Елена Романова
Ничего не бойся
Маша и медведь
Миллионы звезд, осколков слюды, сахара, брызги ежевики, жимолости, бумажные флажки, листовки с неба, водные блики, летние каникулы, Скорбь и Разлука хотели прийти им на помощь…
Ж. Жене
Призрачно все в этом мире бушующем.
Л. Дербенев
Я смотрю на улицу. За окном распускается ясень. Его черные вены обрываются в воздухе и сочатся зелеными каплями. Дерево – вновь – оживает.
За стеклом тяжело висят окаймленные светом облака, белоснежные, как само сияние. Порой из них выступают темные звери, а иногда их словно и нет вовсе, рыхлая пена – помои на землю, и все – розово-красное, как должно быть у меня внутри, или серое, как у меня внутри.
Я смотрю и вижу: асфальт, точно лицо, рассекают стальные ленивые кулаки редких автомобилей; дети бегут друг за другом, хохоча и плача, матери подхватывают их, одергивая подолы и нравы, отряхивают коленки, умывают крошечные ладони водой из лужиц. Женщины блюдут чистоту. Дети плюют.
Я смотрю в окно. День за днем.
Я жду.
* * *
Я увидел ее сквозь стекло. Она была на краю дороги, танцевала на цыпочках на высоком поребрике, покачиваясь в воздухе, словно циркачка на той картине. Я смотрел на нее сверху вниз.
Ей было двенадцать, как в тоскливой книжке, что я прочел однажды от корки до корки. Я не звал ее, она сама постучалась в дом, который мне пришлось разделить с ней, как хлеб.
Двое некрепких мужчин в потертых комбинезонах внесли внутрь нашей с ней времянки-святилища: десятки коробок, сумок, тюков, наполненных тряпьем, три шкафа, три кресла, диван, две кровати, одну длинную тумбочку, одну короткую, торшер с оборванной бахромой, люстру с надколотыми краями, этажерку с отломленной резной перемычкой, ножи, ложки, тарелки, одеяла и подушки, перевязанные бечевкой, красные туфельки с блестящими носами, зеленые кеды в белый цветочек, синие сапоги с молнией спереди, чемоданчик сокровищ, и еще, как будто всего этого было мало – медведя.
Медведя (и чемоданчик) она внесла самолично. Его звали Огонь. Кто-то уже пытался однажды поджечь его: черная морда, оплавленный глаз, обрывок уха. Она таскала его за собой повсюду, и Огонь покорно волочился за ней: по сколотому паркету, по отглаженному бетону, по зазубренному асфальту, – как набитая ватой тень. Она кормила его не чем-то вроде печенья, а носила с площадки сухие чинарики, подносила Огню под утраченный нос, и вдыхала вместо него невидимый дым. Она никогда не смеялась. Я ни разу не видел и тени ее улыбки.
Она никогда не плакала.
Огонь спал с ней на одной подушке, под одним одеялом, вместе они смотрели и в окно, и в тарелку, и в книгу. Она отчитывалась перед ним, как не отчитывалась перед матерью, и говорила с ним, как никогда не говорила со мной.
– Вера, черт бы тебя побрал, иди сюда! – проорала мать, и девочка съежилась. – Я кому сказала!
– Побудь здесь, – попросила она медведя, усаживая его под раскидистыми ветвями тропического куста, теснящегося в узком горшке на еще более узком подоконнике. – Присмотри за ним, – попросила она кого-то вроде меня, но кого именно, я не видел.
– Это что такое?
– Я не хочу!
– Дядя Артем специально для тебя купил!
– Не нужно мне ничего специального.
– Мало ли что тебе нужно? Он столько для нас делает!
– Он не делает ничего, мама. Ты разве не понимаешь этого?
– Сопля неблагодарная! Где бы мы были с тобой сейчас?
– В лучшем месте!
Щелчок. Ладонь матери обжигает щеку, заставив Веру покачнуться, она сжимает пальцы в кулаки и молчит.
– Никуда не пойдешь, пока все не съешь!
Вера упрямо качает головой, мать усаживает ее на стул, еще замотанный пленкой. Девочка подтягивает тонкие коленки к подбородку, кладет на них голову, закрывает глаза. Мать садится на табуретку, хватает руками куски торта, идет в туалет, забивает рот пальцами и блюет до испарины.
Вера открывает глаза, соскальзывает со стула и прячется в своей комнате. Там она подхватывает медведя, выпрыгивает вместе с ним в окно и улетает.
Мать возвращается из туалета, полощет рот водой из-под крана.
– Довольна?
Вера открывает глаза, соскальзывает со стула и идет в комнату, усаживается в угол между стеной и шкафом с Огнем и широкой книгой, просит у медведя прощения, и, проложив его между спиной и стеной, погружается в чтение.
Я гляжу на нее – мне хочется вздохнуть. Я вздыхаю. Но не чувствую облегчения.
Я понял, что он не ее отец – по тому, как он на нее смотрит. Мне хочется стереть эти глаза в порошок и насыпать назад в глазницы, как порох. А после – поджечь.
Вера избегает его, как может, а когда не может – сутулится, сжимается, уменьшается.
– Возьми конфет.
– Спасибо.
– Ты бери-бери, чего не берешь?
– Спасибо.
– Бери, я сказал!
Они все говорят.
Вера хватает конфеты и выпрыгивает из кухни. За спиной, точно гром, разражается смех.
Она бросается к вешалке, заскакивает в красные туфельки, не застегнув пряжек, и выпархивает во двор. Сидит на лавочке у подъезда, обнимая себя руками. Я вижу со своей высоты, как посинели от холода ее щиколотки.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает мать, сжимая на плече дочери острые коготки.
Вера молчит.
– Марш домой, не хватало только, чтобы ты заболела! У меня нет денег тебя лечить!
Вера поднимается со скамьи и заходит в дом. Там ее ждут: трезвый я, пьяный отчим, безучастный Огонь. Она юркает сквозь меня в свою комнату, подставляет стул под ручку двери, отступает и изо всех сил вслушивается.
Я говорю:
– Привет.
Она мне не отвечает. А лишь поворачивает голову к своему углу, потом садится на маленькую подушечку, заворачивается в толстое одеяло, вжимается в него и в медведя, которого подбирает с окна, сидит и смотрит на дверь. За дверью мать орет на отчима, отчим орет на мать, слышится звон посуды, разбивается тарелка, другая, звякают ножи. Вера закрывает глаза, выпрыгивает в окно и улетает.
Я поднимаю медведя с пола и убираю его под куст. Закрываю книгу и ставлю ее на полку. Подбираю губную гармошку и пробую вдохнуть в нее воздух.
Гармошка, медведь и книга остаются лежать там, где она их бросила.
Утром звенит будильник, я сталкиваю его с тумбочки, и он падает на пол. Иногда у меня получается. Но только если они сами хотят. Этот будильник хотел. Он устал. И теперь катается по полу, как рыба по льду. Жужжит, жужжит, жужжит. Яростный стук ладони в дверь и следующий за ним крик: «Да заткни ты его!» – заставляют Веру вскочить с кровати и нажать на кнопку.
За дверью слышится тяжелое дыхание. Дыхание Серого Волка. Дыхание Змея. Дыхание Кощея Бессмертного.
Вера сидит на полу, сжав в кулаке будильник, как камень. Тяжелые шаги уводят чудовище от двери. Она слушает, слушает, слушает, ощупывая этим слухом квартиру. Когда все стихает, Вера поднимается с пола, сдергивает одеяло с кровати, забирается в угол и начинает писать в тонкую тетрадь, которую прячет между стеной и шкафом. Я заглядываю в эту тетрадь.
Там такие слова:
Я смотрю в окно. День за днем.
Я жду.
