Дмитрий Мамин-Сибиряк
Весенние грозы
Эпилог
Наступила осень. Земля была уже скована первым морозом и гудела под колесами, как сплавленный кусок металла. На деревьях листья давно поблекли, осыпались и только кое-где оставались как жалкие лохмотья еще недавно пышного наряда. Земля была усыпана этими листьями, и ветер с какой-то жалобой перебирал их, точно старые письма дорогого человека, по которым еще раз хотелось пережить свою недавнюю молодость. В грязь и тракт и проселки невозможны, и только первый мороз делает их проезжими.
Именно в такое крепкое осеннее утро из Шервожа по тракту выезжали три экипажа. В первом, запряженном парой своих лошадей, сидели Анна Николаевна и Любочка с ребенком, а кучером был Кубов. За ними на одной лошади ехали Петр Афонасьевич и Петушок, – правил лошадью гимназист, вообще сильно важничавший. Последним ехал щегольской дорожный экипаж с фордеком, заложенный тройкой в наборной сбруе, – в нем ехал Сережа с женой и Зиночкой. Эта поездка очень не нравилась Сереже, но захотела жена, и пришлось повиноваться. Впрочем, он утешался своим собственным экипажем и своей собственной тройкой.
– Удивляюсь, что за странная фантазия у отца трястись на какой-то таратайке, когда можно было взять почтовых лошадей, – ворчал он, кутаясь в теплое осеннее пальто.
– А если это ему нравится? – сказала жена. – И я с ним совершенно согласна и с большим удовольствием проехалась бы в его таратайке. Это, наконец, оригинально… Не правда ли, Зиночка?
Зиночка была не совсем согласна, потому что «ужасно» была счастлива, как бывают счастливы девушки в шестнадцать лет. Она так мило раскраснелась от холода, глаза блестели, улыбка сама просилась на этот еще по-детски пухлый рот. Притом Зиночка еще в первый раз ехала на свадьбу. Да, на настоящую свадьбу, и потихоньку чувствовала себя большой. Это сознание и радовало её и смущало, потому что в шестнадцать лет она могла сама выйти замуж. А тут впереди предстояла такая трогательная обязанность, как проводы невесты к венцу. В особой картонке лежало только-что сшитое первое белое платье и цветы. Она вперед себя видела в этом наряде и мысленно восхищалась. А тут Сергей Петрович ворчит и нервничает, точно классная дама. Это было очень смешно, в сущности, и яркий румянец без всякой причины заливал личико Зиночки.
«Этакая красавица, – думала жена Сережи, про себя восхищаясь Зиночкой. – А какие волосы…»
Ей непременно хотелось, чтобы и муж тоже восхищался Зиночкой, но Сережа нахохлился и молчал. Он несколько раз очень пристально всматривался в девушку, точно стараясь что-то припомнить. Это смутило Зиночку, и она с детской откровенностью спросила:
– Что вы на меня смотрите, Сергей Петрович?
– Я? Ах, да… Видите ли, я почему-то раздумался о своем детстве и припоминаю вас еще ребенком, но тогда вас звали не Зиночкой, а как-то иначе…
Зиночка засмеялась и объяснила:
– Папа меня звал «соней», потому что я любила долго спать. А потом все начали звать Соней, до самой гимназии, так что я даже сама забыла свое настоящее имя.
Так они проехали десять верст по тракту и свернули на про селок. Кучеру приходилось постоянно сдерживать рвавшуюся тройку, и Зиночку это забавляло. Какие чудные лошади у Клепикова, какой экипаж, и какой чудак сам Клепиков – дуется, как мышь на крупу. Зиночка вдруг возненавидела его и несколько раз посмотрела сердитыми глазами, да, совсем сердитыми.
А Сереже было отчего дуться. Ни отец, ни сестра к нему на свадьбу не хотели приехать, а вот он едет. Положим, это была фантазия его жены, но это еще неприятнее. Сережа чувствовал, что поддается её влиянию и делает многое совсем не так, как бы желал. Она, видимо, понимала его настроение и смотрела на него улыбающимися глазами.
– Какой ты дрянной. Сережа… – проговорила она наконец. – Настоящая городская дрянь.
– Что же, переедем в деревню, как мой друг Григорий Григорьич. Это нынче в моде…
– Я в деревне не бывала, но думаю, что и там можно жить. Ведь живут же другие…
На полдороге случилось происшествие. Передний экипаж остановился и остановил другие. Можно было подумать, что сломалась ось или колесо. Оказалось другое. Рассорились Анна Николаевна и Любочка из-за ребенка. Бабушка непременно хотела взять ребенка к себе на руки, а молодая мамаша не желала его отдавать.
– Ты его простудишь, Люба… Ведь ты ничего не понимаешь, а я достаточно поездила по дорогам с маленькими ребятами. Тебя провезла из Казани зимой, когда тебе было всего пять месяцев…
– И всё-таки я не дам Бориса… – сказала Любочка.
– Значит, ты мне не доверяешь? – обиделась Анна Николаевна. – Тогда я лучше пересяду к Петру Афонасьевичу. Поезжай одна… да.
На этом пункте экипаж и принужден был остановиться, а Кубов превратился в царя Соломона.
– Мамаша… Любочка… Ну, кто умнее, тот и уступит.
Эта размолвка была прекращена только появлением жены Сережи и Зиночки, которые приняли самое энергичное участие и кое-как уговорили Любочку уступить.
– Ну, будь умной… – уговаривала Зиночка. – Какая ты смешная, мама! А то дайте нам Бориску, и обе будете правы.
Дальше дорога прошла без всяких приключений, и свадебный поезд не без торжества прибыл в Березовку прямо к обеду. Гостей встретил дед Яков Семеныч, поджидавший их с утра у ворот поповского дома.
– Сюда, милости просим! – хлопотал старик: – вот спасибо-то… Ах, хорошо! Сергей Петрович! Вот дорогой гость!..
Торжество было назначено в поповском доме, потому что квартира Кати была мала. Появился о. Семен, принарядившийся в новенький подрясник, и сам Павел Васильич Огнев, заметно смущавшийся своей роли жениха.
– Вот это хорошо! – гремел бас о. Семена. – Одобряю весьма… Что еже есть добро и красно – живите, братие, вкупе.
Дамы сейчас же отправились к невесте. Некогда было терять дорогое время. Петушок, в качестве шафера от невесты, тоже последовал за ними. У него был необыкновенно важный вид, точно он делал величайшее одолжение. Эта гимназическая важность ужасно смешила Зиночку, так что ей просто хотелось толкнуть кулаком Петушка в бок, и она сделала бы это, если бы не боялась мамаши. Попадья была уже там. Ей сегодня особенно досталось, потому что нужно было хлопотать и у себя дома и у невесты.
Оставшись одни, мужчины несколько времени совершенно не знали, о чем им говорить. Всеми овладело какое-то неловкое чувство. Жених молча шагал по комнате из угла в угол и нервно пощипывал бороду. О. Семен занимал Сережу и Кубова.
– Да, вот все собрались, – разглагольствовал о. Семен. – Недостает только Гриши. Жаль…
– Совсем другой человек стал, – вставил свое словечко Петр Афонасьевич. – И не узнаете… Куда что девалось.
– Да, горе-то одного рака красит…
– Куда-то уезжает, говорят.
Скоро о. Семен и Яков Семеныч отправились в церковь, чтобы приготовить всё к обряду венчания. За ними отправился жених в сопровождении своего шафера Кубова, а Сережа и Петр Афонасьевич пошли к невесте.
Обряд венчания кончился очень скоро, и молодые засветло еще вернулись в поповский дом, где были торжественно встречены Петром Афонасьевичем и Анной Николаевной, – последняя исправляла должность посаженной матери. Трогательный обряд благословения образами прошел особенно торжественно. Петр Афонасьевич расплакался, про себя вспоминая покойную жену, – вслух он не решался заговорить о ней именно в эту минуту, чтобы не нарушить общего настроения. Катя была спокойна и крепко расцеловала добрейшую Анну Николаевну, с которой неразрывно была связана вся её юность.
Свадебный стол попадья устроила по-старинному, со множеством блюд и разными церемониями. Под окнами собралась це лая толпа любопытных.
– Эх, Петр Афонасьевич, что бы тебе захватить было гитару? – укоризненно говорил о. Семен. – Настоящий бы бал устроили…
Жена Сережи была в деревне в первый раз, и её всё занимало. Она до мельчайших подробностей осмотрела всё поповское хозяйство и всему удивлялась.
– Если бы мы жили в деревне, Сережа, и ты был бы гораздо лучше, – шепнула она мужу. – Да, да… У тебя много недостатков именно городского человека.
Много говорили о новых затеях Кубова, который устраивал какой-то цементный завод. Зиночка находила, что это совсем неинтересно. Она сидела рядом с «молодой» и смотрела на неё такими глазами, точно Катя должна была переродиться в течение этих двух часов. Огнев чувствовал себя утомленным и продолжал пощипывать бородку. В общем как будто чего-то недоставало… Петр Афонасьевич сидел рядом с Анной Николаевной и шепнул ей:
– Если бы была жива Марфа Даниловна…
Анна Николаевна думала о муже и сыне и тяжело вздыхала, напрасно стараясь показаться веселой. Да, жизнь требует жертв и не отдает их назад, а дорогие люди не встают из своих могил. Катя наблюдала стариков и про себя жалела их. Да, самое хорошее прошлое не вернется, но счастливы те, у кого оно было.
В качестве присяжного оратора Сережа предложил первый тост за молодых, и это послужило началом дальнейших речей.
– Позвольте, господа, и мне сказать несколько слов, – заговорил Огнев: – хотя в моем положении, кажется, это и не принято… Именно, мне хотелось бы предложить тост за русскую женщину вообще, за ту женщину, которая вышла на работу, как говорит притча, в девятом часу. Один очень вежливый француз сказал, что всё будущее цивилизации висит на губах славянской женщины. Эта красивая фраза несет в себе долю правды, и мы можем гордиться нашей русской женщиной в особенности, как высшим выражением славянской расы. Новая русская женщина, окрыленная знанием, несет в себе это будущее, и сейчас трудно даже приблизительно подсчитать те неисчислимые последствия, которые она внесет в жизнь. Я имею особенное право это сказать, потому что она родилась на моих глазах, она воспитывалась отчасти под моим руководством, она созрела, окрепла и сложилась в настоящего большого человека. Зерно брошено в землю и в свое время принесет плод… Но одно знание еще не делает всего человека – нужны отзывчивое сердце, нравственные устои, строгая выдержка характера, готовность к самопожертвованию. Вот именно эти последние качества особенно мне дороги в новой русской женщине, в них залог светлого будущего, и за них я поднимаю свой бокал… В русской женщине есть высокий женский героизм.
1893
