Джина Шэй
Свои чужие
Глава 32. Дима
– Значит, хочешь мою женщину, да, прыщ? – едко интересуюсь я. – Как далеко ты раскатал свою губу, унылый. И куда её тебе натянуть, твою губу, чтоб ты не спотыкался? На задницу?
Унылый хватает ртом воздух, держится за живот. Ну, да, удар в солнечное сплетение – штука неприятная. Но мне, блин, тоже неприятно марать руки об этого ушлепка.
Если до того, как они с Полиной разбежались – я воспринимал его как соперника, и только потому у меня чесались кулаки, то сейчас это ощущение напрочь исчезло.
Я никогда не пытался добиться свою Полину подлостью. Самой некорректной была моя выходка с паспортом – но и она просто позволила мне выиграть пару лишних недель. И милым котиком я не прикидывался. Но даже при этом я не опустился до настолько грязного шантажа.
И, черт возьми, как же мало мне позволено по закону, чтобы защитить свою заветную, к которой домогался этот ублюдок.
Шагаю вперед, прихватываю унылого за шкирку, швыряю к стене, прижимая к ней физиономией. Пальцы выкручивают противнику запястье.
Если уж я тут – я поставлю в этой его убогой выходке точку, чтобы Полинке больше не пришлось с ней морочиться.
Он пыхтит, рычит, но как-то откровенно сдержанно. Может, и заорал бы, чтобы ему пришли на помощь, но наверняка на его вопли прибегут его же дружки, перед ними ему даже напоследок позориться не хочется. Какая жалость. Вот опустил бы его рейтинг тут я с большим удовольствием.
– Где файл книги? – раздраженно выдыхаю, заставляя себя не ломать уроду запястье. Сложно. Очень сложно не оторвать эти мерзкие ручонки. Себя бы ими удовлетворял, а не тянул к моей весенней нежной девочке.
Унылый не отвечает. Кроет меня и по матушке, и по батюшке, в общем – демонстрирует крайне низкий уровень культуры. Упрямый.
Боже, как же я люблю упрямых…
Я заламываю унылому руку сильнее, вырывая из его груди лишний вопль. Еще чуть-чуть и кисть руки я уже ему наверное оторву.
– Я тебя последний раз спрашиваю, где?
Я же знаю, что не так уж много мой враг и выдержит, он уже сейчас багровый от бессильной злобы. Он молчит еще с десяток секунд, но сильная боль – штука не самая приятная. Ему бы взбрыкнуть, дать отпор, но на это у него силенок не хватает
– В левом кармане, – шипит ушлепок. Еле-еле шипит – его алая от ярости щека прижата к стене. Прикольный тут дизайн, художественно они тут штукатурку поскребли, когда выпущу – морда у унылого будет расцарапанная, как будто он с кошками подрался.
Надо же. А я думал придется тащить унылого в его кабинет, даже краешком мстительной души надеялся, что так его опозорю, но, видимо после фиаско со сценарием он решил держать такие важные вещи при себе. Ну, конечно, Полинка-то его бы обыскивать не стала, и даже драться бы с ним не стала.
Впрочем, ему это решение не очень помогло.
Я перехватываю правой рукой заломленную за спину кисть унылого, а левой ладонью ныряю в левый его карман.
Флешечка. Маленькая, серенькая, задрипанная, унылая, под стать своему хозяину.
– Если тут файла нет, я до тебя доберусь – ты в КПЗ полетишь со сломанными крылышками, петух, – выдыхаю я отрывисто, – обоими. Понял меня?
Кивает, мелко, торопливо, судорожно дышит, пытаясь сглотнуть боль.
Выпускаю его руку, подталкиваю вперед, добавляю коленом – и унылый летит на пол.
Забавный народ эти слабаки, думают, что у них прокачан мозг и они мол стоят выше над “животными” типа меня. Ха. Ну вот, пожалуйста, стоило двинуться в сторону двери – унылый все-таки налетел на меня со спины, явно надеясь на неожиданность. Ага, конечно, неожиданность, я ж такой кретин. Я ж не думаю, что погань Полинке попалась совершенно трусливая.
Его толчок я встретил легким проворотом корпуса, позволил себе принять легкий инерционный импульс, а потом закончил разворот и выписал унылому в челюсть. Русский стиль – штука полезная!
И видит бог, я сдерживался. По крайней мере – челюсть я ему не сломал, хотя стоило бы.
Вот после этого удара унылый уже так легко не встает – то ли сидит, то ли лежит и с ошарашенным видом держится ладонями за место удара.
– Ну вот не учит тебя жизнь, совершенно, Константин, – я качаю головой. Противно даже смотреть на этого шакаленка.
Мне хочется побыстрее свалить из редакции, побыстрее добраться до Полли, оказаться, наконец рядом с ней. Будто солнечная батарейка внутри села и требовала побыстрее добраться до своего личного солнца. Весеннего, нежного солнца.
Но дела нужно доделывать до конца. Благо кабинет главного редактора находится просто.
Правда, секретарша у него окосела, когда я в лобовую через приемную прошел, но, кажется, поняла, что останавливать меня бессмысленно. Существуют люди-танки, поперек пути которых нормальные люди вставать боятся. Вот и я сейчас – чертов танк и, защищая интерес Полины, раскатаю в тонкий блинчик любого.
Главный редактор был на пару лет старше меня. Сидел себе в кресле, гипнотизировал телефон в своей руке убийственным взглядом. И как несчастный аппарат еще не взорвался – ума не приложу.
– Рукописи обрабатываются редакторским отделом, – дежурно улыбается он, кажется, приняв меня за штурмующего его кабинет графомана.
– Давайте я лучше в Вангу поиграю и с одного раза угадаю, кому вы звоните, – вкрадчиво предлагаю я, опираясь ладонями об стол. – Только абонент Константин сейчас вам не ответит, ему для этого смелости набраться надо. И зубы с пола собрать.
– Та-а-ак, – задумчиво тянет мужик, откидываясь в кресле. – А вы у нас кто? От Бодлер? Новый представитель?
– Дмитрий Варламов, – я чуть пожимаю плечами, не торопясь ничего отрицать. Пока меня считают за представителя Полины – должны хотя бы выслушать, а не сразу послать… В редакторский отдел.
– Я так понимаю, вы ко мне не просто так явились? – Паша – если я, конечно, помню его имя правильно – смотрит на меня с незатухающим интересом.
Выкладываю перед ним свой флэш-трофей.
– Константин утверждал, что здесь находится копия книги Полины, честно говоря, я бы предпочел убедиться, что это правда. Ну и он бы предпочел, потому что наверняка жить ему еще хочется.
– Когда я думаю, что повидал уже все возможные закидоны творческих и… индивидуальностей, они всегда находят, чем меня удивить, – Паша покачивает головой. – Ну, давайте, посмотрим, где оно там. И есть ли?
На самом деле тыкать разные флешки куда попало вряд ли можно и в издательстве. Тут воткнули, но все-таки проверили на вирусы.
Унылый точно не рассчитывал на разоблачение, да и флешкой явно ни с кем не делился. Так что все мои опасения на сложную иерархию файлов, запароленный архив где-нибудь в такой папке, в которой точно искать не догадаются, к счастью, остались только опасениями.
“Бабочка Многодневка” лежала в корневой папке флешки. Целая и невредимая.
Все пятнадцать авторских листов.
– Ох, сдается мне, придется извиняться перед Полиной, – вздыхает главный редактор и перетаскивает себе файл на рабочий стол, потом кидает в почту, затем смотрит на меня.
– Я бы на вашем месте готовил для Полины новый договор с повышенным процентом по продажам, – исходя из правила “наглость – второе счастье” заявляю я.
Ну а что, себе бы я такую же фишку выбил, если бы дорогой и любимый начальник на меня зря наехал. И я ничего не потеряю, сказав это вслух. В хорошем исходе – выиграет Полинка, в плохом… Ну пошлют меня к чертовой матери, я терпеливый, я переживу.
Паша не спешит меня посылать. Задумчиво щурится и кивает, явно намереваясь обдумать этот вариант.
– Процент как компенсация – это хорошая мысль. Спасибо. И за помощь тоже. Что-то еще?
– Расписку о получении файла книги, которая подлежит сдаче, – невозмутимо откликаюсь я. – С печатью, подписью, в свободной форме. Можете от руки написать. Графологическую экспертизу, если что, мы закажем.
Годы работы с Кирсановым меня приучили – всегда и везде бери под роспись.
Что-то одобрительное мелькает в глазах Павла, он кивает и тянется за чистым листом к принтеру.
Расписку я читаю, утвердительно киваю, складываю вчетверо, убираю во внутренний карман пиджака. Вот теперь действительно все.
– Кстати, Константин сейчас у вас на лестнице валяется, – замечаю я напоследок. – За отдельную доплату могу поработать сборщиком мусора и притащить этого ублюдка к вам.
– Не стоит. Пусть поваляется, – Паша многообещающе улыбается. – Из здания все равно не выйдет, охрана не выпустит. Мне нужно очень многое обсудить со своим сотрудником.
Когда я выхожу из издательства – на миг замираю на ступеньках. Взгляд зацепляется за Полинку, которая вместе с Кольцовой стоит у моей машины. Не уехала. Я, если честно, боялся именно этого. Что она не захочет со мной говорить, попытается избежать, она же ясно вчера дала понять, что возвращаться ко мне не намерена, тем более что явился-то я сюда с Эльвирой, не с Полиной.
И все-таки…
Она стоит, что-то говорит Кольцовой, слегка улыбается, а взглядом уже сверлит меня. И от этого только дышать тяжелей. Дело ведь даже не в том, что она у меня красивая, хотя Полинка действительно красивая. Даже сейчас, бледная, с запавшими от нервного напряжения и недосыпа глазами. Особенно сейчас – такая хрупкая, такая уставшая, что хочется стать тем стеклянным куполом, что защитит мой хрупкий подснежник от ледяных градинок и прочих неприятностей.
Я обещал ей оставить её в покое. Это напоминает мне внутренний педант.
И черта с два я сдержу это обещание. Нет, мне не стыдно. Просто она – моя женщина, и я расшибусь, но добьюсь того, чтобы она меня пустила в свою жизнь и отогрела своим теплом. И я сам – отогрею её. Мою обиженную девочку.
– Ну, давай, Полин, – Кольцова торопливо кивает, как только видит меня.
– Тебя не надо подвозить? – я удивленно поднимаю брови. – Я тебе обещал.
– Я переживу, – откликается Эльвира, пристально глядя на меня. – Мне еще есть, что с Пашей обсудить. А вы займитесь… восстановлением файлов.
Так и хочется сказать: “Кольцова, не переигрывай”. И я мог бы ей сказать, что с Пашей ей уже разговаривать не о чем, но она не особо и слушает, не без облегчения на лице расцеловывается с Полинкой, бросает мне “Чао” и испаряется с горизонта. Ладно. Думаю, если она дойдет до редактора – он ей все объяснит.
Вот теперь приходит черед отдавать расписку Полине. Она читает, смотрит на меня широко распахнутыми глазами.
– Ты… Ты забрал файл у Кости?
– Я – животное, – ухмыляюсь я, чуть подмигивая, – и моему животному напору не может сопротивляться ни один унылый червяк.
Оно того стоило – так морочиться, потому что иначе Полинка бы не смотрела на меня так пристально, и я бы не тонул в её дивных ореховых глазах.
– Спасибо, Дим, не ожидала.
Меня даже от этой простой фразы, такой спокойной, но такой искренней будто окатывает теплой морской волной.
– Пожалуйста, – отвечаю я, а потом, обнаглев, добавляю: – Может, поцелуешь за такие подвиги, заветная моя?
В конце концов, сегодня, кажется, мой день, можно и берега потерять. Тем более что, когда рядом моя заветная весна, – это как раз легче легкого.
– Ну-у-у, – Полинка смотрит на меня испытующе, будто прикидывая, стою ли я такой щедрой платы. – Нужно подумать насчет поцеловать. А вот кофе угостить могу. Если отвезешь меня до дома. Согласен?
Согласен ли я? Она сама приглашает, а не я напрашиваюсь, и согласен ли я?
– Спрашиваешь!
Она улыбается краешком губ, касается моей ладони самыми кончиками пальцев. А у меня в груди сердце бухает лихорадочно, будто у шестнадцатилетнего пацана.
Ох, Полина, вот и что ты со мной делаешь?
Глава 33. Полина
Губа у Варламова не закатывается никогда. Вообще. И всегда раскатывается только шире и дальше.
А еще, слова “нет” Дима не понимает, и не поймет, сколько ни надиктовывай ему его смысл.
Я это знаю, и мне сейчас это очень кстати.
Я хочу, чтобы Дима хотел большего, чем просто кофе. И я знаю, что он будет думать об этом, даже если будет всю дорогу демонстративно спокоен. Когда он там разбежался со своей Верочкой? Две недели назад? И как? Все это время без секса? Он? Ха-ха.
Ха-ха-ха!
Я знаю его аппетиты и мне смешно.
В моей крови кипит азарт, на самом деле. Мне ужасно интересно, смогу ли я довести Верламова до ручки. Раньше – могла. Но раньше я была моложе, свежее, вот это все.
Смогу ли сейчас? Ну, то есть да, все это время Дима вроде бы визировал интерес ко мне, но… Но в постель ведь не тащил. Самым откровенным был, пожалуй, тот эпизод, когда он меня облапал, когда я готовила романтик для Анисимова. И все-таки мне это важно сейчас. Интересую ли?
Мы болтаем о ерунде и не очень, о восстановлении моего ноута, о том, на что имеем право подать в суд точно, а по поводу чего нужно будет обратиться к юристу и уточнить детали, о том, что завтра мне нужно съездить в телецентр, проверить готовность отстроенного под съемки блока внутренних локаций, навести там какой-то свой авторский марафет…
И я смеюсь над его шутками, касаюсь его предплечья то и дело, когда мы притормаживаем на светофорах.
Интересует.
Я чувствую, куда сворачивают мысли Димы. Это такое странное интуитивное ощущение, от которого покалывает кожу на кончиках пальцев.
Я вижу, как Варламов становится чуть более напряженным, старательно сосредотачиваясь на дороге. Причем еще до того, как мы доехали до моего дома. Я будто ощущаю эти мысли вокруг себя раскаленным облаком, трепетно касающимся моей кожи то тут, то там, будто оставляя невидимые поцелуи.
Запарковавшись у моего дома, Дима торопливо распутывается с ремнем безопасности. Я подыгрываю. Я не тороплюсь. Я позволяю ему открыть мою дверь, подать мне руку. Все, лишь бы оказаться к нему ближе, заметить его расширенные зрачки, устремленные на меня и пересохшие губы.
Он меня хочет. Пока не до темноты в глазах, но уже настолько, что он с трудом думает о чем-то другом. На какие-то простые вопросы он отвечает чуть-чуть заторможенно, просто потому что думает совсем не о том.
Но он меня хочет.
Хорошо.
Очень хорошо.
Это ощущение на самом деле отдается во мне эхом. Потому что этот поганец меня волнует не меньше. Убить бы его за это, но… Поздно. Не нужно было так терять голову еще тогда, когда я была молодая и глупая. Кто ж виноват в том, что я влюбилась в Варламова именно так, глубоко, настолько, что даже сейчас, девять лет спустя я все еще тону в его ноябрьских глазах. И все еще замираю, просто для того, чтобы продлить мгновение, в котором наши пальцы переплетаются, и между ними будто проскакивают искры.
А потом… Потом настает реальный мир. И время подниматься в мою квартиру. Время, наполненное тишиной, время, когда Дима избегает смотреть на меня, потому что явно надеется сдержаться и успокоиться.
Забудь, мой милый, я не дам тебе успокоиться.
Именно с этой целью я иду переодеваться сразу, как только захожу домой. Я уже обдумала этот маневр, и он удается на все сто.
– Полина… – это даже не стон, это почти вой. И по моей коже уже бегут крупные горячие мурашки.
– Что? – я строю невинную физиономию. – Я дома. Я всегда так дома хожу.
Ну, конечно, нет. Не всегда я дома хожу в длинной майке, которая идет за короткое платье. Майка еще и красная, сейчас играет роль мулеты для моего "быка". И да, я вижу его голодный взгляд. И нет, что значит слово “милосердие”, я не имею ни малейшего понятия.
– Это майка или топик? – с любопытством интересуется Варламов, склоняя набок голову. Вопрос длины моего подола явно у Варламова стоит на повестке дня.
– Это домашнее платье, – ехидно отрезаю я. – Я устала и хочу расслабиться. Если тебе что-то не нравится, Варламов, – езжай домой, купи себе кофе на какой-нибудь заправке.
– Интересно, что же мне может не нравиться… – едва слышно шепчет Варламов, но я – я слышу. И иду в кухню, едва сдерживая на губах победоносную улыбку.
На Диму накатывает духота, и это очевидно, потому что он растягивает на шее узел галстука. И пальцы его слушаются не очень. Они явно хотят возиться не с галстуком. А с той же моей майкой, допустим.
В моей душе зловещим эхом раскатывается триумфальный хохот.
С кофе я вожусь без лишней спешки.
И с наслаждением ощущаю скользящий по моей спине и ниже взгляд Варламова.
Это действительно кайф, знать, что я его волную. До сих пор. И сейчас я от этого ощущения едва ли не пританцовываю.
Можно ли лапать одними только глазами? Ну, вот Варламов умеет, может давать мастерклассы. А когда я разворачиваюсь к нему – он свои наглые глаза скромно опускает. Типа, я не замечаю и не знаю его совершенно.
Да-да, милый, обманывайся дальше.
– Какой кофе хочешь? – я к Диме подхожу нарочно. Я хочу, чтобы он нагрелся от моей близости еще сильнее. Мне нужно, чтобы у него совершенно вышибло пробки.
Тем слаще будет моя над ним расправа.
В моих руках – два бумажных пакетика с молотым ароматизированным кофе.
Дима принюхивается к ним, а глазами ест меня.
Если он и хочет чего, то точно не кофе…
– Ну?
– Даже не знаю.
Кажется, пациент почти готов. Потому что его зрачки реагируют на всякое мое движение, а вот думать и выбирать ему явно уже не хочется. Ну что ж, добьем.
– Ну, значит, помелем обычный, – улыбаюсь я и снова возвращаюсь к шкафчикам. Открываю продуктовый, тянусь вверх, ощущаю, как чуть-чуть ползет вверх по моим бедрам подол платья-майки.
На моей талии сжимаются жесткие пальцы Варламова. Все-таки не выдержал. Все-таки свел на нет расстояние между нами.
И не только свел, но и развернул меня к себе, подхватил и усадил прямо на кухонный стол.
– Эй… – возмущенно вскрикиваю я. Я не позволяла ему ничего такого, и нечего ему наглеть.
Я замолкаю от его взгляда. Смеющегося, прямого взгляда. Все он понял, что я пытаюсь провернуть. Черт! Сердце подпрыгивает, пританцовывает где-то рядом с моими гландами.
– Тебе не надо меня дразнить, родная. Больше, чем я хочу тебя – хотеть невозможно, – Дима чуть улыбается, сталкиваясь со мной лбом. – Давай уже поговорим. Ты же понимаешь, что нам это нужно, да?
– И о чем же нам говорить? – я поднимаю брови. Да, я хочу, чтобы в кои-то веки говорил он. Потому что меня сейчас бесит абсолютно все. И он – в первую очередь.
– О нас, Полин, все же понятно, – негромкий, настойчивый, мягкий его тон отдается трепетом где-то в самой глубине моей души. – Я без тебя уже устал. Ведь и ты тоже, да?
Да.
Черт возьми – да.
Я его ненавижу, но да. Я без него не могу, я хочу только с ним.
От столкновения взглядов до столкновения губ – три удара сердца.
И это что-то вроде затмения. Темного, глухого, когда ни лучика света нет в моей душе, и кажется, что к моей груди приложили дефибриллятор и пустили напряжение.
Пять тысяч вольт, не меньше.
Ненавижу.
Вгрызаюсь в его губы и ненавижу его.
За каждый день, что я провела без него, за каждый день, что он провел с кем-то еще. За всех его стервочек – по отдельности и вместе взятых. Я даже жалею, что я не вампир. Я бы прокусила его губы насквозь, высосала до последней капли крови, досуха, просто чтобы его кровь в моих венах смешивалась с кровью моей. Чтобы он снова принадлежал только мне.
Горячие ладони сжимают мои щеки, и Дима тихонько рычит, потому что я кусаю его губы и царапаю его запястья.
– Издеваешься? – тихо шипит он, раздирая наш с ним поцелуй с таким напряжением, будто мы за это время успели срастись губами, – Нам поговорить надо, а ты меня только драконишь.
– Имею право, – огрызаюсь я. Кто из нас сейчас обломался сильнее?
У меня ощущение, будто мы – два просыпающихся вулкана. И мы оба сейчас дымимся, один другого сильнее, и скоро, скоро начнется уже что-то совершенно смертельное.
– Прости меня, – устало шепчет Дима, чуть прикрывая глаза. – Весна моя, я без тебя скоро сдохну, я уже не могу. Я знаю, что я виноват, знаю, что не надо было от тебя уходить. Я подыхал каждый день этих пяти лет. И дольше я не вынесу. Без тебя – нет. Вот как хочешь. Я могу только с тобой. И я не сдамся, не отстану, пока ты мне не поверишь.
В нем так легко утонуть… В одних только бездонных глазах моей любимой сволочи. Весь он – моя пропасть, мой зыбучий песок.
– Я ведь тебя не просила уходить, – сипло выдаю я, – мне было тяжело, но я справлялась. Мы могли дождаться конца твоего кризиса. Мы прошли бы через все это вместе.
Я произношу все это случайно. Эти мысли крутились в моих мыслях безумно долго, я мучила их, мучила саму себя ими, и вот они – вырвались из моей тесной черепной коробки, и будто хлестнули Диму по лицу. Я вижу – он вздрагивает.
Да-да, карты на стол, Димочка, я знаю, почему ты ушел, и я хочу понять – действительно ли поэтому.
Утонуть в нем не сложно.
Оправдать его – еще проще. Но стоит ли?
Элька ведь могла ошибаться… И этот пазлик… Он ужасно противоречивый. Мне странно думать о том, что развод мог происходить для меня.
– Родная… – Теплые пальцы пробегают по моему колену. И дыхание Димы становится судорожным. Ему не так уж просто сосредоточиться.
– Родная. – Повторяет Дима устало. – Да мы могли пройти до конца моего кризиса вместе. И по пути я бы добил тебя окончательно. Серьезно, я тогда и сам не отдавал отчет, какой ад тебе устроил. Это было нужно сделать. Для тебя. Чтобы ты начала писать снова.
Развод. Для меня.
Это звучит чудовищно.
Я ведь помню до сих пор, как раздирали меня изнутри ледяные шипы каждой из шести букв этого мерзкого слова.
Как я ощущала себя сиамским близнецом, только не тем, что успешно пережил операцию по отделению лишнего, а тем самым— лишним, лишившимся питающих вен, лишившимся сердца, отрезанным и выброшенным на помойку.
– Ты мог тогда просто сказать вслух, что не против того, чтобы я печаталась. Разводиться было не обязательно.
Именно после этого заявления Дима замолкает. И я не буду говорить ему больше ничего. Я хочу слушать. Я хочу понимать, что он ушел от меня именно поэтому, а не потому, что захотел “молодого тела”.
– Я сейчас могу это сделать, – глухо откликается Дима, чуть отодвигаясь от меня. – Тогда мне было тошно признавать это все. Понимаешь, уже это означало для меня, что я перешел грань. Совершил непростительное. Я бы не простил, если бы мне запретили писать сценарии. Я бы ненавидел того, кто это сделал. И ты… И ты должна была. Когда до тебя дошло бы. И понимать, что я сделал все, чтобы ты меня ненавидела… Мне было тошно.
– Уйти было проще?
– Да, – пусто откликается Дима, – тогда казалось, что проще.
– Казалось?
– Я горел изнутри каждый чертов день, – каждое слово дается Диме с трудом. – Я горел, подыхал, пытался жить дальше. Пытался доказать себе, что могу без тебя. И не мог. Никто не может заменить мою весну. Никто, кроме тебя, этот пожар затушить не может. Веришь?
С одной стороны – да с чего бы мне ему верить? Сколько между нами лет друг без друга, сколько между нами недоговорок, сколько обид и пустоты? Он ведь уже предал меня однажды, он уже отступился от своего слова, ушел, исчез из моей жизни. Какая же дура поверит после такого?
Но я верю. Что-то есть в выражении его глаз, в чуть надреснутом измученном голосе, что выдает – сейчас этой своей откровенностью Дима вывернулся наизнанку, будто выдрал из своей груди сердце и протянул его мне. Окровавленное, но живое!
И что я буду с ним делать? Откажусь? Растопчу? Оставлю себе?
На самом деле, этот разговор происходит слишком поздно. Мы с ним уже будто и позабыли о том, что было эту вечность назад. Что эти грехи – они устарели, списаны, их вот-вот кремируют и развеют по ветру, и будет некому за них спрашивать.
Да что там, мы позабыли, что сейчас творится вокруг нас в мире. Нас волнует только отсутствие спокойствия между нами. Пока не заключен мир, пока продолжается эта война – ничто другое нас занимать не будет.
Я хотела раздразнить его и отправить домой. А сейчас не знаю, как вынырнуть из теплого омута его осенних глаз.
Не знаю, почем он купил мое дыхание, но явно задешево. И нет, больше никаких сил ему сопротивляться не осталось. Я сама ужасно устала без него.
Зачем цепляться за старое? Зачем не искать новое?
А что если не получается по-другому? Если все новое кажется дешевой китайской подделкой, а то, что считается старым – пусть зрелым, пусть слегка треснувшим, но все-таки – драгоценным подлинником?
И так у меня ведь ни с кем не было, и не будет – я уверена.
– Полин, – тихо напоминает о себе Дима, будто умоляя меня дать ему ответ. – Что ты скажешь? Ты позволишь мне остаться?
Что я скажу?
Я не скажу ни слова.
У него горячие губы. Горячие, как июльская жара. Те, от которых отступает назад холод, стоящий за моей спиной.
Оставайся, милый. Отогреешь. Я тебе сдаюсь.
Правда, эти слова я вслух произносить не буду.
Пока что…
