туда. Вал воды переметнулся через площадку, подготовленную под опоры подвесного моста, прорвал земельную перемычку, попал в овраг и пронёсся, сметая плодородную почву.
– В общем, наша Тихая Ряса шумно прокатилась по логу, о котором ты вспомнила, и далее слилась с собою прежней. И оказалось наше Второе Рясово островом. Островом Невезения. На пологом берегу реки – огороды, плавно подымающиеся к домам, а фасады домов смотрят на дорогу, которая идёт по высокому берегу старицы, – сказала Марина.
– Дорогу, ведущую в никуда, – добавила Инна. – Старица тоже не всегда старица. Чаще это залив, который тянется от того места, где появилось новое русло, и до порогов. А когда осадков мало, то у асфальта залив заканчивается, и появляется перешеек к противоположному берегу. А дальше – старица в форме полумесяца.
– Да, асфальт уходит в реку, представляешь? Раньше дорога от сельсовета проходила по логу и подымалась на высокий берег, заканчиваясь площадкой за нашим домом. Теперь дорога выходит из воды, подымается на самую верхнюю точку Верхнего Рясова, где дом москвича Тимофея, проходит мимо всех домов и упирается в пороги. Помнишь, где прежде вода бурлила? Там каменистое дно было, которое летом теперь обнажено. В сухое время там дорога проходит. Сделали грунтовую дорогу от шоссе на Ссёлки. Но в половодку через пороги вода идёт, и жители Второго Рясово оказываются отрезанными от мира.
– Как же люди там живут?
– Так и живут. Кто не уехал, тот приспособился.
– А многие уехали?
– Ну… 5 домов вывезли, 2 пустых стоят. Но в трёх москвичи, так что считай… В четырёх домах коренные жители… ясное дело, старики. 6 человек. А всего живут сейчас 10 человек.
– А что за москвичи?
– Да мы их только по рассказам племянника знаем. Чёрные риелторы столичные за бесценок купили четыре дома. Нам вот тоже 60 тысяч предлагали. Но Олег сказал, что лучше он бульдозером дедово наследство с землёй сравняет, чем за такое душегубство деньги получит. Привозили алкашей да стариков. Мало кто зиму переживал. Сейчас один Тимофей остался.
– А как же ты говорила… москвичи?
– Их так называют. А на самом деле там алкашка и одна супружеская пара из областного центра, из Новогорска. Видно, у москвичей по дешёвке дома перекупили тамошние живодёры, теперь своих стариков и алкашей облапошивают.
– Значит, жить там всё-таки можно?
– Ой, Маша, там из благ цивилизации – только электричество. Отдать должное, поставили новый трансформатор, счётчики в нём, чтобы энергию не воровали. А всё остальное… за водой к роднику спускаться, а это карабкаться потом с ведром на очень приличную высоту. А когда обледенение – вообще ужас. В Рясово газ. А во Втором – дрова, которые обходятся в немыслимые деньги. Магазин – в Ссёлках. Почти пять километров. Это если пройти можно. Так что мука, сухари, консервы, концентраты запасаются в немыслимых количествах.
– А я бы на такое подписалась, – сорвалось у неё это с языка.
– Не выдумывай, Маша!
– Ох, Марииночки, пожили бы вы впятером в двух комнатах, захотелось бы и вам на остров!
– Так какие проблемы, поживи и оцени!
Назавтра рано утром к тёткам заехал племянник Олег. Возвращался с женой из Москвы, ездил картошкой торговать. Тётки принялись накрывать стол, гостья закрылась в ванной, а Олег занялся хозяйственными делами: прочистить сифон, заменить перегоревшие лампочки, выбить ковёр.
За столом зашёл разговор о деревенском доме. Жена племянника руками замахала:
– Мы что, риелторы московские, пенсионеров облапошивать? В своё время не продали, а теперь уж чего? Поживите так, нам же спокойнее будет. Я Олега ругаю, что туда мотается, а ему родовое гнездо жалко. Через Ссёлки теперь туда только можно ехать, а это крюк километров пятнадцать. В прошлом году только перестал огород сажать.
– Ладно, съезжу, посмотрю, тогда уж решу.
– Так давайте с нами, сразу и посмотрите!
До Пружинска доехали на тентованой «Газели» часа за два. Марья Кузьминична малость приуныла: это не на дачу съездить. Подъехали к дому Воловых, Олег сказал:
– Выйдите покуда, разомнитесь. Я только мотоблок загружу.
Жена вздохнула:
– Грузи уж сразу и семенную картошку.
– Зачем? – растерялась Марья Кузьминична.
– Если жить будете, то как без огорода? Ну, а откажетесь…
Нет, она не откажется! Когда за Ссёлками машина свернула на грунтовую дорогу, вдалеке показался сосновый лесок. Потом еще некоторое время ехали вдоль оврага, потом внизу показалась вода. А на берегу у воды – бревенчатая банька, не та ли, в которой сорок лет назад они студентками мылись? Впереди над водой – высокий берег, а на нем домики. И свой домик она сразу узнала, вспомнила! Вот именно свой! А когда проехали так называемые пороги, у которых плескалась вода, въехали по ведущей на холм дороге, миновали крайний домик и остановились у палисадника следующего, Марья Кузьминична уже твёрдо знала, что будет здесь жить.
Из террасы дверь вела в коридор, по бокам две двери; одна вела в отапливаемую часть дома, небольшую, метров двадцати комнату, посреди которой стояла печь; другая – в неотапливаемую горницу. В горнице пахло пылью, в доме – сыростью.
– Сейчас протоплю, – решительно сказала Марья Кузьминична. – Эх, переодеться не во что!
– Вон, в шкафу много одежды, – сказал Олег. – Тут и тётушек моих, и жены. Всё чистое, разве что отсырело. Не побрезгуйте. А я на огород.
Она затопила печь, пошла вслед за Олегом, стала дёргать сухие длинноствольные сорняки и носить их в кучу. Пришла соседка из крайнего дома, маленькая старушка в возрасте за семьдесят, представилась: «Лена», потом нерешительно начала:
– Олежек…
– Да вспашу, тётя Лена!
Она присоединилась к Марье Кузьминичне, Олег затрещал мотоблоком, через некоторое время подошла ещё одна старуха, грузная и рослая, помахала Олегу рукой, он мотнул головой, и она взялась за грабли. Её Лена называла Паней. Чувствовалось между бабками какое-то напряжение, словно не поделили что-то. Потом пришла женщина помоложе, её старухи назвали Маруськой, позже Марья Кузьминична узнала, что ей и пятидесяти нет. Но на столько она не выглядела. Марья Кузьминична поняла, что это та алкашка из Новогорска, о которой Мариинки рассказывали. Лена стала рассказывать, что «у москвичей река огороды срезала вчистую, и Маруська на соседнем участке сажается, откуда дом в Рясово перевезли», и глядела на Марью Кузьминичну вопросительно. Та даже не сразу поняла, а поняв, махнула рукой:
– Не мне у вас порядки наводить! Да и земли достаточно – уработаюсь!
В общем, Олег до темноты бы пахал огороды, но пришёл москвич Тимофей и его сменил. Олег уснул в горнице, а старухи скородили, а потом сажали картошку. Сажали под плужок, за лошадь ходила Маруська. Марью Кузьминичну отпустили убираться в доме и следить за печью, только иногда она выходила сменить Маруську. Закатывая мотоблок в машину, Олег одобрительно сказал:
– Я думал, вы горожанка, а вы и с печкой управляться можете!
– Велик город – Утятин, я сама до сорока лет царице кланялась.
– Моя мама тоже так про печку говорила, – тепло улыбнулся Олег.
Переночевав в Пружинске у Воловых, она вернулась на следующий день в Утятин и уже планировала, что перевезти в своё новое жильё, и тут эти беда с Наташей…
А теперь, после освобождения Наташи, Марья Кузьминична стала собираться во Второе Рясово, «в свой дом», как она себе говорила. И пару раз съездила, каждый раз на два-три дня, постепенно обживаясь и составляя список, что перевезти сюда. Постепенно знакомилась с односельчанами. Уже знала, что по субботам мужики топят баню и первыми моются, а потом идут старухи. И все несут с собой по несколько полешек. Около бани – родник, ходила к нему с двумя пятилитровыми пластиковыми бутылками, больше за раз ей не утащить. Зато как она здесь спала! Как наслаждалась тишиной! Как-то топталась на площадке напротив дома. Подошли «москвичи» – настоящий москвич Тимофей, нелюдимый мужик лет под сорок, и старик Зимин, что из Новогорска. Зимин спросил, не собирается ли она с обрыва броситься. Марья Кузьминична ответила:
– Тут нужно к зиме колодезный ворот поставить, и на санках воду в пластмассовых флягах поднимать. Один внизу наливает – один наверху принимает. Ну как, вступаете в колхоз или будете единоличниками по тропке скользить?
– Надо подумать, – сказал Тимофей. А Зимин только крякнул.
Когда Олег привёз по её заказу насос, шланги и большие бочки под воду, помогали все. Ставили бочки на фундамент развалившегося угольного сарая, а воду собирались качать из нового русла реки, с конца огорода. Для питья она не годилась, а для хозяйственных нужд – вполне. Правда, только на тёплое время. Зимой, старухи сказали, они снег топят. Когда Олег спросил, с какой стороны краны ставить, она ответила:
– А вот, где тропка, чтобы и Лене, и мне удобно было.
– Ты что, и ей дозволишь воду брать? – спросила с завистью Паня.
– Дерьма жалеть – еды не будет, – ответила Марья Кузьминична, и увидела, как Зимин толкнул Рясова, а тот показал ему большой палец. «Они что, думали, что я исключительно по-французски изъясняюсь?», – подумала.
На середину мая она наметила окончательный переезд. Из последней, как Марья Кузьминична надеялась, поездки она возвращалась уже к вечеру, припоминая, что ещё нужно не забыть. Во дворе у дома её ждал Вова.
– Ты что? – сказала она. – Давай-ка в квартиру поднимемся.
– Не пойду, – упёрся внук. – Там Танька.
– И что тебе Танька?
– Я тебе звонил, а она ругается.
Уточнила, как ругается. Вова объяснил.
– Ладно, я с ней разберусь. Пошли тогда в «Селезень», поужинаем.
– Мне Нюсю забрать надо. И кашей покормить.
– Ладно, пошли за Нюсей, а потом в «Селезень».
Нюся ей обрадовалась:
– Мы купим что-нибудь вкусное и к бабе Жене пойдём?
– Нет, мы пойдём в кафе, и там съедим что-нибудь вкусное.
За столом Нюся спросила:
– А страшная бабушка сюда не придёт?
– Кто?
Вова сказал:
– Ну, я сказать хотел, а мама не разрешает… а баба Аня говорит, «ты бабушке скажи».
– Точнее можно?
Вова молчал, сопя.
– Большой мужик, 12 лет скоро. Научись уж ты не мямлить!
– Бабка Шумова скандалить к ним ходит, – сказала буфетчица, и поставила на стол чашки с чаем. – Правильно Анна Ивановна сказала, нечего от бабушки родной скрывать. Дура старая детей пугает, женщину беспомощную обижает. Какие вам пирожные к чаю?
– Три разных, – ответила Марья Кузьминична. – Мы от всех откусим, и следующий раз будем знать, что заказывать.
– Бабушке, Вове, мне, – ткнула пальцем в пирожные Нюся и облизала его. – Ой, а маме?
– Маме мы домой ещё возьмём, – сказала Марья Кузьминична. У неё сердце колотилось от злости, от безысходности, от жалости к внуку. Прав был Иван Иванович, пока виновного не найдут, невиновным покоя не будет. Придётся пенсионерке следствие вести. Завтра она Наташку пытать будет, и не в ванне, а с ножом к горлу!
Проводила детей до дома, но заходить не стала. Едва доплелась до собственного дома, помылась и спать легла. Сквозь сон слышала, как гремел телевизор, как шумели дети, как громко разговаривали взрослые. Но снова засыпала. Устала.
Утром встала раньше всех. Надо перехватить Наташу и поговорить с ней по дороге на работу. Ещё не собралась, как в дверь позвонили. Кого в такую рань принесло?
Сонька. Стоит, трясётся. В руках полотенце:
– Вот.
Кровавые пятна. Ага, глубокий порез.
– Вы что, на топорах с Мишкой рубились? Я сейчас скорую…
– Я прошу, Марь Кузьминична! Ну, пожалуйста!
– Соня, я ведь медсестра. Тут хирург нужен.
– Ну, Марь Кузми-и-нична-а!
– Садись и зажимай! И чтоб без истерик!
Выскочила в коридор, скомандовала сыну:
– Живо, сверху аптечку доставай! (Аптечка у них в зале на стенке лежала, чтобы дети не добрались).
Схватила телефон:
– Владимир Иванович, вы когда личный приём ведёте? Без формализма? Тогда я вам без формализма скажу: если сегодня Шумова по дороге на рынок на улице Горького у известного вам дома общественный порядок нарушит, внуков моих напугает, то я вашему начальству такой формализм устрою! На каждое слово протокол и жалобу! Вот именно!
– Ишь ты, «моих внуков», – сказал Вова, вынося аптечку. – Ты уже Наташкину байстрючку внучкой считаешь?
– От тебя другого и не ожидала. Ты своего сына бросил, неудивительно, что чужую дочь обзываешь.
– Папа меня бросил? – спросил Ваня.
– Ну, не удивлюсь…
Схватила аптечку и убежала на кухню.
– Соня, теперь никаких работ: ни посуду не мыть, ни уборки, ни тем более, сельхозработ.
– А я на дачу собиралась…
– Не вздумай! И чтоб никаких резиновых перчаток и напальчников! Обещаешь?
– Ну, Марь Кузьминична!
– Соня, ты меня за решётку засадить решила? На скорую!
– Ну, я клянусь! Помогите!
Все собрались и глядели на ужасный Сонин палец. Ваня ныл, дёргал мать за юбку: «Я тоже хочу смотреть!» Татьяна подняла его на руки.
– Вы, наверное, уже на даче управились? Ой, вы шить будете? – спросила Соня.
– Да я там в этом году ни разу не была, – ответила Марья Кузьминична. – А делать я буду, что считаю нужным, – и прыснула. – Ты, Сонь, не подумай, это я не на тебя смеюсь, а на себя. Первый раз за тридцать лет о даче не вспомнила.
– Что, и ни разу не были? А вот вчера вы откуда? Я думала, с дачи.
– Нет, я из гостей. В деревне была.
– А дача как же?
– Далась тебе эта дача! Вова права проср… это самое, профукал, ну и что теперь, всё на себе таскать? Солений, варений с прошлого года осталось, картошку на рынке продают.
– А лук, морковка, свёкла, клубника? А цветочки ваши?
– Всё будет магазинное! Половина города без земли живёт, никто не пропал!
– А, гори оно всё! И я свою брошу!
– Ты, Соня, резко не вставай. Голова закружится. Красное вино есть? Надо выпить стаканчик.
– У меня в доме что горит, то не держится.
Встала и снова на табурет грохнулась: «Ой!». Татьяна взяла из буфета бутылку и налила: «Пей!»
Обуваясь у порога, Марья Кузьминична слышала, как в зале тихо бубнила Татьяна, а Вова ей отвечал:
– Да никуда она не денется! Она без своей дачи жить не может!
А она радостно улыбнулась, подумав: «У меня есть дом!»
Натальи с детьми, конечно, уже не было. Зато во дворе встретила Анну Ивановну и получила полную информацию: поздно вечером подростки подпалили дверь Огородниковых; к счастью, ещё позже с дня рождения от подружки возвратилась домой Тонька, из соседней квартиры разводка, у матери сейчас живёт, она залила огонь просто из чайника, соседей будить не стала; бабка Шумова сегодня не была, а участковый заходил, расспрашивал. Бабка приходила не один раз, дети боятся, Наташка в полицию идти отказывается, и бывшей свекрови тоже не велела говорить. Сказал всё-таки Вовка?
– Да нет, это Нюся…
– Золотая девочка, – улыбнулась Анна Ивановна. – Вова твой хороший мальчик, но, ты извини, тихоня. А эта будет матери заступница.
Марья Кузьминична отправилась в Ветошники. Как участковый с бабкой поговорит? А она попробует попугать, в крайнем случае, и за грудки потрясёт. Ишь ты, убийцей Наташу обзывает! Убила овца волка…
Звонила в двери, никто не открыл. В другой половине тоже никого не было. Ну, понятно, дочь и зять бабкины на работе, дочки их, подростки, в школе. Знает девчонок Марья Кузьминична, старшая с Танечкой учится.
Решила дождаться. Через дом тут дед цветами торгует, надо будет семена у него прикупить, в палисаднике посадить. Набрала семян, поболтали, пошёл к калитке проводить. Очень кстати, вот и бабка из-за угла показалась. Увидел её, заспешил:
– Вон гадина идёт, даже здороваться не хочу! Прибил кто-то её отродье, выручил.
– Что так?
– Я бы сам его убил, Кузьминична. Ребятишки у нас, подростки. Ну, озоруют. Выйдет кто из взрослых, как водится, шуганёт. А этот всё норовит девчонок то за коленку схватить, то обнять да потискать. Не раз я ему говорил: не подходи! Дети-то, конечно, сейчас другие, не стесняются, хихикают. Но ведь гадко это!
Дед ушёл во двор, а Марья Кузьминична ухватилась за забор, почувствовав приступ сердцебиения. Вот что скрывалось в Наташкиной квартире. Дура, дрянь! «Лекарство от скуки»! Двое детей, надо о них думать, а не кобелей заводить! Решительно направилась навстречу бабке Шумовой:
– А, убийцына свекровка, – подбоченившись, завопила она.
– Ты прекрасно знаешь, кто твоё отродье убил, – достаточно громко ответила ей Марья Кузьминична. – А хочешь, я ему скажу, что это ты проговорилась? Он и тебя прибьёт, чтобы не орала по городу.
У бабки Шумовой клацнули вставные протезы:
– Я ни про кого…
– А зачем на Наташку напраслину возводишь?
– Она зачем Коленьку у себя привечала!
– Детей пугаешь? Я ведь и твоих детей не пожалею. Возьму да расскажу, кто его дочь с Колькой познакомил. Представляешь, как перед смертью внучек твоих Царьковы холуи истерзают?
– Ты что, – бабка схватилась за сердце.
– Вот и води их теперь за ручку!
Повернулась и пошла. Две бабы у соседнего забора стояли, прислушивались. Наверняка кто-то знал, кто-то догадывался. Бабка изливала своё горе, обвиняя невиновную, а все молчали. Что-то делать надо, но никак не сообразить, что.
Мчалась не разбирая пути, и очнулась только на площади. Нет, делать что-то надо! Зря бабке всё выложила, она ещё какую-нибудь напраслину возведёт. Дрянь Наташка, а детям она мать! Нельзя, чтобы пострадала.
– К начальству, – бросила она на проходной и рванула в приёмную.
Иван Иванович встретил её в дверях:
– Доложили уже, что Огородникова несётся как ракета! Значит, невестка свои секреты выдала или сама что-то в квартире нашла?
– Хуже. Я знаю, кто убил и за что, но доказать ничего не могу. Поэтому пойду сейчас с убийцей договариваться.
– Да ну? Полиции, значит, не доверяете?
– А вы точно не знаете? Потому что полгорода знает. Вот, слушайте. Кем был Коля Шумов, вы знаете? Я не знала, но сегодня узнала. А могла бы раньше узнать, да не любопытна. Так вот, я хожу в библиотеку всегда примерно в одно и то же время…
– Неужели он любил читать?
– Нет, он любил посещать хореографический зал по средам и воскресеньям в четыре часа.
У Ивана Ивановича с громким треском разломилась в руках ручка.
– Дошло? Он был извращенцем, и ходил туда, где были девочки-подростки. А уж если они были там в гимнастических купальниках, как в балетном кружке, в который и ваша Лиза ходит…
– Хорошо, что кто-то догадался его убить!
– Вас от убийства уберёг? Это я сегодня уже слышала. Его не убивать надо было, а изолировать. А для этого не молчать. Я не раз видела, как хореограф кружка его гоняла, но не придавала значения, думала, что это нежелание мастера показывать незавершённый творческий продукт. А она знала! И должна была родителей предупредить. Наша Танюшка с его племянницей дружит. Если бы мать знала, разве она разрешила бы дочери мотаться в Ветошники? Сегодня их сосед почти открытым текстом мне сказал, что она была в опасности. Но почему раньше не сказал? Подростков, особенно из неполных семей, очень легко может завлечь взрослый мерзавец. Они так нуждаются в отцовской поддержке!
– Не присыпай солью, Кузьминична. Я в разводе, но детей своих не бросаю. Так убийца – мать девочки что ли? Там удары-то неженские были.
– Значит, всё-таки побитый он был? А вы Наташку задерживали зачем тогда?
– Отпустили же! Ладно, рассказывай!
– Так вот, в том доме жил когда-то Серёга Царёк, наш бизнесмен, меценат и депутат. Давно переехал в особняк на Хамских Выселках, но в квартире оставил парализованную мать и ухаживающую за ней сестру. Баба пьянь была, поэтому сыночек бандитом вырос. Но обеспечил ей безбедное существование, чтобы электорат не возбуждать. А внучка очень часто бабку навещала, и оставалась одна, отпуская тётку прогуляться. Вот скажите, вы сам – отец девочек-подростков, возможно такое по доброй воле? А она навещала, и отец не знал.
– А как же неполная семья?
– Да какой он, на фиг, отец! Мать в четырёх стенах заперта, кажется, даже запивает наподобие свекрови, сам по бабам и пьянкам, девчонка предоставлена самой себе. Вот и стала добычей педофила. Представьте себе, привязалась к нему. Как рыдала, когда его нашли убитым! А квартира… вы уже поняли? Подцепил дурочку Наташку, чтобы было куда нимфетку водить, а то в Царьковой опасно. Виновата Наташа? Конечно, но только в том, что в людях не разбирается. Ключа она ему не давала. А сколько их сделано, можно узнать у Колькиного зятя. А я и так знаю, минимум три: растеряше Вовке, себе, девчонке. Приходили каждый со своим ключом в утреннее время, когда хозяйка на работе, а дети в школе и садике. Накануне у Кольки Наташа ключ отобрала. Узнала по приметам, что он бабу приводил. А может, догадалась, что за баба. Ну, и как Колька в квартиру попал, господин полицейский?
– Вы думаете, отец взял ключ у девчонки и пришёл в квартиру первым?
– Причём дочь об этом не знала. Иначе кинулась бы эту мразь защищать. Как узнал, неважно.
– А может, неважно и всё остальное? Я Царёва как отец понимаю.
– А я мать и бабушка! И не могу рисковать жизнью детей и их матери! Вы знаете, что их дверь нынче ночью подожгли?
– А нечего было вам бабку пугать!
– А нечего было детей пугать и матери нервы трепать!
Они так орали, что секретарша просунула нос в дверь: «Может, чайку?» Оба отмахнулись, и она поспешно захлопнула дверь.
– В общем, я иду к Царьку и говорю ему, что всё знаю.
– Ага. А он новым ножом делает вам харакири.
– Я всё-таки надеюсь, что он меня послушает и оградит Наташу от злых языков.
Встала и вышла из кабинета.
Марья Кузьминична была уже на полпути к выходу, когда полицейский выскочил из кабинета и заорал вслед:
