Евгения Черноусова
Ведьмино колечко
– Наоборотчица, – сказала с отвращением бабушка. – Вся в бабку Катю. Знаешь, какое слово ты первым сказала? «Сама»! Нормальные дети говорят «мама»! В твоем случае это должно быть «баба»!
В моем случае – это при отсутствии мамы в первые годы жизни. Но я бы не сказала, что это было для меня несчастьем. Я появилась в семье, где мамой больше, мамой меньше, значения не имело. У бабушки было пять дочерей и сын. Меня родила ее старшая дочь Александра. Было это в семидесятом, когда родительнице было девятнадцать, а бабушке стукнуло тридцать восемь. Мама меня стыдилась, а бабушка мною гордилась. Бабушкиной младшей дочери, Алле, тетке моей, было в то время пять. Мама уехала из родительского дома через две недели после родов и не появлялась в родном Утятине потом лет восемь, мотаясь по гарнизонам с мужем и появившимися позже детьми. А меня воспитывали бабушка, дедушка, младшие тетки и единственный дядя. Для всех младших я была досадной помехой в их вольной жизни. До трех лет в садик меня не водили, там не было ясельной группы. Бабушка с дедушкой работали, поэтому со мной сидела дедушкина сестра и дети по очереди. Кроме Аллы, естественно, за ней самой требовался присмотр, но она счастливо обходилась без него.
Когда мне было около года, такой присмотр чуть не стал роковым. Одиннадцатилетнему Валерке очень хотелось усвистать на соседний двор к друзьям, и он придумал вольер: перевернул табуретку и засунул меня туда. И его друг с соседнего двора, Сережка Митрохин, сказал, что ребенка негуманно держать в помещении, лучшее место для меня – крыльцо: и свежий воздух, и козырек прикроет от дождя. Сколько мальчишки это проделывали, доподлинно неизвестно, но в конце концов я все-таки перевернулась и расшибла лоб. Вернувшийся с работы дедушка застал меня спящей на грядке у крыльца. Была я зареванной, лицо мое было измазано в крови и грязи, табурет при падении с крыльца развалился. По возвращении Валерки дед отходил его ножкой от табурета, но бабушке не заложил. И Валерка по-прежнему должен был меня нянчить. Новое изобретение моего дяди чуть не прекратило мое земное существование. Валерка вытащил меня на крыльцо и привязал к дверной ручке. За шею, естественно. Спасло меня бабушкино вещее сердце. В летнее время в нашем маленьком городке служащих часто посылали на сельхозработы. И в тот день они трудились на полях пригородного совхоза «Октябрьский». Закончив прополку на одном поле, они на грузовике переезжали в другое отделение совхоза, к которому надо было ехать через город. И бабушка попросила подождать ее на площади. Коллеги пошли в гастроном, а бабушка побежала домой. И застала меня уже в агонии. «Скорая» меня откачала. А жизнь Валерки была сломана. Бабушка ему напоминала об этом до самой смерти, которая произошла спустя четверть века.
В нашей семейке не принято было говорить тихо. Все переговоры велись форсированным голосом, независимо от темы беседы. Только двое в нашем шумном семействе тяготились этим: Валерка и я. Я вообще не умела говорить громко, а Валерка не хотел. В результате нас никто не слышал. И мы с ним привыкли молчать. Я так и не научилась возражать кому бы то ни было, а у Валерки протест вылился со временем в пьянку.
От водки он и умер в тридцать пять неполных лет. Меня даже не позвали на похороны. Но так случилось, что в день его смерти я позвонила Алле. Заскочив к подруге Инке, я взяла у нее в долг и рванула на вокзал. Назавтра я входила в родной дом впервые за восемь лет.
– Что тебя принесло сюда? – спросила моя несгибаемая бабушка.
– Похороны, ба. Единственного дяди.
– Этот твой дядя – алкоголик.
– А мне он все равно дядя.
– Посмотрела? И давай отсюда!
– Ладно, ба. Алла, можно я у вас переночую?
Алла кивнула. Бабушка сказала: «Даже не думай!», Алла безнадежно развела руками. А я заявила:
– Ладно, у соседей переночую.
Вот тогда бабушка и назвала меня наоборотчицей. Но из соображений «стыдно перед людьми» разместила в родном доме.
Ночью я проснулась от какого-то звона. Прислушалась: нет, не звон. Кто-то скулит. Щенок? Я накинула халат и вышла из спальни. У гроба, согнувшись, скулила моя несгибаемая бабушка. Я села рядам с ней, обняла ее, она уткнулась мне в плечо. Долго мы так сидели.
Наутро она об этом не вспоминала. Непререкаемым тоном объявила о диспозиции: за гробом следуют вместе с ней Сима с дочерью и Алла с мужем.
– А Наташа? – вырвалось у Симы.
– Прочие следуют в произвольном порядке.
Значит, от клана Боевых я по-прежнему отлучена. Господи, да какое это имеет значение!
Когда гроб вынесли во двор, я вдруг поняла, что Валерки уже никогда не будет. Вот крыльцо, на котором он «выгуливал» меня в табурете и в петле, вот стол под яблоней, за которым он мастерил, вот береза, на нижней ветке которой он подтягивался… Там, дальше, между грядками, он стелил одеяло и валялся, глядя на облака. А я плюхалась рядом, переворачивалась на спину и говорила: «Валела, это голы, да?», он вскакивал, подбрасывал меня к этим облакам, похожим на горы. А теперь он в пиджаке, которых отродясь не носил. Он больше никогда не скажет мне: «Чучелка, не трепись!».
Процессия двинулась. Народу на удивление пришло много. Дядя мой, столяр тарного цеха крахмалопаточного завода, оказался личностью популярной. Хлюпающие носами растолстевшие тетки – это, наверное, одноклассницы и дамы сердца. Запьянцовского вида мужики в возрасте от двадцати и до бесконечности – посетители пивной, в которой он бывал чаще, чем дома. Солидного вида дамы – наверное, от завкома. А венки! От родных, от соседей, от коллег, от друзей. Вот этим я и займусь, не буду толкаться среди незнакомых и малознакомых. Когда процессия двинулась, я схватила один из венков и пристроилась в шеренгу женщин, несущих венки. Пары мне не нашлось, да и не мне одной. Венок не тяжелый, но нести его было неудобно: кололась проволока, рвало ветром траурную ленту, болтались бумажные цветы. А нести приходилось одной рукой, в другой я держала платок, которым утиралась. Сквозь слезы я увидела, что навстречу процессии несется длинная черная машина. «Еще и новым русским помешал Валерка напоследок», – подумала. Но машина подала к обочине и остановилась. Вышли четверо качков, один другого шире, все в кожанках. Вытащили из багажника роскошный не местного производства венок. Переговорили коротко между собой и двинулись к похоронной процессии. Один качок встал со мной и ухватился за мой венок, двое других втиснулись со своим венком за нами. Четвертый вернулся к машине. Странные у Валерки друзья! А надпись на их венке – «Лучшему другу». Кто был его лучшим другом в последние годы – не знаю. Но в детстве… Сосед сунул мне в руки свой белоснежный носовой платок.
– Спасибо, Троха.
– Узнала! А я думал… идешь, как неродная.
– Да я и не узнала… на венке написано… а кто Валеркин лучший друг… – процессия уже повернулась к кинотеатру. Во времена моего младенчества здесь стояли «гигантские шаги». – Помнишь, как вы кошку на гиганты подняли? – И снова заревела.
Подлетела Симина дочь Кристина:
– Бабушка сказала, прекрати реветь!
– Иди на хрен и больше не возвращайся, – веско сказал ей Митрохин.
Кристинка испуганно отшатнулась и бросилась назад.
– Ты что, Троха, сбесился? Разве можно так на ребенка?
– А ты не заметила, что ребенок поручение выполняет с удовольствием?
На кладбище, когда все бросили на гроб по горсточке землицы, мужики заработали лопатами, которых всего-то было четыре, а прочие сбились в кучки, обсуждая свои, незнакомые мне проблемы. Я вползла по склону наверх и, привалившись к оградке могилы неизвестной мне Софии Пурит, держала куртку Митрохина, который истово кидал землю. Старая могила, почему я ее не помню? Господи, его же не рядом с дедом хоронят, а на другом склоне! И тут от семьи отлучили!
– Алла, почему его здесь хоронят?
– Мама сказала, рядом с папой ее место.
– Когда она это место займет, она научит деда жить!
Кто-то из мужиков отобрал у Митрохина лопату, и он устроился рядом со мной.
– Поуспокоилась, Тусенька?
– Ох, Троха, не о них мы плачем, а о себе. Вот шла я и думала: на этой березе он подтягивался, на эти качели меня подсаживал, в этот клуб в шахматы играть ходил… И больше ничего этого не будет! И теперь это все не мое! Не нужна мне береза, озеро, качели! Утятин мне чужой! Он родным был мне, покуда жил в нем родной человек. Все это вижу я в последний раз.
– Что, и на мои похороны не приедешь?
Это бабушка незаметно подошла.
– Ба, да ведь ты наверняка уже собственные похороны по ролям расписала. И моей роли там нет.
– Да. Тебя в моей жизни нет. И в смерти не будет.
Повернулась и стала спускаться к Валеркиной могиле, на которую уже укладывали венки.
– Круто, – удивился Митрохин. – И давно тебя игнорируют?
– Семь лет уже.
– Тогда, может, поехали? Я в Москву, а ты куда? Машина у ворот, подбросим, куда скажешь.
– Нет, Сережа, на поминки надо зайти. Это у нас строго: «Что люди скажут!» Быстренько сядем в первую смену с дальними родственниками и уйдем, как только можно будет.
– Правильно, Туська. А Валерке мы с тобой все равно самые близкие люди. Потому что мы его больше всех любили. И он нас…
Мне нужно было еще попросить у Аллы в долг. Малость я не рассчитала, не было плацкартных билетов, и пришлось брать купейный. Так что на обратную дорогу теперь не хватало даже в общий вагон.
Какие-то тетки поливали из ковшика на руки прибывающим на поминки. Я вертела головой, но Аллы нигде не было. Черт, как же быть? Никто из старшеньких не приехал: ни мать моя биологическая, ни официальная, ни Тонька. А Сима не даст, да и нет у нее денег, скорее всего. Одна Кристинку растит. Знакомых у меня тут нет, по крайней мере, таких, у кого можно попросить. Не у Трохи же просить… он-то даст, конечно, но как отдавать?
– Тусь, как твой нос?
– А?
– Ну, помнишь, ты всегда опасность носом чуяла?
– А, это, – улыбнулась я. – Знаешь, действует по-прежнему.
«Наташка беду носом чует» – это наша семейная легенда. В первый раз это было замечено, когда мне был год. Пришла патронажная сестра делать прививку, а я начала орать и тереть нос. Делала я это столь яростно, что медсестра решила укол отложить, заподозрив аллергию. После ее ухода я моментально успокоилась. А по соседству аллергические реакции последовали вслед за прививкой, был даже один смертельный случай. Второй раз я показала свой нос зимой, когда бабушка с дедушкой вели меня на елку в клуб. Вдруг я стала вырываться у них из рук, орать и яростно тереть лицо ладонями. Продолжалось это пару минут. Пока они меня успокаивали, с крыши на тротуар перед входом свалилась большущая глыба льда. Я тут же успокоилась и взяла деда с бабкой за руки. Вот тогда дед и вспомнил о первом случае.
С тех пор, если я начинала тереть лицо и орать, от меня отступались.
Когда мне было года три или четыре, Валерка с Сережкой эти мои способности решили проверить. В то время их компания обнаружила на территории кирпичного завода подземный ход. Завод охраняли бабки-вахтерши со стороны проходной, а через ветхий забор можно было без опаски перелезть в любом месте. Ребята наметили свой поход на воскресенье, когда завод был пуст. Лезть в эту дырку за каким-то сараем было страшновато, поэтому Сережка и предложил: «Давай проверим Туськин нос!» Я, будто почувствовав неладное, с мальчишками пойти не захотела, хотя обычно, наоборот, ходила за Валеркой хвостом.
– Что она любит? – спросил Сережка. – Ну, есть что любит?
– Эта прорва ест все, – ответил Валерка.
– Конфеты любит?
– А то!
– Вот, у меня 14 копеек. Добавишь, сколько есть, и купишь каких-нибудь карамелек.
Валерка усвистал в гастроном, а Сережка остался караулить меня. Вернувшийся с огорода дед удивился, что меня охраняет чужой мальчишка, но Сережка заверил, что Тоня, которой родители доверили меня нянчить, отошла буквально на минуточку. На самом деле, она, обрадованная, что брат берется вне очереди следить за малявкой, ушла к подружке. Дед, строго наказав не оставлять ребенка одного, взял то, за чем вернулся, и ушел. А Валерка принес кулек «Клубники со сливками» и показал мне:
– Пойдем, всю дорогу будем конфеты есть!
Я засунула конфету в рот и взяла мальчишек за руки. Глядя, как я поедаю конфеты, Митрохин сказал:
– И вправду, прорва. Пойдем быстрее, а то на всю дорогу не хватит!
За сарай я пошла без опаски. Но когда Сережка подвел меня к дыре на склоне, я закрыла лицо руками и начала орать.
– Поверим носу Туськи, – сказал Сережка. – Ребята, я туда не полезу и вам не советую.
Кто-то с облегчением вздохнул, кто-то начал возражать и подначивать. Ребята вдрызг разругались. Валерка был склонен все-таки лезть, но в паре Боев-Митрохин он был ведомым. Мы ушли втроем. По дороге, встретив мать одного из мальчишек, Сережка заложил своих дружков, чего от него никто не ждал. «Я поверил Туське», – говорил он потом о своем предательстве.
Это предательство спасло мальчишкам жизнь. Когда мать с сопровождавшими ее родственниками и соседями вломилась на территорию завода через проходную, за сараем она никакой дыры не нашла. Торчали из земли только неподвижные ноги, на которых она с ужасом признала кеды сына. Мальчишку откопали, вытащили и остальных. Серьезно пострадал только тот, что шел последним. Пока он без сознания лежал в больнице, с прочими проводили следственные мероприятия. Эти паршивцы дружно указали на Митрохина как на виновника их экспедиции. Дескать, он их заставил туда лезть. Сережка с Валеркой с возмущением все отрицали. Но их было меньше, да и репутация подгуляла. Про Митрохина давно говорили, что колония по нему плачет. Он, возмущенный предательством, замолчал. Из солидарности перестал говорить и Валерка, хотя колонии боялся.
Как бы сложилось все, если бы внезапно не вышел из комы лежавший в больнице мальчишка? Он вдруг открыл глаза и стал вырываться из опутывавших его трубок. Мать, вторые сутки сидящая над ним, стала причитать и упрекать его, что послушался этого хулигана Митрохина. Не знавший о заговоре друзей, мальчишка рассказал матери и медсестре, как было дело. А медсестра была подругой бабушки. Поэтому тут же вызвала милиционера и заставила его запротоколировать все сказанное.
Заговорщики сразу повинились. Оказалось, что их попросил так сказать старший из них, Гришка Семенов. Он в школе был почти отличник и староста класса и готовился к вступлению в комсомол. А Митрохину, мол, все равно дорога в колонию.
Семья Гришки пыталась это дело замять, да не тут-то было. Моя бабушка подняла шум. Она заставила следователя даже меня допросить. Я этого, конечно, не помню, но подслушивавшая Тоня подробности разговора вспоминала неоднократно. Следователь умаялся, пока я делилась сладкими воспоминаниями о конфетах. Я о конфетах, он о мальчишках. Но ключевую фразу я все-таки произнесла: «Там дылка стлашная. Тлоха сказал, я вам не советываю!» – и погрозила кулаком. Мои показания никакого значения не имели, но произвели неизгладимое впечатление на молодого следователя. Он рассказывал о конфетах и «я вам не советываю» всем подряд. И все мне поверили. А Троха с тех пор воспылал ко мне благодарностью, считая, что мои показания были решающими.
Когда первая смена поминающих расселась, наступила неловкая пауза. Потом командовавшая застольем соседка тетя Клава, оглядев поле своей деятельности, никого из родных покойного не увидела. И обратилась ко мне:
– Наташенька, ты тут одна из родни. Да и любила ты его. Маленькой вечно за ним хвостиком… – всхлипнула. – Скажи о дяде родном.
Троха подтолкнул меня, я встала и сказала:
– Спасибо вам, что помните Валеру. Он был хороший… и добрый. А если был он кому-то врагом, то только самому себе.
Когда сидевшие рядом с нами женщины поднялись из-за стола, вслед за ними выбрались на улицу и мы.
– Тусь, тут такое дело, – начал нерешительно Митрохин. – У меня очень серьезные переговоры. И опасные. Не могла бы ты со мной на них, а? С твоим-то носом… А я заплачу, очень хорошо заплачу! В долларах!
– Сережа, я уже думала об этом, – сдерживая нервный смех, ответила я. – К примеру, предложить услуги новым русским от своего безденежья. Только ведь нос мой на меня работает. Он мои неприятности предсказывает. К примеру, решили тебя подстрелить. Для меня же это безопасно, даже если я рядом иду. Целятся-то в тебя!
– Все равно, Туся, – подумав немного и заметно скиснув, сказал Митрохин. – Мне с тобой спокойнее будет. Стыдно, конечно, за девчонку прятаться. Но у меня такое положение сейчас, либо пан, либо пропал. Честно говорю, со мной тебе опасно будет. И все-таки я прошу!
– Да ладно, Троха, я на неделю отпросилась, а в Утятине ловить мне нечего. Поехали в Москву!
Я решила, что от Москвы даже без Трохиных денег доеду до Питера на электричках. И мы поехали.
Дорогой он все поглядывал на меня, а потом сказал:
– А ты не толстая совсем.
– С чего это я должна быть толстой?
– А тогда в психиатричке… ты ж была как хрюшка.
– Ты что, ты когда там был?
– Я когда после колонии… ну, Валерка в армии был. Я на завод устроился, и мы за лесом ездили. Загрузились, я и махнул к нему в учебку. А он говорит: что-то у Туськи не в порядке. Людмила приезжала без нее. Как так? Что-то там случилось. Ну, я и обещал. Приезжаю – твои меня чуть ли не взашей. Но я не таковский! У соседей узнал. Пришел в больничку, меня не пускают. Я кипеж поднял: ведите к главному! А он со мной поговорил и тебя показал. А ты как шарик, а глаза как оловянные пуговицы. Я тебя трясу, а ты глядишь без понятия. Но врач хороший оказался. Он спросил, кого ты больше всех любишь. Я говорю: Валерку! Он взял его адрес и телефон, и обещал его вызвать. И ведь вызвал! Тусь, что эти гады с тобой сделали?
– Да не гады они. Они меня любили. Только не понимали. Значит, я тебе выздоровлением обязана тоже. Когда Валерка приехал, я выздоровела.
Закрыв глаза, я вспоминала об этих горьких для меня годах. Родившая меня старшая в семье сестра Александра к тому времени полгода была замужем за старшим лейтенантом Алексеем Васильевым и уже два месяца гостила у родителей. Уехать из Германии с места службы мужа ей пришлось, когда он понял, что беременность жены не соответствует сроку их знакомства. А супруг он был завидный: в советское время служба в ЗГВ – это вам не комар начхал! И бабушка сказала: родишь – с мужем помиришься. А ребенка мы на меня запишем. Ну, на нее не удалось, записали на вторую дочь, Людмилу. Все Боевы были стройными, тонкокостными, светловолосыми, голубоглазыми, горбоносыми. Особенно хороша была Александра. А Людмила, которая была моложе Александры всего на одиннадцать месяцев, в семье считалась почему-то дурнушкой, хотя была она очень даже ничего. И бабушка решила, что не будет большим грехом кандидатку на звание старой девы записать матерью-одиночкой. А ее наверняка даже не спросила, хочет ли она таковой считаться. В городе, конечно, все знали, чья я дочь, зато у Алексея в части об этих родах никто не узнал. Он приехал по вызову бабушки, помирился с женой и увез ее в Германию. Она родила мою единоутробную сестру Ларису через десять с половиной месяцев после меня, побив бабушкин рекорд. Сразу уехала из Утятина и Людмила. Поступила на какой-то московский завод и неожиданно быстро вышла замуж за тамошнего главного инженера. Был он, правда, на двадцать лет старше невесты, но зато человек положительный и обеспеченный. Ни та, ни другая в родной город долгое время не приезжали, и я счастливо провела в нем свое дошкольное детство. Но в мое седьмое лето Людмила с мужем неожиданно заявилась в родной дом и сказала, что забирает меня. Сначала бабушка сказала: «Только через мой труп!», но после тайного разговора с дочерью и зятем вдруг изменила свое решение.
Семья была в шоке. Тоня, приехавшая домой перед отъездом по месту распределения после окончания института, ляпнула при мне: «Ну да, свои дети не получаются, возьмем эту, готовенькую!». Валерка, только что устроившийся после школы на крахмалопаточный завод, спросил: «Мам, неужели ей хуже с нами, чем с ними?». Даже младшие Сима и Алла, которым я, конечно, была помехой, ходили растерянными. Ведь я была своей! Но бабушка решила – и я в Москве. В первый класс я пошла не в Утятинскую вторую школу, где были знакомые ребята, и с уроков возвращалась я не в родной дом, а в чужую квартиру. И если бы новые родители были суровы со мной! Наоборот, они буквально задаривали меня. Но… в Утятине я без ограничения гоняла по городу, а в Москве меня водили за ручку. Друзей я не завела. Вот и сидела дома, «заедая» свою тоску. Внешностью я была не в Боевых; как говорила соседка тетя Клава, «они хлесткие, а ты кубастенькая». Ну, на мою широкую кость да непомерный рацион – и за год я удвоилась в весе. Когда Людмила привезла меня на каникулы в Утятин, все рухнули.
Она бы и не привезла, но Георгия Павловича, ее мужа, назначили генеральным директором крупного завода в одном большом сибирском городе. Нужно было переезжать и обживаться, поэтому Георгий Павлович уехал первым, А Людмила, дождавшись завершения учебного года и отвезя меня к матери, уезжала туда обустраивать наше будущее жилье.
Такси подъехало к дому. Это было такое счастье, когда оно, повернув от Уремовского шоссе и промчав нас по свежему асфальту, вдруг вывезло к кладбищу. Я кладбищу обрадовалась, можете себе представить! Ведь это на нем Тоня назначала свидания, а потом с девчонками хихикала над кавалерами, прячась за памятниками. И я с ними была, куда же от меня денешься! Через кладбище мальчишки ходили на кирпичный завод и, конечно, я с ними! А за кладбищем – мост через протоку, а по обе стороны моста – озеро! Справа – Чирок, слева – Нырок. Такси летит вверх по дороге, разворачивается у сквера, объезжая по краешку площадь, и сворачивает на Банную. Вот он, дом! Я вылезаю, не обращая внимания на окрик Людмилы, призывающей меня прихватить свои вещи, открываю калитку, и вдруг вижу, что здесь все чужие. Во дворе на скамеечке у дома сидит незнакомая толстая тетя, а в куче песка играют незнакомые девчонка и мальчишка. Увы, так совпало, что за неделю до нашего приезда в родной дом приехала Александра с детьми, чтобы родить своего последнего ребенка, Юрку. В песке копались единоутробные мои сестра и брат, Лариска и Сережка. Все трое с брезгливостью разглядывают слоноподобное существо, остановившееся у калитки. А Людмиле некогда разбираться в наших эмоциях. Она подталкивает меня: «Ну, проходи, не загораживай проход!» – и перетаскивает чемоданы и сумки за калитку. Расплачивается с водителем и возвращается во двор: «Здравствуй, Саша, это твои?», целует сестру, целует племянников: «А это ваша э-э-э… сестра Наташа», кивает в сторону дома: «А где все? Никого, что ли? Придется самой вещи таскать. Ни-ни, Саша, в твоем положении…»
Сестры уходят в дом, я остаюсь во дворе. Во дворе, где теперь другие хозяева! А они шепчутся и хихикают. Они называют меня жирной! Я еще не плачу, но уже хочу есть. К счастью, во двор входят вернувшиеся с завода дедушка и Валерка. Они видят меня. Они меня не сразу узнают. Они пугаются. Я это вижу, я уже жутко хочу есть! Во двор влетают Сима с Аллой. Лучше всех повела себя Алла. Она обняла меня и заревела. Вслед за ней заревела уже почти взрослая Сима: «Почему они не сказали, что Наташенька заболела!» Валерка сказал: «Я их убью, до чего они ребенка довели!» Выходит Людмила, она даже не может оправдаться перед негодующими родственниками. Валера говорит: «Ничего, Туська, будем с тобой два раза в день в озере купаться и на велике кататься. Ладно, сегодня мы в Нырок окунемся, но уж завтра…» И взял меня за руку. «Ты на озеро? Возьми моих», – говорит Александра. «Возьмем?» – спрашивает Валерка. «Не надо! Они дразнятся!» – шепотом говорю ему я. «Нет, мы вдвоем, Саша, – отвечает сестре Валерка. – Туська плавает хорошо, а твои еще не умеют. Я за ними не услежу».
Мы спускаемся по Банной к озеру. Здесь у берега растут камыши, дно плохое, илистое. И все же местные ребятишки тут купаются. В камышах протоптаны тропинки, у некоторых брошена детская одежонка, над водой слышны плеск и голоса. Мы выбираем одну из тропинок и лезем в воду. «А давай вперед на скорость». Мы уплываем далеко, потом переворачиваемся на спину, отдыхаем, потом возвращаемся. «На первый раз хватит», – говорит Валерка.
Дома нас встречает бабушка. Подготовленная домашними, она все-таки пугается моей внешности. И глядит на дочь отнюдь не ласково. «Ладно, завтра к педиатру сходим».
С сестрой и братом контакт так и не установился. Они привыкли действовать совместно, и вообще довольно агрессивны. А у меня отталкивающая внешность, и в то же время на меня изливается большая часть внимания окружающих. Младшие тетки любят меня, знают мои привычки и слабости. Сначала меня селят к ним в комнату, но потом я переселяюсь в беседку, и это еще один повод мне завидовать. Выселили меня из дома, потому что Валерка устраивает мне побудку в полшестого. Мы садимся на велики и мчимся на пляж. Там мы ныряем, плаваем, делаем растяжки, ходим на руках, отжимаемся. Потом быстренько возвращаемся, и Валерка после завтрака убегает на завод. Вечером он вновь тащит меня на пляж.
Я тогда не понимала, какая это была жертва с его стороны. Восемнадцатилетний парень перед армией вместо того, чтобы крутить с девчонками, возится с больной племянницей! Уже через пару дней я небрежно отпихиваю дразнящую меня Лариску, и она улетает далеко в малинник. Прибежавшей выручать дочь Александре я бесстрашно говорю: «А пусть не дразнится!» И никто меня не осуждает, Алла даже добавляет к моим словам: «Твои уж очень противные».
Дедушка привозит дрова, и теперь мы с ним их пилим. Обычно мужики управляются с этой работой за несколько дней, а теперь она растягивается на все лето. Бабушка, заходя всякий раз во двор, морщится на это безобразие, но молчит. Алле с Симой дано задание: пилить со мной каждой по бревну ежедневно. А еще дедушка учит меня колоть дрова! Да, он доверил мне топор. Самые ровные, сухие и тонкие чурбачки он отбрасывает в сторону, а затем я азартно терзаю их топором. А еще, когда поливают огород, я кручу ворот колодца. Тут уже негодованию младших нет предела. Когда их допускают к этой работе, выясняется: вес ведра с водой им не одолеть. И я с удовольствием показываю им язык: не всё же им дразниться!
В общем, жизнь прекрасна! Как-то незаметно для меня прошли роды Александры и ее с детьми отъезд под Читу, где служил теперь муж Александры. Я, конечно, не стала стройной, но всё же малость подтянулась, окрепла и повеселела.
В начале августа все заканчивается. Однажды после обеда я вдруг прижимаю ладони, сложенные «лодочкой», к лицу, оставляя открытыми глаза, и начинаю орать. Это действует помимо меня, я себя контролировать не могу. Мурашки по носу и ужас в сердце! Все бестолково топчутся вокруг меня, а в это время у калитки останавливается такси. Когда в дом входят Людмила с Георгием Павловичем, дедушка первым понимает причину моего крика и говорит бабушке: «Не позволю! Только через мой труп!»
Конечно, позволил. Уже на следующий день мои вещи спешно укладывали Людмила с бабушкой, а я сидела за столом и ела картошку. Как я ее ела! Вся семья с ужасом наблюдала это пожирание. «Вы видите?» – с горечью сказала Людмила. «А без вас тут такого с ней ни разу не было», – сказала Алла и отобрала у меня ложку. Я взяла очередную картофелину рукой и запихнула ее в рот. Чувствительная Сима заплакала. «Не забирайте меня, – сказала я невнятно сквозь непрожеванную картошку. – У вас будет своя девочка. А если заберете, то у вас будет чужая девочка».
Вернись я в свою московскую школу, одноклассники бы оценили изменения в моей внешности. Но во второй класс я пошла в Сибири. Меня не дразнили: это был микрорайон большого комбината, где директорствовал мой приемный отец. Но и не дружили со мной. Зато молоденькая учительница оказалась более внимательной: она посоветовала Людмиле отвести меня к эндокринологу. После обследования врач деликатно намекнул, что здесь нужен другой специалист, но Людмила с негодованием отвергла это предложение.
Валеру призвали в армию, и он оказался в соседней области. Это расстояние в Сибири считается малостью. Людмила собралась навестить брата. Когда я узнала, что меня она с собой брать не собирается, я только молча два раза кивнула и ушла на кухню. В то время я уже знала, что с Людмилой спорить бесполезно. Позже родители застали меня доедающей обед, приготовленный на троих. Потом меня рвало. Меня уложили на кровать, а я приняла позу эмбриона и закатила глаза. Отец поводил рукой перед моими расширенными зрачками и убедился, что я не реагирую. И вызвал «Скорую помощь». Врач только взглянул на меня и сказал: «Не наша». Так я оказалась в психоневрологической клинике. Визита Митрохина я не помню, но врач сумел вызвать из части Валеру.
Его сопровождал прапорщик. Не специально сопровождал, он по каким-то делам ехал, а Валеру вез попутно. Видимо, командир, отпустивший Валеру, врачу отказать не мог, но заподозрил простое желание выбить солдатику незаслуженный отпуск. Вот этого прапорщика я помню. Валерка тряс меня, а я не реагировала. Тогда он заплакал. И я спросила: «Ты мне не снишься?» Я держалась за него, а медсестра просила Валеру зайти к врачу. И этот громадный усатый прапорщик сказал: «Наташа, Валера к врачу пойдет, а ты пока его фуражку подержи, ладно?» И надел мне на голову Валеркину фуражку. Я отпустила Валерку. «Не бойся, вернется, – сказал прапорщик. – Солдату в армии без фуражки нельзя». Потом он оглянулся и сказал: «Как это ребенка не покормить?» – и достал из вещмешка консервную банку, нож и хлеб. Мы ели с ним гречневую кашу с тушенкой, черпая ее из банки, я – ложкой из складного ножа, а он – не помню чем. Причем я ела не так, как всегда в последнее время. Нет, я брала понемногу, и жевала тщательно и подолгу, наслаждаясь каждой ложкой. Ничего вкуснее не ела ни до, ни после. За едой мы с ним говорили об армии. Я узнала, что Валера, оказывается, не стреляет из пистолета, а стреляет он из винтовки и из автомата. Что он еще не солдат, потому что не было присяги. А прапорщик – это, конечно, не офицер, но в иных делах будет поглавнее генерала. И что, если я буду вести себя хорошо, он, прапорщик, «решит вопрос» и Валера несколько дней погостит у моих родителей, а ко мне будет приходить в часы для посещений ежедневно. Как вести хорошо, он объяснить не успел, потому что стал возить меня по скользким плитам приемной на вещмешке, привязав к его лямкам ремень, и учить петь военную песню. Когда врач с Валерой вышли к нам, они застали меня разъезжающей на вещмешке и распевающей: «Пускай дожди и грязь, пускай палящий зной, должна работать связь – закон такой!» Так я выздоровела. После больницы меня определили в спортивную секцию, загрузили домашней работой, показали завод, где работают родители, сводили в цирк, театр, музей. Только через несколько лет я узнала, что пока я лежала в больнице, у Людмилы случился выкидыш. Это могла быть девочка…
