Евгения Черноусова
Злоключения на острове Невезения
Снова весна. «Если нет выхода»
Тает снег. Сегодня с утра уже выше нуля. Спустилась с крыльца Марья Кузьминична неодетая, в чём по дому управлялась, выплеснула грязную воду. Сощурилась на бледно-голубое весеннее небо: эх, хорошо! Надо бы в Ссёлки сходить, а то, пожалуй, по такой погоде они через пару дней на острове окажутся. Вот интересно: осенью ожидание половодки какое-то тоскливое. А весной её ожидаешь как что-то неизбежное, но предшествующее чему-то очень хорошему. Ну, как же, тепло, огород, лето! Может, гости приедут. Впрочем, к ней на этот раз гости и зимой приезжали. Внук Колюшка с девушкой своей из Москвы. Студенческие каникулы. Собирались пробыть пару дней и ехать в Утятин, а потом передумали. В Утятин, сказали, летом съездим. Неделю прожили. Коля родословную записывал. Марья Кузьминична очень обрадовалась. Часто прошлое вспоминалось, родители, братья, поездки к родственникам матери, отцовых-то она не знала. Но это были только её воспоминания, никого они больше не интересовали. Умрёт она – и они умрут вместе с ней. А тут старший внучок заинтересовался.
– По нашей, по женской линии Карпухины деградировали, – усмехнулась как-то. – Родители мои: папа – подполковник, мама – журналист. Брат Ваня Плешку закончил, жена педагогический, дочь – академию управления. А я только медучилище, а сыновья мои вообще… отец твой после службы во флоте на сверхсрочную остался, дядя в институт поступил и тут же бросил, шоферит. Нет, они нормальные люди, работают, семьи создали. Но в смысле приобретения знаний как-то не очень. В родительской семье чтение было не труд, а радость. Помню шестидесятые, их споры о Солженицыне. Сама младшим подростком «Один день Ивана Денисовича» прочитала. Просто для того, чтобы понять их разговоры.
– И как вам? – спросила Даша.
– Гадостное впечатление, – засмеялась она. – «Матренин двор» позже прочитала – и всё! Толстые журналы в нашем доме были всегда, родители в библиотеке брали, подросла – сама записалась. Вроде бы, в чтении я всеядная, но вот Солженицына читала какими-то фрагментами. В середину нос суну, в каком-нибудь журнале полностью прочту, а в следующем номере продолжение уже пропускаю. Язык тяжёлый, восприятие жизни безрадостное. Вроде в ненастье на болотной кочке стоит и свысока грязь под ногами описывает.
– Ну, – протестующе протянула девушка. Но спорить не стала. И всё-таки ущучила. – А сейчас, я гляжу, вы больше детективами интересуетесь?
– Возраст такой. Голова стала как мусоропровод. От громоздкого засоряется. А лёгкое чтиво пролетело – и пустота. Можно следующее ведро забрасывать. Редко что к стенкам прилипает.
Молодым во Втором Рясово действительно нравилось. То, что для здешних пенсионеров было обыденным трудом, им казалось развлечением. Они с утра отправлялись за водой, шутливо препираясь, кто будет спускаться. Стучали в било и натаскивали воды на всю деревню, даже до домов на санках развозили. Катались на оставшихся от Воловых старинных детских лыжах с мягкими ещё креплениями, спускались на санках к порогам и с гиканьем бежали назад по дороге. А после прогулки Коля подсаживался к бабушке, расспрашивал и чертил родословное древо. Первый раз увидев это, Марья Кузьминична невольно рассмеялась. Чтобы объяснить свой смех, рассказала об «аристократке». У девчонки глаза загорелись:
– Вот это история!
– Как говаривала мисс Марпл, в деревне много возможностей для изучения жизни.
Общительная Даша поболтать уходила в гости ко всем старухам по порядку, сказав на бегу Коле: «Ты записывай, я потом послушаю», и Коля включал диктофон: «Бабушка, ты не против?» А прощаясь, она обняла Марью Кузьминичну и назвала её бабушкой. Глядя вслед увозящему их такси, она с удивлением подумала, что ни одна невестка никогда не пыталась назвать её мамой, чего она, впрочем, и не хотела. А тут… приятно почему-то. Но неужели у них серьёзные планы? Такие молодые, куда им?
С этими воспоминаниями она стояла во дворе и очнулась не оттого, что замёрзла, а от звука подъехавшего автомобиля. Хлопок двери и голоса:
– Этот дом, точно! Видишь, бельё висит наше!
– Чего это ваше, – возразила она, подходя к калитке. – Моё!
– Ну, я имела в виду… из Утятина, – стала оправдываться Татьяна, что для неё уже было необычным.
– Ладно, проходите, – поёжилась Марья Кузьминична и быстро пошла к крыльцу.
Под ритуальные расспросы о детях, родственниках и знакомых она выставила угощение. Ещё через десять минут Марья Кузьминична поняла, что дети первыми к сути дела не перейдут и сказала:
– Выкладывайте, что случилось.
– Почему ты решила… – промямлил сын.
– Значит, у тебя всё в порядке. А у тебя? – у Татьяны слёзы на глазах выступили. Она всхлипнула, вынула пухлый пакет из сумки и выложила на стол перед свекровью. Марья Кузьминична потянулась за очками. – Ну, извини, я его этому не учила.
– Чему? – с вызовом спросил Вова.
– Бессердечию, – и стала внимательно просматривать бумаги. Аккуратно сложив в пакет, вздохнула. – Это серьёзно. На какое назначили?
– На понедельник.
– Мама Ваню не берёт? Ладно, не реви, конечно, я приеду и пробуду сколько надо.
– А…
– Нет, не сейчас. Приеду в воскресенье. Мне надо сделать некоторые неотложные дела, собраться, оставить распоряжения.
Несмотря на то, что выходила она из дома в половине шестого утра к первому автобусу, её провожали. В субботу с утра пришла из Ссёлок Аля, они вместе переделали необходимые дела дома и во дворе, собрали вещи. В пять прибежал Тимофей и стал грузить вещи на санки, старательно их привязывая. Когда женщины вышли из дома, рядом с санями бестолково топталась Паня, не то помогая Тимофею привязать сумки, не то мешая.
– Паня, на три недели я, максимум на месяц!
– А если…
– Да не будет никаких «если»! Вернусь я, как же я без вас! А вы без меня…
Тимофей потащил санки. Его с трудом уговорили не провожать их.
– Ладно, в гору хоть затащу…
Лихо пошёл, так что женщины за ним не успевали. Когда простились и впряглись в сани, Марья Кузьминична крякнула:
– Да, хороши бы мы были на этой горке!
– А я говорила, зачем столько картошки? (Кроме сумок с одеждой, которую Марья Кузьминична брала в поездку, они прихватили кое-что из содержимого подвала для Али).
– Ладно, Аля, дотащим! Я с тобой хочу поговорить опять о том же… не пора ли тебе возвращаться? Третий год под чужим именем живёшь!
– Зачем? Тётя Маша, мне здесь очень хорошо!
– Хорошо по сравнению с твоим прежним личным адом. Но с точки зрения молодой современной девушки с дипломом врача сидеть в деревне и выдавать таблетки от головной боли, промывать желудки при отравлении алкоголем, ставить клизмы старухам, делать уколы хроникам – это прозябание! Это не жизнь, это смирение перед жизнью! Я думала, ты передохнёшь в деревне, придёшь в себя и оживёшь! Надо возвратиться, чтобы твёрдо сказать своим мучителям, что прежнего рабства не будет, восстановить документы и начать жить. Подтвердить квалификацию, работать врачом, пусть не в Москве, а в городке типа нашего Пружинска. Копить на квартиру, дружить, влюбляться, ошибаться! А в деревню приезжать на недельку раз в год по дороге на море. Это место для доживания. Ещё лет десять – и Второго Рясова не будет, вымрет.
– Но Ссёлки-то останутся!
– Ох, Аленька… я тебе ведь говорила, по чьим документам ты живёшь. Да, хозяйка их похоронена, и на памятнике значится «Неизвестная». Я не потому её документы припрятала, что использовать их собиралась, а потому что хотела скрыть от её родителей её постыдный конец. Пусть не знают о том, что она без сомнений согласилась на многие убийства ради денег. Судя по поведению, ей кровь людскую не только в шприце видеть приходилось, закалённая была. А вдруг кто-то из прошлых подельников вздумает её искать? А вдруг разыщет по регистрации тебя кто-нибудь из родных и спросит, откуда у тебя документы их кровиночки?
– Ладно, тётя Маша, доживу до отпуска – решусь съездить к матери и забрать документы. Явлюсь в полицию, скажу, что в заброшенной деревне жила. Без подробностей. Надеюсь, что как за два с половиной года Тину никто искать не кинулся, так и до лета спокойно пересижу.
– Ну, а если кто появится, поможет обычное враньё: «Я – не я, фамилия не моя, а бывшего мужа. В колледже вместе учились? Да, была в параллельной группе Тина, может, и Кузнецова. Сроду не знала, что Тина – это Алевтина». Она блондиночка крашеная, мелкая, едва тебе до уха.
Так Марья Кузьминична на месяц выпала из жизни Второго Рясово.
Неделю днём светило солнце и стучала капель, а ночами подмораживало. А потом резко потеплело. В один из таких дней фельдшер Алевтина Ивановна терпеливо объясняла бабке Макаровой, что на двери объявление точное, что надо в четверг прийти на укол до девяти часов, а то потом она уедет в Павловские выселки. И что нет, позже она не может, потому что её обещал шофёр автолавки до мостика подбросить, а он ждать не будет. Тут в ФАП зашёл Зимин.
– Дядя Гоша! Сто лет не видела! Как вы здесь?
– Да вот, приехал из Новогорска, бабку свою в санаторий отвозил, а тут говорят, вода пошла. Звоню Тимофею, а он отвечает: не просто пошла, а аж рычат пороги. Придётся назад возвращаться и у сестры пережидать.
– Да, снега много, тает резко. Но зачем возвращаться? Может, ещё притормозит весна, и проскочите. Поживите у меня.
– Да неудобно как-то.
– Чего там «неудобно»! Вы мне заодно розетки и выключатели поправите, а то электрика не дозовёшься.
Весна не притормозила. К четвергу поток только усилился, а поля почти освободились от снега. Без десяти девять Аля закрыла дверь и поспешила к сельской администрации, где она договорилась встретиться с водителем автолавки.
Так получилось, что за два года она была в Павловских выселках только второй раз. Но теперь придётся сюда добираться чаще: одна женщина с рассеянным склерозом и один новорождённый. Заодно посетила ещё двоих с инвалидностью. Бабулям никакой медицинской помощи не требовалось, но они страшно довольны были вниманием к своей особе. Последний визит затянулся сверх всякого приличия, вырваться удалось с трудом. Бабуля в далёком прошлом, когда ещё в Ссёлках была средняя школа, преподавала там географию. Когда Аля сказала, что опаздывает на автобус, пациентка удивилась, мы, мол, старые, и то в Ссёлки пешком ходим. И показала: видишь, через поле две бабки ползут? Иди им навстречу, тропинка тут протоптана одна – до имения. У бабок спросишь, открыты ли ворота. Если открыты, там в ограде одна пика выломана, ты худенькая, легко пролезешь, там путь будет получше, там гравиевая дорожка. А если скажут, что закрыта, пойдёшь по тропинке вдоль ограды. Там, конечно, грязновато, но пройти можно. А от ворот имения уже зады Ссёлковских усадеб видать. Пойдёшь через болото к кладбищу. И ничего там не трясина, в плохих местах народ давно камни выложил. А ходу дотуда тебе, такой молодой, час, наверное.
Поскольку ближайший автобус от мостков отходил через час, а там ещё пересадку делать надо было, Аля решила двинуться пешком. Бредущие навстречу бабули охотно объяснили, что по четвергам тут всегда экскурсии бывают, поэтому ворота открыты. Но лучше охранникам на глаза не попадаться, «больно сердитые нынче дежурят». И Аля поспешила по полю к купе деревьев, сквозь голые ветви которой проглядывало двухэтажное здание.
Легко пролезла через дыру в ограде и по натоптанной тропинке вышла к белой ротонде. Дальше ещё пара незначительных строений, облупленная скульптура, затем большой старинный дом – и, обогнув его, она оказалась в экскурсионной толпе, стоящей лицом к зданию. Аля бы проскочила мимо, но два охранника в камуфляже уж очень пристально сверлили её взглядом, и она притормозила. Тут же её подхватила под руку какая-то полная женщина и шепнула: «Туалет там?», Аля кивнула, и двое кинулись за угол. Охранники отошли, а она невольно прислушалась к тому, что вещала экскурсовод:
– …фасад исполнен в стилистике английской викторианской готики; такое архитектурное решение фасада подчёркивает и цветовая гамма – цоколь, балюстрады и верхние аттики окрашены в цвет тёмного кирпича, контрастирующего со светлой охрой стен…
– А внутрь мы войдём? – перебил её кто-то из толпы.
– Внутреннее убранство не сохранилось. После многочисленных переделок то под контору, то под пионерлагерь, потом под дом отдыха, там даже стен прежних не осталось.
– А какая же здесь была контора, – вырвалось у Али. – Тут же рядом ни жилья, ни производственных зданий?
– Имение Павлищевых-Пудовкиных было построено в центре села Павлищево. Когда возвратимся к воротам усадьбы, обратите внимание на простирающееся вокруг усадьбы болото. Там ещё видны среди камыша камни фундаментов стоявших здесь когда-то домов.
– На болоте? – спросил кто-то.
– Вокруг раньше леса стояли. Их начали вырубать перед войной, а после войны, когда нужно было отстраиваться – тем более. Свели леса, сократился расход грунтовых вод на десукцию – и началось заболачивание. Сначала подвалы стали весной подтоплять, потом из них вода вообще перестала уходить, в колодцах вода стала цвести. И началось переселение. А болото заросло густым покровом осок, хвощей и камыша, мхом. Здесь теперь богатое птичье население. Дальше, за болотом, ещё во времена Пудовкиных начали дома строить сами хозяева. Владельцы имения крестьян переселяли, чтобы там сады разбить. Переселялись неохотно. В деревне Ссёлки никогда больше полусотни жителей не было. А в пятидесятые павлищевские массово туда стали выезжать. Совхоз школу построил, клуб, детский сад. Есть Павлищевский сельсовет с администрацией в Ссёлках, а села Павилищево нет. В имении открыли пионерский лагерь и профилакторий завода. В девяностые лагерь закрыли, профилакторий приватизировали и закрыли. А теперь пройдём к флигелю управляющего.
Повела она их не к высокому крыльцу длинного одноэтажного здания, а к торцу, в котором была арочная кованая дверь с навесным замком. Вниз вела крутая каменная лестница.
– Оцените толщину стен подвала. Флигель, как и дом Пудовкиных, построен в конце девятнадцатого века. Но вот подвалы этого здания, несомненно, относятся к более раннему времени, скорее всего, они ровесники дома Павлищевых. Мы посмотрим только одно помещение, где хранились мясные запасы. Обратите внимание на крюки в сводчатом потолке и стенах. На них висели туши…
– А эта лестница куда ведёт?
– В одно из помещений дома, раньше там была кухня.
– А за дверью что?
– Подвал представляет собой небольшой лабиринт, но, поскольку стены из-за сырости ненадёжны, экскурсантов мы дальше не водим.
Аля с удовольствием шла вместе с экскурсантами. Было интересно, но почему-то не по себе. Поэтому, когда экскурсовод объявила, что экскурсия окончена, она в числе первых пошла к воротам. Путь их лежал мимо ещё одного двухэтажного здания, простого, в отличие от дома Пудовкиных, но с красивой лепниной над оконными проёмами и доской, на которой, наверное, было написано, что эти развалины охраняются государством. Крыша была дырявая, а вместо окон были вставлены ржавые решётки, явно не старинные, а советского периода. «Это что, дом Павлищевых?», – спросила она идущую рядом женщину, и та охотно пояснила, что в восемнадцатом веке въезд в усадьбу был с противоположной стороны, поэтому парадные вход там, под большим балконом на массивных колоннах. Общительная женщина делилась впечатлениями долго, в результате Але удалось проститься только когда все погрузились в автобус. Она махнула рукой и ступили на тропинку.
Путь лежал под уклон. Сначала обледеневшая тропинка шла по травянистому полю, почти освобождённому от снега, потом под ногами ощутимо захлюпало. Теперь ей приходилось глядеть под ноги, иногда прыгать с камня на камень, если они отстояли далеко. Остановившись перед очередным прыжком, она услышала сзади стук камней. Оглянулась и увидела, что её догонял охранник. Она почему-то страшно напугалась и заспешила. Один раз даже ступила в воду. Но и он пару раз промахнулся. Тем не менее, расстояние между ними сокращалось. И вот он оказался в двух метрах от неё. Алю испугало абсолютное отсутствие эмоций на его лице. Остановившись, он сунул руку в карман. Тут она вспомнила, что в её кармане лежит баллончик, который Марья Кузьминична подарила ей и велела всегда носить на случай нападения собак. Она тоже сунула руку в карман. И тут разнеслось:
– Аля-а!
На Ссёлковском конце тропинки стоял Зимин и махал рукой. Аля перевела дух и пошла дальше. Опомнившись, обернулась и увидела спину удаляющегося охранника. Когда камни кончились, она перешла на бег. Оскользаясь на тропинке, она добежала до старика и уцепилась за него.
– Что он хотел?
– Не знаю… он ничего не говорил, только бежал за мной. Я так испугалась!
– Пойдём присядем.
Зимин взял её медицинский чемоданчик, и они пошли к деревьям. Аля не заметила, как роща закончилась, и они оказались у церкви, закрытой в эту пору. За церковью началось кладбище. Потом старик потянул её на боковую тропинку, и они вышли на свежевычищенный от прошлогодней листвы квадрат могил на десять:
– Вот наш участок.
Поставил чемоданчик на скамейку и усадил Алю рядом. Она оглянулась:
– Наш?
– Ну да, тут наши, рясовские. Я сегодня с утра со школьниками скворечники делал, потом мы территорию убирали, а после обеда решил здесь прибраться. Как вода сойдёт, бабки наши придут к Пасхе убираться – а тут порядок!
Под его негромкий говор Аля постепенно успокаивалась. Но ночью ей приснился тот подвал и пустые глаза охранника, который вдруг превратился в кошмар её прошлой жизни Георгия. И она закричала.
Прибежал Зимин, обтёр ей лицо мокрым полотенцем:
– Успокойся, доченька, пойдём чайку попьём, а то опять кошмар приснится. Вот, с душицей сейчас заварю, небось, Тихоновна тебе дала? В травках она дока.
– Да, тётя Аня…
А следующей ночью Зимина мучила бессонница. Он ворочался, прислушивался, опасаясь, что из спальни вновь донесётся крик. Наконец решил перекурить, а потом почитать что-нибудь, пока сон не сморит. Свет не включал, встал, взял сигареты и зажигалку, в прихожей набросил куртку прямо на майку, сунул в карман курево и пошёл к выходу.
Здание детсада было построено в восьмидесятых. Двухэтажное типовое строение и тогда было великовато для села. А в девяностых садик ужался до одной группы, среднюю школу закрыли, оставленную в селе начальную школу разместили тут же, на первом этаже, а на втором сделали квартиры. Теперь детского сада уже не было, зато с торца пристроили террасу, которая стала входом в фельдшерско-акушерский пункт. ФАП на первом этаже, а квартира фельдшера, вход в которую был из той же террасы – на втором. На лестницу, ведущую вниз, он и собирался выйти. Не доходя до двери, услышал какой-то звук за ней. Он не успел обуться, поэтому как был, в носках, метнулся на кухню, схватил ножик с подставки и медленно, чтобы не скрипнула, открыл дверь. Осторожно пошёл по ступенькам. Прислушался: кто-то пытался открыть дверь подбором ключа или отмычкой. Шёпот. Да он там не один! А Зимин с кухонным ножом. Вернуться и запереть верхнюю дверь? Позвонить участковому? Да пока он проснётся, их тут перережут! Треск. Отжимают дверь чем-то типа топора. Отступать поздно. Старик двинулся к дверям и наткнулся на вилы, которыми сегодня грузил на машину состриженные с деревьев и кустов ветки, да так и не собрался убрать в сарай. Хорошо, что треск ломающейся двери заглушил металлический звук упавшего инструмента. Ну, держитесь, супостаты! Сунув нож в карман («А, хрен с ним, карман зашью, если жив буду»), он ткнул вилы в первого, кто вошёл в выломанную дверь. Ударил вполсилы, убивать не хотел, но этого хватило, чтобы противник взвыл и согнулся. У второго реакция оказалась молниеносной: чем-то вроде гвоздодёра, которым выломал дверь, он ударил по вилам, и Зимин выронил их и отступил назад, зацепился за ступеньку и упал, поэтому второй замах грабителя пришёлся мимо. Сидя на ступеньке, старик умудрился вытащить из кармана нож и не глядя ткнул вперёд. Кажется, в ногу попал. Несильно так, наверное, просто царапнул. Но этого хватило, чтобы грабитель, в свою очередь, зашипел и выронил гвоздодёр. Поднимать он его уже не стал. Если бы он видел, что дом защищает старик, то, наверное, добил бы его. Но террасу сквозь окна освещал уличный фонарь, а на лестнице было темно. Свет из открытой двери падал лишь на лежащего у входа первого грабителя. Второй подхватил его под мышки и потащил на улицу. Зимин без боязни включил свет, вытащил из кармана телефон и вышел на террасу, когда услышал звук отъезжающей машины. На двери медпункта висели телефоны экстренных служб. Он набрал телефон участкового и не очень толково объяснил, что случилось. Потом вернулся в коридор, присел на ступеньки и закурил. Через десять минут подъехал участковый, посмотрел на распахнутые двери, кровь на полу и валяющиеся инструменты и сказал:
– Там хороший отпечаток шин. Наши приедут – снимут. А Алевтина где?
– Спит.
– Как это?
– А мы не шумели.
– Ты сходи всё-таки, погляди. Женщины, они, знаешь… испугается.
Ещё через полчаса приехала бригада из Пружинска.
Утром у медпункта перебывало всё село. Зимин с соседом ремонтировал входные двери. Фельдшер с непроницаемым лицом вела приём. На расспросы любопытных баб отвечала:
– Не знаю, я спала. У дяди Гоши спрашивайте.
После обеда Зимину позвонил Тимофей и сказал, что вода уходит, что завтра можно попробовать перебраться через пороги в броднях.
– Я теперь здесь застрял как ржавый шуруп. Пока бабка моя в санатории, буду Алю охранять.
Когда Тимофей услышал, что случилось, он завопил, что сейчас же прибежит в Ссёлки. Зимин остановил его:
– Ага, аки Господь по воде яко посуху. Неизвестно, сколько продлится, пока злодеев найдут. А я свободен только до возвращения Нины. Так что сменишь меня через две недели. И бабкам нашим смотри, не трепани, а то Кузьминичне доложат. А ей и так с родными забот хватает.
После работы Аля без сил присела в кухне за стол. Зимин суетливо выставлял тарелки, рассказывая что-то. Она сказала:
– Всё как тётя Маша предрекала. Словно она этих злодеев прислала напомнить мне, что пора возвращаться.
– Аленька, что ты такое говоришь?
И она, всхлипывая, рассказала ему о своей двойной жизни.
– Вот оно что, – покачал головой старик. – Ты, значит, по документам этой бандитки живёшь? Я в то время в Новогорске с Ниной был, операция у неё была. Но вообще права Кузьминична, не дело это. Тебя на врача выучили, а ты в медпункте давление меришь. И вообще… вроде, даже статья такая есть, чужими документами пользоваться.
– Да всё я понимаю! И к лету всё равно решать бы пришлось. По этим документам мне будет двадцать пять лет, надо паспорт менять. На самом деле мне уже тридцатый…
– Ух ты, какая старая, – погладил её Зимин по головке. – Ешь, доченька, печёнку, очень мягкая получилась. Не бойся, в Москву с тобой кто-нибудь из наших поедет, сама ты так и не научилась отпор давать. Видел я, как ты перед тем охранником оцепенела. Но вообще могу тебе подсказать, как себя заставить бороться. Просто надо вспомнить тех, кто тебя любит и кого ты любишь, и сражаться за свою жизнь ради них. Я, например, за свою Нинку буду до конца сражаться… мы ведь сорок лет вместе… и она без меня пропадёт…
Голос его задрожал.
– Дядя Гоша, – обняла его Аля. – Поняла я вас! Я должна сражаться за свою жизнь, чтобы не горевали потом вы, тётя Маша…
– … и все остальные жители Второго Рясово, а также некоторые ссёлковские. Мы все тебя любим, Аленька. Не огорчай нас.
В следующий четверг был день диспансеризации. Работников ОАО «Павлищевское» рано утром погрузили на старенькую «Кубань» и в сопровождении фельдшера повезли в райцентр. Уже перед отъездом к автобусу подбежал Серёга, муж продавщицы Светки и попросил:
– Нас возьмите!
Из-за угла показалась Света, которая тащила зарёванную Кристину. Она поставила дочь на нижнюю ступеньку, увидела Алю и сказала:
– Аль, помоги, пожалуйста, к зубному Кристинку затащить. Всю ночь сегодня ревела.
Кристина завопила. Аля спросила:
– А на «Лакомку» ты им дала?
– Не дала, – выкрикнула Кристина. – Папа только на пиво просил!
– Никакого пива, – строго сказала Света. – Дома всё будет, а пока ты с ребёнком – ни-ни! А разве можно после зубного сладкое?
– Мороженое!
– Кристина у доктора спросит, что можно, что нельзя. Если скажет, что нельзя мороженое, придётся есть пирожное. Переживёшь пирожное? – спросила Аля.
– Два пирожных и ещё «Фанту».
– Договорились, – сказала Света и сунула мужу деньги. – Серёга, помни!
После лаборатории Аля подвела свою группу к кабинету ЭКГ, занесла список и сказала своим:
– Сами очередь соблюдайте, а я в зубной пойду. Слышите?
– Кристинка наша всех докторов распугает, – засмеялись ссёлковские. – Иди уж!
Через пятнадцать минут девочка хвасталась зубом, завёрнутым в носовой платочек и утверждала, что ни капельки не плакала.
– Идите, погуляйте часок, а потом можно и по пирожному, – сказала им Аля.
– Нам мама велела фонарик купить, который на голову надевается.
Через пару часов отец с дочерью позвали её в «Лакомку». Аля решила, что хорошо бы заодно и пообедать. Они сидели и уговаривали Кристину поесть супа. Она даже обещала ей подогнать под размер головы купленный фонарик и разрешить ходить с ним весь день. Кристина косила глазом на витрину с тортами и пирожными и кривилась. Серёга изнывал. Потом не выдержал, вскочил: «Я буквально на десять минут, за сигаретами». И убежал.
– Пиво пить пошёл. Всё маме расскажу, – сказала ему вслед Кристина.
– Ох, да она и сама учует, – вздохнула Аля.
Минут за пятнадцать ей всё же удалось накормить девочку, а пирожные вообще ушли влёт. С фонариком пошли на компромисс: Аля повесила его девочке на шею и сказала:
– А что, красиво. Сияет как бриллиант!
Потом спросила, где они могут умыться. Буфетчица показала на умывальник в зале и добавила:
– А туалет у нас на ремонте. Так что придётся в дворовый скворечник. Куртки наденьте. Сумки можете оставить, не волнуйтесь, прослежу, никто не тронет.
Аля с Кристиной накинули куртки и вышли через служебный вход. Минут через десять прибежал Серёга:
– А где мои?
– В кабинете задумчивости. Ой, что-то давно они ушли.
Он посидел пару минут спросил: «Где?» и вышел в коридор. Вернулся с платочком, завязанным узелком:
– Где моя дочь?!
Вызванные полицейские его волнений не разделяли: мало ли куда девушка с ребёнком могли уйти: в магазин, погулять. Вещи не взяли? Забыли. Телефон недоступен? Разрядился или деньги кончились. В панике Серёга позвонил своему участковому. Тот заорал:
– Ты зачем их одних оставил? Знал же, что к Алевтине какие-то бандиты в дом лезли!
Зато он связался со следователем, который приезжал после нападения на фельдшерскую квартиру. По этому звонку приехала целая бригада. Они покрутились во дворе, даже собаку пустили. Следователь подошёл к Серёге, вцепившемуся в свою шевелюру, и сказал:
– Здесь ждать бесполезно. Их увезли. Не буду вас успокаивать, следы той машины, что к вам в село приезжала. Не понимаю, зачем они ребёнка прихватили. Девочка маленькая, много о них рассказать не могла, даже номер бы не запомнила. Она же ещё не учится?
Серёга раскрыл ладонь:
– Вот, зубик…
И завыл.
Сквозь шум в ушах пробился тонкий детский голос: «Тётя Аля-а!» Потом грубый мужской сказал: «А мы не перебрали? Ну-ка, ущипни её!» Резкая боль в бедре, но открыть глаза не удалось. Детский плач, оклик: «Заткнись, сучка!» грохот железа и снова плач. Теперь Аля ощутила, что лежит на боку, уткнувшись щекой во что-то холодное. Опёрлась онемевшими руками, которые почему-то не могла развести, приподнялась, и её вырвало прямо на руки. Зато наконец-то удалось открыть глаза. Перед ней – мокрая стена из крупного камня. Поглядела вниз: руки обмотаны скотчем. Перевернулась набок. Так, ноги тоже связаны. Её за шею обняла Кристина:
– Тётя Аля, я думала, ты не проснёшься!
– Это эфир, – сказала она, ощутив мерзкий вкус во рту. Снова вырвало. – Кристина, тебя травили?
– Меня тоже тошнит, – плаксиво пожаловалась девочка.
– Так, сейчас. Помоги мне сесть.
Взгляд уткнулся во что-то знакомое. Ржавый железный крюк в стене. Подвал для мясных припасов. Освещение только из маленького подвального окошка полусферой под потолком и из щели в двери.
– Кристина, пока не стемнело, ищи что-нибудь железное, острое.
Тётя Аля, тут ничего нет.
– А что у тебя в карманах?
Девочка вынула из кармана куртки фантик, пластмассовую ложечку из кафе и… перочинный ножик!
– Ура! Открывай!
– Это папин. Он тугой.
– Сунь мне в руки.
Ломая ногти, минут десять пыталась открыть нож. Чуть оттянуть кончик удавалось, но, чтобы полностью раскрыть, нужно было развести руки. Потом догадалась перевернуться на живот, воткнула кончик в пол, нажала, и нож раскрылся.
– Кристиночка, аккуратно, не порежься!
С облегчением сорвала с запястий обрезки скотча, потом освободила ноги и поднялась.
– Ну, что, будем спасаться?
Удивительно! Было плохо, мерзко во рту, тошнило, её с ребёнком заперли в подвале. Но не было страха, уныния, стопора, как бывало всякий раз, когда её ругали, пугали или били. Ясная голова и желание бороться. Почему? Потому что дядя Гоша сказал, что жить надо ради тех, кого любишь и кто любит тебя. И не только ради дяди Гоши, который сейчас, наверное, сходит с ума от страха за неё, ради тёти Маши, которая вытащила её из того мерзкого рабства, но прежде всего ради маленькой девочки, попавшей в неприятности из-за того, что оказалась рядом с ней, ради её матери Светки, с которой они два года назад попали в аварию и вместе мыкались в больнице, и которая с тех пор общалась с ней как с родственницей.
Аля поднялась по ступенькам и убедилась, что отсюда не вырвешься. Сквозь щель неплотно прилегавшей двери был виден металлический брус, удерживающий дверь. Закрыла глаза и вспомнила, как экскурсовод эту дверь закрывала: этот брус как большая накладка висел на кольце справа, она подняла его и надела на петлю на левой притолоке, а в петлю продела дужку большого висячего замка. Повернулась и поглядела на окошко слева: оно находилось в том месте, где стена заканчивалась и начинался свод. Наверное, это где-то на уровне поверхности земли. Метра три от пола. Может, им бы и удалось пролезть через него, но до окна не дотянуться. Она спустилась по ступенькам и поднялась по другим ступенькам, ведущим в бывшую кухню. Но там дверь была вообще без замка, видно, изнутри на засов закрывалась. Аля сказала вновь заплакавшей Кристине:
– Не помню, кто сказал: если нет выхода, ищи вход!
Подошла к двери, ведущей в другие подвальные помещения. Тоже поперечный брус и навесной замок. Подёргала замок, потом взялась за брус. Он заскрипел, что-то посыпалось. Ага, это кольцо подалось. Аля вставила нож в кольцо и, действуя им как рычагом, вытащила кольцо из стены. Подёргала брус. Нет, петля держится прочно. Жаль, эта железяка была бы хорошим оружием. Зашёл бы тюремщик, а она бы его – хрясь по башке! Ладно, обойдёмся тем, что есть. Открыла дверь. Пыль и темнота.
