Дмитрий Андреевич Шашков
Гражданские и военные
«Не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть»
(Мф. 24:6)
I
Бух-ух-ух, – слышались тяжёлые шаги на лестнице, – бух-ух-ух, – всё ближе. Группа вооружённых мужчин подходят к двери в её квартиру; первый – здоровенный, бородатый – стучит прикладом: бух-ух-ух. Она металась по квартире как в западне – куда девать дочерей? – двух перепуганных девочек-подростков. Дочери и разбудили её – действительно перепуганные её криком во сне. Женщина встала перед окном, пытаясь прийти в себя, через косой крест наклеенного на стекло скотча смотрела на многоэтажку напротив с пустыми прямоугольниками выбитых окон, и одним округлившимся окном – в которое на днях влетел снаряд. Вокруг него мелкие росчерки оставили осколки. Как вдруг опять – бух-ух-ух – это артиллерия!
– «Прилёты», гаубицы, в километре отсюда, – прокомментировала старшая, поднаторевшая за минувшие месяцы различать звуки стрельбы, чему способствовал прекрасный музыкальный слух – она с детства занималась музыкой. Они с сестрой не боялись обстрелов. После очередного артналёта часто смотрели в окно на опустевший город, на проносившиеся иногда посередине пустых улиц уазики санитарной службы, собиравшие после каждого обстрела урожай мертвых тел для переполненного морга. Однажды ночью видели в небе «белый фосфор»: огромная ярко-белая лилия повисла над домами, её исполинские лепестки медленно-медленно тянулись вниз, пока не достигли земли, подсветив чёрное небо заревом пожара.
– Нет, немедленно в подвал! – вдруг скомандовала мать, взглянув ещё раз на округлое «окно» дома напротив. У неё не было глупого бесстрашия подростков, она вспомнила, как неразорвавшиеся мины и снаряды торчат в асфальте – под углом – именно так они и влетают в окна квартир!
В подвале пахло сырым бетоном и человеческим страхом. Обсуждали главную новость: в ещё один дом нашего района был «прилёт», – раньше район считался относительно безопасным. По счастливой случайности обошлось без жертв – жильцы развороченной квартиры давно уехали. Зато во дворе, куда пришёлся ещё один снаряд, потом вертелся зловещий уазик, – видимо, кого-то забирал.
Нет, долго сидеть в подвале и нюхать сырость и страх она не могла, да это и не нужно было – обстрелы заканчивались быстро, так же как внезапно начинались – те, кто стрелял, сами боялись получить в ответ снаряды, поэтому, сделав беглым огнём несколько выстрелов, спешили ретироваться. Точность им не требовалась – по городу невозможно не попасть.
Кроме того, была ещё одна причина вылезать из подвала: подступающий голод. Вскоре отчаянная беззаботность дочек сменится подавленностью и слезливой капризностью. Впрочем, перемены настроения у них всё чаще случались не только из-за голода, но и вовсе без видимой причины, и очень тревожили мать.
Вот пустая улица, только двое мужчин грузят в уазик тяжёлый предмет – надо же было вылезти из подвала именно в этот момент!
Вот издалека слышится одинокий рёв мотора – по притихшему городу катит какая-то военная машина, по звуку можно следить за её приближением, он становится всё громче и меняет тембр, в зависимости от поворота машины к слушателям. Появляется, наконец, и сама машина, похожая на большую, грубо сработанную жестяную лодку с маленькой плоской башней и на узких гусеницах; верхом не ней сидит четверо человек военных, голова ещё одного торчит из-под брони спереди слева. «Лодка» резко тормозит рядом, задрав корму, оглушает рёвом.
– Садись, подвезём! – пытается перекричать машину голос с брони. Им не сложно было бы и самим дойти через два квартала до пункта выдачи «гуманитарки», чем лезть на воняющую жжёной соляркой, замызганную грязью и чёрным отработанным маслом машину, да ещё бояться свалиться с неё на ходу. Но нет, дочери бойко лезут на броню, подхватываемые под локти руками военных, приходится и матери лезть следом.
Едут молча, потому что за рёвом машины всё равно ничего не услышишь. Есть время рассмотреть друг друга. Военные разных возрастов, одеты во что попало – сочетание формы со спортивными штанами или кожаной курткой; зато все с оружием. Двое совсем молодых, кажется, чуть старше её дочек, смотрят весело и даже как будто гордо – довольные, наверное, своим новым статусом воинов и оружием в руках. Другие два в возрасте – один хмурится, может, вспоминает своих близких, которые также, наверное, сидят по подвалам и стоят в очередях за «гуманитаркой». Ещё один, кажется, совсем пожилой, маленький и со сморщенным старым лицом, смотрит внимательно и иногда слегка улыбается, грустно и ласково. Водителя только не разглядеть – один затылок в шлемофоне и дымок сигареты.
И вот машина резко тормозит, приехали. Вот и очередь печальных и подавленных людей, к которым им сейчас предстоит присоединиться. Спустившись с дочерьми с жёсткой, угловатой брони на землю, пытается сказать «спасибо», но голос тонет в надсадном рёве рванувшейся вперёд машины. Дочери весело машут вслед руками, военные тоже помахали в ответ, а ласковый и печальный старик улыбнулся матери и зачем-то подмигнул на прощанье.
А она вдруг вспомнила своего мужа – широкоплечего красавца спортсмена. Когда началась война, он бросил их и уехал, сказав: «Вам, бабам, ничего не будет, а меня мобилизуют те или другие. Я боюсь!»
II
В Москве, на многолюдной площади у метро плотный людской поток расступался, огибая сильно пьяного мужчину атлетического телосложения, который, потрясая огромными кулаками и уставившись перед собой невидящим взглядом, кричал:
– Я уж себя больше не пожалею!.. Пить буду!.. – а может, «бить буду»? Кто-то уже вызывал милицию.
Двое милиционеров, прибыв на вызов, не сразу решились действовать – уж очень здоровый. Но затем обошли пьяного сзади – благо он ничего не замечал вокруг, а только продолжал кричать и грозить кулаками невидимым противникам – и дружно набросившись, заломили руки. Это оказалось даже на удивление просто – расслабленное алкоголем тело гнулось словно гутаперчивое. Затем, впрочем, последовала вялая попытка вырваться, но старший милиционер, грузный лысеющий мужчина, легко пресёк её передней подножкой, после которой пьяный атлет рухнул лицом в асфальт как подкошенный, а старший милиционер, сидя на спине у поверженного и наслаждаясь победой, застегнул наручники у него за спиной. Затем они вдвоём с молодым напарником подняли его на ноги. На месте состоялся краткий досмотр – документы были на месте:
– Так-так, гастарбайтер с просроченной миграционкой! Завтра совершенно бесплатно поедешь… – милиционер хотел иронично сказать «домой», но осёкся, увидев в паспорте место жительства, – дома у задержанного была война, о которой вот уже полгода говори по телевизору.
В отделении состоялся более подробный обыск с допросом:
– Употреблял что?
– Водку.
– А ещё?
– Пиво.
– А кроме алкоголя?
– Ничего.
– Живёшь где?
– В общежитии… Раньше, пока не выгнали.
– А потом?
– Где придётся… Не помню.
– Давно в запое?
– Не помню.
– А пьёшь на что?
– На последнюю зарплату сначала, пока не кончилась…
– А потом?
– Потом не помню.
– Употреблял что?
– Водку с пивом, я ж говорю.
Задержанный стоял посреди комнаты перед столом, словно пленный казак, широко расставив ноги и глядя исподлобья, со скованными за спиной руками, отвечал резко. Кровь с разбитого об асфальт лба расползлась пятнами на разорванном вороте рубахи, оставила запёкшиеся капли на широкой груди, на мускулистом торсе. Тут в разговор вступил молодой милиционер:
– Спортом, наверно, занимался?
– Да, бодибилдингом и пауэрлифтингом.
– Там у себя?
– Да. И бизнес свой был, неплохой…
– А потом что?
– Потом война началась.
– Пришлось всё бросить и уехать?
– Бизнес рухнул… сразу… – задержанный вдруг стал говорить намного медленнее, – какая там торговля во время обстрелов… А вообще, я собираюсь… Теперь собираюсь в ополчение!.. Так что отправляйте скорее!
– А семья есть?
– Семья… есть… Жена и две дочки… Там!
– Что ж ты их там оставил, а сам сюда свалил?
Задержанный вдруг сел, где стоял, на пол и заплакал. Милиционеры удивлённо переглянулись:
– В камеру его, пусть проспится.
***
На блокпосту где-то между Донецком и Луганском скучал ночью на посту молодой тощий парнишка с автоматом. Зябкий промозглый ветер поздней осени заставлял его прятаться за бетонными блоками и мешками с песком, кутаться в тяжёлый бесформенный бушлат с поднятым воротником. Бушлат неплохо защищал от холода и ветра, однако в качестве штанов на парнишке были «треники» от спортивного костюма, которые жестоко продувались ветром, а попросить у командира найти для него штаны потеплее он стеснялся, – вот и приходилось теперь прятаться от ветра, вместо того чтобы внимательно следить за подступами к посту. Он знал, что всё равно ничего не случится, – столько уже было этих ночных караулов, когда сначала прислушиваешься к каждому шороху, не крадутся ли диверсанты? Но раз за разом ничего не происходило. Да и товарищ, которого он сменил на посту, мужик взрослый и воевавший, вообще, кажется, задремал в ожидании смены, а потом флегматично заметил, мол, надо будет пристрелить, пристрелят всё равно. Так зачем мёрзнуть?..
Но нет, это не обычной шорох, это шаги – не командир ли решил посты проверить? – парнишка резко шагнул из-за блоков и почти столкнулся со здоровенным незнакомым мужиком.
– Стой… – только и смог выдавить часовой, тихо и совсем не убедительно, – ты зачем… ты что тут делаешь?..
Мужик уставился на него в упор и, дохнув перегаром, сказал:
– Дай автомат! – и вцепившись огромными ручищами в автомат, притянул его к себе вместе с парнишкой, – дай автомат, а лучше, гранату! Пойду к укропам на блокпост, тут недалеко, подорву их и себя! Я теперь ничего не боюсь! Бить буду гадов!
– Ты что, рехнулся, ты что, нельзя! – лепетал парнишка, а огромный мужик всё пытался отодрать его от автомата, толкая одной рукой парня в грудь, другой тянул на себя автомат, висевший у того на груди. В какой-то момент стало больно и часовой сдавленно застонал, в глазах потемнело от нехватки воздуха, рёбра, кажется, вот-вот должны были разом все хрустнуть…
Спасение пришло также неожиданно, как опасность. Из-за блоков вынырнул бесшумно, словно тень, коренастый мужичок с карабином в руках. Этим карабином, красивым деревянным прикладом он сильно ударил пьяного громилу по затылку, и тот упал, как мешок, без сознания, уронив за собой на землю парнишку. Потом потребовалось с минуту времени, чтобы разжать бесчувственные пальцы и освободить пострадавшего часового.
– Почему не стрелял? – рявкнул на него коренастый мужичок, но видя, что тот буквально трясётся от пережитого ужаса и только стучит зубами, смягчился и крепко его обнял, – всё нормально, не боись!..
Мужичок нащупал у него в нагрудном кармане рацию, вытащил её и, нажав большую кнопку, сказал:
– Командир, тут нарушителя задержали, на часового напал! Да! Ну, я его прикладом успокоил. Давай сюда пару человек, отгрузить его на подвал, уж дюже здоровый…
***
– Роботы, подъём!
Просыпаться было страшно тяжело, голова раскалывалась и трещала от похмелья и от вчерашнего удара прикладом. И что это за идиотская фраза?
– Роботы, подъём! Роботы работают, пока нормальные пацаны службу несут!
Вот кто-то уже толкает его, будет, даже поднимает.
– Вставай, вставай, это Змей, самый злой из них. Хуже будет…
Поднявшись и продрав глаза, он обнаружил себя в большом подвале, с ним рядом были ещё трое совершенно пропитого вида мужиков, которые смотрели в одну сторону. Там, куда они смотрели, стоял красивый рослый парень в новенькой аккуратной форме с наглыми глазами и бейсбольной битой в руках, и весь его вид показывал, что он только и ждёт повода её применить.
– Напра… во! – скомандовал парень, и все четверо, стараясь выполнить команду максимально чётко, повернулись направо, – шагом… марш!
Пасмурное осеннее небо показалось после подвала почти ослепительным, а влажный холодный воздух действовал отрезвляюще. Блокпост представлял собой нехитрые укрепления из мешков с песком по обе стороны дороги, здание бывшего сельского клуба, оконные проемы которого также заполняли почти до самого верха мешки, и ещё пара пустых полуразрушенных строений, подвалы которых использовались один как склад, другой, из которого они и вылезли, для содержания «роботов». Работа для «роботов» состояла в постройке из мешков с песком укреплений вокруг блокпоста. Двое насыпали лопатой в мешки песок, двое относили их и выкладывали из них стену, потом пары менялись. За работой можно было и поговорить. Напарником его оказался худой мужик с щербатым ртом и татуированными пальцами.
– Как звать-то? – спросил он
– Петя.
– Ну и влип же ты, Петя! Это же надо было на караульного на посту напасть! Странно, что они тебя вообще на месте не пристрелили!
– А ты за что попал?
– Да я не за что… Мы с мужиками ночью пьяненькие гуляли. Ну, комендантский час, сам понимаешь…
– А!
– Ты с луны свалился?
– Да я только вернулся, на стройке в Москве работал.
– Понятно.
– И что теперь? Долго тут срок мотать?
– Да нам-то недолго, через пару дней новых поймают, нас отпустят, а тебе – не знаю…
III
На пустынные улицы Донецка опустилась очередная тревожная ночь. Почти совершенная, ввиду отсутствия машин и прохожих, тишина то и дело разрывалась «прилетами» снарядов, иногда продолжительными канонадами взрывов ракет «града» или характерным оглушительным треском кассетных боеприпасов «ураганов». Эта, как и любая другая ночь ставила перед одинокой матерью ставший рутинным вопрос, где лучше ночевать, – в относительно безопасной сырости и тесноте подвала или в своей относительно комфортной квартире? Логически казалась правильным выбрать в пользу безопасности и пренебречь удобствами, тем более, что она отвечала за детей, однако именно детей и было каждый раз непреодолимо трудно затащить в подвал, тем более, что и ей самой подвал был глубоко отвратителен. Сегодняшнюю ночь они опять проводили дома. В своей опустевшей пастели она, в первую очередь, старалась не думать о муже, и кроме того, не оставляла попыток разобраться в себе. В очередной долгий час без сна на измятой пастели она вдруг как будто поняла, что ее больше всего угнетает – однообразие и вынужденное безделье. Даже обстрелы стали теперь привычными и превратились в часть рутины. А ведь когда-то у нее было множество дел – она помогала мужу в его бизнесе, занимаясь финансовой отчётностью, дочерям – со школой, музыкой и танцами; у нее было множество подруг, родственников и знакомых, и каждому надо было уделить время. Теперь все либо разъехались, бежав от войны – кому было, куда бежать, – другие как-то замолчали, потеряв интерес к ней, а она к ним. «Всё смыло потоком великой беды» – где она слышала эту фразу?..
Но теперь надо непременно взять себя в руки! Дети хотя бы ходят в школу, и ей надо чем-то заняться! И ведь работают же школы! Жизнь продолжается, несмотря ни на что, это она выпала из жизни! И чтоб вернуться к жизни, первое, что нужно сделать, найти работу, с работой появятся и новые знакомства, и всё остальное. Найти работу сейчас можно известно где – у военных – в полумёртвом городе, кажется, только у них и бурлит жизнь! У них и она найдёт себе место – везде есть своя документация, и везде ее нужно кому-нибудь вести, и военные тут, очевидно, не исключение. С этими мыслями она неожиданно для себя заснула сном крепким и почти спокойным.
Обычно тягостное одинокое утро было сегодня совсем другим, полным планов и пока невнятных надежд. Выйдя из дома, она направилась к ближайшей воинской части, что располагалась в пятнадцати минутах езды на троллейбусе. Ей было немного страшно, что не примут, – но не более того.
***
Поверх высоких железных ворот выглянула голова военнослужащего и вопросительно кивнула ей. Никаких «стой, кто идёт», как она это себе, почему-то, представляла.
– Я к вам… – начала она и задумалась, как закончить фразу, «на работу страиваться»? Или, скорее, «на службу»? Но военнослужащий, кивнув утвердительно, уже звонил куда-то, вращая ручку старинного телефонного аппарата, какие она видела, кажется, в фильмах – и где они только такой взяли?
Через пару минут к ней вышел через калитку в воротах ещё один военный, подтянутый и бодрый, в аккуратной форме, и глядя на неё внимательно, спросил:
– К нам, что ли?
– Да… С документами могу работать, бухгалтерская отчётность, всё такое, – выпалила она неожиданно для себя бойко, словно заразившись от него бодростью, – нужно?
