Елена Романова
Ничего не бойся
Дурочка
Свет
Жила-была Дурочка на Свету, что белее нутра жестяной крышки. Тот Свет по краям родимыми пятнами надкусила ржа, отчего он с трудом открывался и закрывался. Роняла Дурочка на него ржаные крошки и жженые спички, которые со Свету слишком скоро сживались, и любила кружиться в нем с другими былинками, невесомо резвясь, словно закатная мошкара, и всегда удивлялась заново: «Чудо чудное, диво дивное».
В знойный полдень порой прилетала к ней острая колкость из сада, цапая прямо в высокий лоб. Вскрикивала тогда Дурочка: «Вот досада!», – срывала из-под ног листок и, лизнув, к боли приклеивала. Так с зеленой заплатой иной раз до самого заката и сидела. Все ждала, когда комары в небо подниматься станут. В синих сумерках, будто люди, плача, отходили те от земли. И глядела на них Дурочка долго-долго, и жалела их, и сердилась, хороня злых комаров под белой ладонью.
Но однажды в полночь, как явилась Луна, круглая, аки шар людей, пригорюнилась Дурочка: выть-не выть, – обратившись попросту кто знает во что.
Море
Отправилась Дурочка к Морю – пепел тоски развеять, а Море свирепствовало и брызгалось, ровно дитя неразумное. Ждала-ждала она у Моря погоды да, не дождавшись, прикрикнула: «Чай не стакан капризничать!»
И Море опешило.
Море присмирело.
Спрашивала Дурочка вопросы разные – подносило Море волны в ответ одна за одной.
– Знаешь, Море, а ты не сказать, что словоохотливо, хоть верят: волны твои – шепот. Только я не могу разобрать, что ты несешь?
– Отстань, Дурочка, будь человеком! А я буду Морем…
– Ах так!..
Сняла Дурочка с ног сандалии и на берег бросила, хотела ноги босые омыть, но Море подняло волну и помчало скорлупки сквозь белую пену.
Спохватилась Дурочка:
– Море, Море, верни мне мое!
Не послушалось Море, кружа корабли-сандалии – в бликах солнечных пряжки огнем горели. Рассердилась Дурочка, взяла камень с берега и в Море ударила.
– Ты потише давай с камнями-то, знаешь, я не больно люблю круги на воде.
Огорчилась Дурочка, что с Морем рассорилась, и присела на край, пену руками гладить. Убегали волны от пальцев, пугливо, как робкие птички.
– Скажи, Море, а какие у тебя звери любимые?
– Не знаю, Дурочка, может, киты…
– Ну, они же такие огромные, тебе там от них разве не щекотно?
– Зато поют, как никто не поет.
Опустила Дурочка голову к груди, опечалившись, что не знать ей ни в жизнь этих голосов, попросилась тогда:
– Забери меня глубоко на дно…
Море тонкое ее платьице окропило солью.
– На дне лишь молчат да слепнут!
Не испугалась Дурочка Моря ни капельки, поднялась с колен и скрутила пальцами мокрые складки.
– Ну и что, буду жить в глуби, точно жемчужина!
– Кто ж тебя выловит?
– Ловец и выловит!
– Сгинет ловец твой, за тобой гоняясь! И ты сгинешь!
– Лягу у него в глазнице, так и заснем.
– Так и не проснетесь. Что это за любовь?
– Да что ты о любви знаешь-то, глупая лужа! Лежишь тут, пока в тебе другие живут!
Замолчало Море вдруг и навек. Набежала тьма и тьму не рассеять. Обернулось Море зеркалом мертвецов, поднести ко рту – не собрать дыхания. Испугалась Дурочка, что Море обидела, звала-звала его, просила откликнуться и расплакалась, заклиная простить.
Но не дрогнуло Море, не отозвалось, и узнала Дурочка, что такое Безмолвие.
Лес
Отчаялась Дурочка услыхать хоть слово от Моря и ушла с онемевшего берега, не стерпев Тишины. Долго-долго брела, не разбирая дороги, пока не наткнулась в пути на бескрайний Лес. Осень веткам пускала кровь. И выла. И плакала. Безутешная.
Встала Дурочка подле Леса, как вкопанная. Призрак Моря парил над деревьями. Лес готовился отойти ко сну.
– Лес, мне скучно, так скучно… – жалобилась Дурочка, и листы на землю звонче слов ее сыпались. – Молчит Море, ничем его не пронять, спит, что медведь у тебя под кожею в стужу лютую.
– Так бывает, Дурочка, ничего не поделать с ним, лучше мне помоги с одеялом, вот здесь, подержи за кончики.
– Лес, ну что же ты! – рассердилась Дурочка. – Расскажи мне, как дальше быть? Мудрость твоя корнями в землю вросла, а мне теперь и спросить не у кого…
Укусила Дурочка большой палец в кость, кожу зубами царапая, а Лес смотрел на нее без пристали, пустой глазницей тропы исхоженной, и отправил ее, куда глаза не глядят.
– Слушай, Дурочка, мне тут некогда, ты поди, у Ясеня, что ль, поспрашивай, он здесь больше других разговоры любит.
Ясень
Узнала Дурочка Ясеня по прозрачной листве, что светила острее самого солнца, – залюбовалась чистою кроною, золоченым нимбом сиявшей под печальным небом, позабыв, зачем пробиралась к дереву. Ясень знал зачем.
– Расскажи, о чем люди с тобой беседуют? – попросила Дурочка, уложив на ладонь золотое перо листа.
– Кто о чем, людей на земле, что дерев в Лесу, каждый жаждет однажды хоть слово молвить. Был один, злой, спрашивал: «Не срубить ли тебя под самый под корень?» Наломал он веток моих, что дров. Хорошо у него с собой топора не было. Другой же искал, где его любимая. А я ни одной любимой отродясь не встречал. Была тут одна, слезно жалась ко мне, ни слова не вымолвила, я подумал тогда, может – она? Да вряд ли она – любимая.
– Ох, Ясень, до чего ж ты грустное дерево, а имя у тебя почему-то светлое. Море б тебя окрестило занудою. Но ты не обижайся на него, оно не очень-то церемонится.
Улыбнулся Ясень – невесомый шепот в листве.
– Слушай, Дурочка, есть у тебя закурить?
– Как это ты курить думаешь?
– Я и не думаю, ты покури. Осень все-таки, что-то я по сигаретному дыму соскучился.
Запустила Дурочка руку в карман, набрав под ногти мелкого сору, и выудила на Свет жухлую папироску, спичкой чиркнула – потек по воздуху поседелый дым.
– Не знаю я, Дурочка, где мне радость теперь найти, я ведь и сам уж почти осыпался, скоро буду торчать здесь, точно кости белуги, посреди бескрайнего моря белых снегов.
Поглядела Дурочка на черные ветви сочувственно, золотой листок в пальцах покручивая, сыпал ветер монеты с дерева слишком щедрой рукой.
– Ох, Ясень, как же твое Море будет молчать, – прорицала Дурочка, потушив о подошву окурок да спрятав зловонный комок в карман. – Ладно, Ясень, а теперь расходимся.
– Интересно, как тебе это видится?
– Я уйду, ну а ты останешься.
Уронил Ясень с ветвей листы, словно с рук, к корням, и спросил с надеждою:
– А весной, обещай, что придешь ко мне, я придумаю для тебя смешливых историй!
– Ясен пень зайду, – уверила Дурочка, встав к стволу спиной.
Ясень ей прокричал сквозь Лес:
– Только впредь, будь добра, ты фильтруй базар!
Воротилась
Подошла Дурочка к краю синего Моря. Глухо сталкиваясь друг с другом, висели в руке новые сандалии. Холодил ступни мокрый песок.
Море лежало покойно, не шевелясь, точно крыло мертвой птицы, трепетали перышки на ветру – набегала рябь. Глядела Дурочка в Море и себя внутри него видела.
Пригладила непослушные волосы ладонями, позвала тихо-тихонечко:
– Проснись же, Море, ну хватит спать, ну что ты, в самом деле, как мертвое: ни сказать, ни сгинуть…
Села Дурочка ковырять берег палочкой – не нашла ничего. Забралась в глубокий карман, отыскала окурочек, из Леса вынесенный, – подула на него очистительно и ко рту пристроила.
– Где это ты, Дурочка, курить выучилась? – неподдельным было любопытство у Моря.
Радость в Дурочке так и прыгнула, и сказала она смущенно:
– У Ясеня.
– У этого старого занудного пня?
– Море! Какое же ты бываешь злое и гадкое…
И разгневалось Море, ревниво гоня волну.
– А ты что себе думала? Киты выбрасываются на берег, высыхая, как вырванные деревья! Рыбы едят друг друга и слова против не скажут! Лодки уходят на дно вместе с рыбаками и никогда-никогда не воротятся. А на дне? Знаешь ли ты, что на дне моем? Тьма одна. Злое, говоришь, гадкое? Я – жизнь. И ты не лучше меня.
Уронила Дурочка голову на грудь, ветер волосы ей не щадя трепал, унося прочь жгучие слезы. Бежал по берегу, точно былинка, невесомый окурочек.
– Ты и само – старый занудный пень, только очень-очень большой и жидкий.
Стихло Море на миг, чтобы только сказать:
– Уходи, Дурочка, скоро быть грозе, прячься в дом, а не то простудишься.
Дом
Глядела Дурочка в старое окно, текло стекло вниз, будто река, и лежали невозмутимо сухие рыбки с крылами прозрачными, запертые меж рам, точно на дне. Бушевало Море где-то за тем окном, далеко-далеко от глаз.
