Елена Романова
Ничего не бойся
Вера Вульфа
(Нестави́мая пьеска в трех моноложках)
Ко мне приходил Вульф
невысокий такой Виталий
с собой он принес Грету
Гарбо в серебряном шаре
Зима.
Стылая, каменная зима без снега, корни деревьев и сорные травы, выголенные больным белым ветреным языком, торчат отовсюду. Прозрачное бесцветное небо болтается над землей, точно на проводе, как выброшенный в окно старый телевизор. Кажется, вот-вот начнет просвечивать Бог.
1
Тусклый коридорный свет над дверью прыскает из лысой лампочки, неприкрыто висящей на мертвой змее провода. Стук за дверью. Вежливый, чуть извиняющийся, робкий. Два коротких удара.
Ручка накреняется к полу, открывается дверь, входит невысокий пожилой мужчина, осыпанный мелкими крошками сухого снега, в долгом пальто и короткой шляпе, со свертком в пуховом платке у самого сердца.
– Здравствуйте, – говорит Вульф, кивая, и нежно разворачивает шар. Протягивает его в зал. – Подержите, пожалуйста, пока я разуюсь. Только аккуратно, прошу вас, не потревожьте ее прежде времени.
2
– Что там творится! Вы бы только видели сегодняшний Ветер! Если бы вы видели…
Вульф шершавой ладонью, словно голову внука, обтирает шар.
– Вышли мы из дома, я говорю: «Милая Греточка, вы только послушайте, как сегодня тихо», – и тут… – Вульф прижимает шар к себе, точно ребенок, у которого этот шар хотят отобрать. – Ветер этот из-за угла на нас так и выскочил! Просто бросился… Вырвал ее у меня из рук и покатил! Катил и катил он ее по дороге, а я все бежал и бежал, падал и падал, стыдно вспомнить, как я с ног валился, даже слезы… Господи, как я боялся, как спешил, как гнался за ней, думал: сердце у меня из груди выпрыгнет – насилу настиг. Как она, наверное, без меня перемерзла. Хорошо, я платочек взял, закутал ее, так она, моя птичка, от темноты сразу пропала. Видите – пусто.
Вульф подносит совершенно прозрачный шар к лицу, заглядывает в него, будто в аквариум, глаза у него светлые, почти белые.
– Вас не затруднит, я прошу, вы нам чаю согрейте. Выпьем немножечко? Она и появится.
3
Комната, настолько темная, что не видно стен. Освещен только большой круглый стол, с пожелтевшей скатертью. Над столом висит красный подол абажура, лампочка барахлит и мигает, в ее треске слышится нервная дробь кастаньет.
Вульф водружает шар на стол, в самый центр, помещает его в вазочку для фруктов, большую гроздь пластмассового темного винограда откладывает на край стола, прямо на скатерть, все поправляет и поправляет шар, устраивает поудобнее, глядит в него и приговаривает что-то, тихонечко бормоча. Ставит сначала к вазе, а потом и в вазу – чашку с дымящимся чаем, снова успокаивает убегающий шар, тот останавливается, и по стеклу расплывается запотевшее слепое бельмо.
– Благодарю вас за хлопоты.
Вульф глубоко и долго вздыхает – грудь его тяжело раздувается, точно аккордеон с пересохшими мехами.
– Совсем ее не могу дозваться. Натерпелась, видимо. Не знаю, стоило ли нам приходить? Глупый, думал, к вам ближе, а нужно было домой ее скорее нести. Ох, что-то сегодня долго. Она, знаете, актрисой была… Да и осталась. Ей нужно так много глаз, вот я ее к вам и привел, тоскует она без глаз-то, на что ей мои?
Вульф промакивает веки кончиком скатерти.
– А какая она красавица, вы бы поглядели… Смерть ей назад красоту вернула, можно сказать, воздала, только Греточка теперь совсем крошечная, словно Дюймовочка, иной раз расплачется, убежит, ну как черный штришок, что назад рисуется…
Вульф все поправляет шар, встает и садится, встает и садится, тяжело дыша, водит руками по ребрам, унимая взволнованное сердце, заправляя его назад в грудь.
– Ох, нейдет… Зря мы, верно, явились сюда, не нужно было… Но так уж она рвалась к людям… Так просилась…
Свет в лампе начинает рвано пульсировать.
Кончается.
Мертвый Вульф лежит на полу. Лицо у него тревожное и, как шар, прозрачное. Внутри мечется крошечная женщина в черном платье. Беззвучно кричит, зовет кого-то, но никто не слышит, никто не отвечает. Она принимается раскачивать шар. Шар, покатывается, но каждый раз ударяется о стенку вазы – траурный звон хрусталя разносится по залу.
Дружба народов
А если я не прав, тогда скажи – на что же
Мне тишина травы, и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьев, похожий
На объяснение в любви глухонемых?
Арсений Тарковский
– Миша, встречаемся в холле. Ты понял? В хол-ле. Пожалуйста, послушай меня и скажи, что все понял.
Миша кивает. Потом еще раз, чтобы и его услышали. И еще раз.
– Все, хватит. Достаточно. Значит, в двенадцать. Постарайся не опоздать.
Он постарается. Миша всегда так старается, ну просто очень. Он спешит. Спешит, застегивая все пуговицы на кофте. Потом расстегивает. Снимает. Аккуратно вешает на крючок. Проводит ладонью по всей ворсистой длине. Уходит в ванную. Возвращается. Надевает кофту, застегивает пуговицы. Расстегивает. Проводит ладонью по всей ворсистой длине. Уходит в ванную. Чистит зубы, полощет рот. Потом снова чистит зубы и снова полощет рот. Моет стакан. И еще раз. Возвращается к кофте. Надевает ее и оставляет на теле. Чистит ботинки. Снова чистит. Надевает. Снимает. Надевает вновь.
Возвращает билет кондуктору. Женщина в обрезанных перчатках смотрит на него:
– Зачем вы мне билет возвращаете?
Миша глядит на нее: как ей объяснить, что он опаздывает, что ему некогда?
– Мне некогда.
– Ну так и мне некогда, забирайте билет назад.
Он забирает. Потом идет за ней по салону.
– Отойди от меня! – взвизгивает кондуктор.
Миша протягивает билет.
– Уйди! Уйди куда-нибудь!
Он так и не опускает руку. Нужен еще один раз. Только один. Пожалуйста.
– Ненормальный какой-то…
Она забирает билет и не собирается возвращать.
– Отдайте.
– Выйди из автобуса!
– Пожалуйста, отдайте мне билет.
– Да отойди же ты от меня!
– Да отдайте ему билет, – вмешивается седой, как сугроб, старик.
Миша долго смотрит на его снежность. Потом улыбается и говорит:
– Разрешите пожелать вам счастливо провести весь этот долгий год.
– Ты сам-то не подведи.
Миша кивает и просит женщину:
– Верните мне билет. Пожалуйста…
Она впихивает билет Мише в руки. Он бережно расправляет его, как набухшую вербную почечку, и отходит к окну.
– Ты опять опоздал! Я же тебя просила! – всплескивает руками Тамара Петровна.
– Извините. Я очень старался.
– Ага, старался он, – грубит Наташа, слишком сильно выставив вперед нижнюю челюсть. У нее всегда такой вид, словно она хочет откусить тебе палец. А лучше – все. Миша опасливо прячет руки в карманы. – Почему мы вечно должны тебя ждать? Никого не ждем, а тебя должны.
– Я старался, – повторяет Миша. – Очень.
Но никого это не интересует.
Является Девочка, прелестная, как рисунок на чашке. Такая же фарфоровая, тонкая, удивительная. Она просит пройти за ней. И все проходят.
Как лучшие годы.
Миша переступает порог и возвращается, переступает снова и опять возвращается, чтобы переступить первый порог, который ему не дали переступить во второй раз.
– Ты надоел! – сердится Наташа.
– Присаживайтесь, – широко улыбается Девочка одному лишь Мише. – Вот здесь есть место.
Миша кивает Девочке и присаживается. Потом поднимается. Присаживается вновь. Девочка смотрит на него с пониманием.
– Сегодня, друзья мои, мы с вами побеседуем о живописи, цвете, фактуре, радуге.
Она говорит громче, чем следует, ее горло – труба архангела, и ей очень нужно, чтобы ее услышали.
Мише нравится этот голос, только хочется почесать уши. И он чешет, и закрывает раковинки подушечками пальцев.
Голос стихает, делается нежным. Красивый – ощущает Миша. Красоту он всегда чувствует, как что-то приятное. Теплое. Искристое. Вода из-под крана.
Девочка манит, и все поднимаются, бредут в особую комнату, сквозь пустыню: широкие столы сервированы листами бумаги и красками, кисти – столовые приборы, стаканы с водой – шампанское. Для чего им самим рисовать? Не понимает Миша, но не отказывается: ему нравится мягкость цвета, куда опускается кисть, и то, как слезливая алость прилипает к сухому ворсу.
Пальцы у Девочки белые. У Миши такими белыми пальцы будут, только если он перчатки наденет. Он смотрит на красные пятна, которые так давно с ним, что он уже и не помнит своих рук чистыми. Красные пятна рисуют красные пятна. Повторяют. Множат. Миша смотрит на то, как должно быть, но совсем не уверен, что должно быть – так, как вышло у него. Ни у кого больше нет красных пятен. Хоть ему все равно нравится. И пусть ему одному нравится. Ведь непросохшая краска так чудесно искрится. Именно так, как надо. Точно портрет Девочки.
Все встают, и Миша идет за всеми, застывая на каждом пороге. Пока он надевает и снимает курточку, коридоры пустеют. Добрая девочка пропадает в них, она в них теряется.
Злая женщина ругается на Мишу.
Чтобы уходил.
Поскорее!
– Да чего вы копаетесь? – испуганный голос взвивается к потолку, как пламя. – Все ваши уже ушли!
– И я сейчас уйду, – уверяет Миша, надеясь успокоить Злую Женщину.
А сам возвращается в зал, где в последний раз видел Девочку. Он задерживается, потому что ему хочется еще раз посмотреть, как она улыбается. Но Девочки нет. Некому больше ему улыбнуться.
Женщина снова кричит.
Девочка проплывает мимо, как парусник на горизонте.
